Уолтер Абиш — один из наиболее оригинальных и известных экспериментальных писателей США. За свой второй роман «Сколь это по-немецки» (1980) получил Фолкнеровскую премию. Характерное для Абиша рафинированное, экономное пользование языком, формальные эксперименты, опускающиеся до уровня алфавита, четко вырисовываются в сборнике рассказов «В совершенном будущем» (1975).
Все произведения публикуются в России впервые.
МАЛЬКОЛЬМ БРЭДБЕРИ. ПРЕДИСЛОВИЕ
[1]
На протяжении 1960-х и начала 1970-х годов американская беллетристика представлялась исключительно богатой волнующими экспериментами, и если вас интересовало, как вписываются современные роман или рассказ в непрерывающийся, живой и серьезный поиск, то именно к ней, скорее всего, вам и стоило обратиться. Существенные изменения карта хорошего письма претерпела, похоже, только позднее. Живая и яркая беллетристика — то есть беллетристика, которая не просто успокаивает вас, пересказывая в очередной раз привычным образом привычные рассказы, а ведет к чему-то новому, как в смысле опыта, так и в смысле формы, — пришла к нам тогда из существенно более широкого круга стран: из Европы, Японии, Южной Америки и даже из самой Великобритании. На американской же сцене устоялось своего рода общепринятое экспериментаторство, а героическая его пора явно пошла на убыль. Хотя, конечно же, радикальное новаторство сошло на нет не совсем. В конце концов, остался же Уолтер Абиш — на мой взгляд, самый значительный писатель, появившийся в Соединенных Штатах за последние десять лет, чьи серьезнейшие поиски, без сомнения, продолжаются и набирают силу.
Вполне возможно, впрочем, что вообще не стоит относить Абиша к американским писателям. Родившись в еврейской семье в Австрии, он возмужал в Шанхае, когда вокруг распадалась старая социальная система. Его международные и многоязычные «университеты», которые во многом сформировали его манеру письма, на этом не закончились; он жил в Тель-Авиве и прошел подготовку в Израильской армии, но сейчас в основном живет и работает в Нью-Йорке. Именно в Америке и появлялись до сих пор все его книги: «Азбучная Африка», «Мысли сходятся», «В совершенном будущем» и «Сколь это по-немецки» — именно здесь он завоевал уже прочную и значительную репутацию у критики. Роман «Сколь это по-немецки» был удостоен в 1980 году премии ПЕН/Фолкнера, ныне единственной серьезной американской премии в области художественной литературы. Несомненна важность Америки для его прозы, именно здесь, как он однажды обмолвился в интервью, «я
Итак, Абиш работает в Америке, но при этом не воспринимается нами как обычный американский писатель — и в этом во многом его сила. Его книги часто связывали с экспериментальным художественным направлением, которое было окрещено довольно расплывчатым термином «постмодернизм» и воспринималось как в первую очередь американское. Сама эта идея, как мне кажется, способна завести в тупик, но в любом случае подобный ярлык разве что чуть приближает нас к писателю. Возможно, он и разделяет с этим направлением, каким оно проявилось в литературе, его наиболее характерный признак — отказ назвать так называемую реальность реальной, ощущение, что язык, который удостоверяет то или иное в качестве истории, географии или биографии, — язык, изобретенный человеком. Определенные черты, определенная озабоченность его творчества подтверждают, что Америка — наиболее подходящая для него среда, и связывают его произведения с творениями других новейших американских художников, прежде всего нью-йоркских, прежде всего живописцев, скульпторов, кинематографистов или поэтов языковой школы вроде Джона Эшбери. Его рассказы проникнуты тем неуютным духом современного беспокойства, тем ощущением распада, которые так свойственны современному американскому искусству; архитекторы и художественные объекты, кинематографисты и фотографии, как и близкие им проблемы окружения и пространственного решения, съемки, фиксации и дистанцирования, — все они играют в его текстах важную роль. Но те же заботы царят и в Тель-Авиве, или в Вене, или в Германии. Несовершенный, лишенный центра мир, о котором он пишет, простирается повсюду; и Абиш ничуть не дальше от таких австрийских писателей, как замечательный Петер Хандке (или, если на то пошло, австрийских философов вроде Витгенштейна), чем от зачастую не знающих в своем кипении удержу вязких писаний американцев вроде Томаса Пинчона или Джона Барта, по отношению к которым он кажется скорее экономичным и проницательным наследником, а не современником.
На самом деле, хотя и кажется вполне уместным назвать Абиша экспериментальным писателем, в его произведениях присутствуют точность и ясность, к которым нас никоим образом не приучило ставшее в последние годы почти что общепринятым ориентированное на случайность, свободное по стилю экспериментаторство. Он не просто использует необычные формы или создает романы-сюрпризы, ему присуще глубокое осознание собственных возможностей и цели. Пока у него не так много (и при этом не слишком толстых) книг; многое — собранное в этом томике и в «Мысли сходятся» — написано им в короткой форме, единственная «толстая» книга, «Сколь это по-немецки», на самом деле выросла из входящего в настоящий сборник рассказа «Английский парк». Цель же Абиша диктуется его принципиальным интересом к отношениям между языком (или, говоря высокопарнее, семиотикой) и повествованием. Тем самым то, что он делает, оказалось весьма созвучно разворачивающейся революции в современной критической и, шире, интеллектуальной мысли, которая хочет на настоящем этапе прежде всего разобраться с проблемой языка. Поднятая в дальнейшем этим процессом волна тяжелой, если не сокрушительной, критики неявным образом принизила писателя в его ипостаси серьезного источника творчества. Другое, куда лучшее следствие: писатель превратился, по сути, в исследователя, вместо нас бьющегося над проблемой, как мы составляем значимые послания, как создаем чувство подлинного или, как мог бы сказать Абиш, совершенного. Довольно уклончивым образом Абиш соприкоснулся с подобного рода расследованием, что делает его творчество интересным в чисто интеллектуальном плане. К счастью, оно этим отнюдь не исчерпывается; в основе произведений писателя лежит проницательный ум и ясность характера, которые ставят его выше пустопорожней болтовни. Его письму присущи прозрачность и определенность цели, которую мы связываем с лучшими из ему подобных: Беккетом, Борхесом или Бартельмом; ну что ж, теперь пришла очередь А.
Не следует недооценивать азбучные соображения, ведь алфавит и в самом деле весьма его занимает. Алфавит составляет необходимый языковой код, определяет метод, по которому мы перечисляем запас наших слов в словаре. «Азбучная Африка», первая книга Абиша, выстраивает воображаемую Африку из алфавитных перестановок. В перспективе своего рода укороченного персонального словаря писатель начинает книгу одними только словами, начинающимися с буквы А, затем включает слова, начинающиеся на Б, и так добавляет по одной букве, пока не исчерпывает весь репертуар, после чего запускает обратную процедуру, исключая по одной букве, пока вновь не доходит до А. Этот прием вновь возникает и в рассказе из нашего сборника «Ardor/Awe/Atrocity» [ «Пыл/Трепет/Жестокость»], который построен на наборах по три слова, начинающихся на каждую букву алфавита; но почему берутся именно эти тройки? Другой рассказ, «В стольких словах», предъявляет нам в алфавитном порядке словарный запас, который будет использован, чтобы, расположившись в определенной последовательности, сложиться в следующем абзаце в повествование. Все это может создать впечатление, будто его текст напоминает этакий литературный Центр Помпиду, в котором трубы и прочие коммуникации, обеспечивающие всю постройку, выставлены напоказ, что отчасти и составляет ее пафос. Но повествуется тут о кризисе и психических или лингвистических лишениях, о прогулке по музею слов, в котором представлена бесконечная боль и в который постоянно возвращается насилие. Все это имеет отношение к словам, как, например, в рассказе «Мысли сходятся»:
В СОВЕРШЕННОМ БУДУЩЕМ. РАССКАЗЫ
АНГЛИЙСКИЙ ПАРК
Одна из страниц купленной мною раскраски в деталях показывала новый аэропорт: слева стеклянный восьмиугольник здания терминала, а на заднем плане заходящий на посадку самолет «Люфтганзы». Это немецкая раскраска, и, естественно, все лица в ней обычны для раскрасок, это красивые лица, улыбающиеся и счастливые лица. В них нет ничего характерно немецкого. Ничто, как мне кажется, не становится по сути немецким, не получив своего цвета.
Можно сказать, что раскраска тщательно воспроизводит почти все, что, так сказать, существует в голове ребенка, и ежедневно тысячи детишек усердно закрашивают лицо за лицом, предмет за предметом, все, что заполняет пространство на странице раскраски почти так же, по крайней мере на глаз, как и пространство в реальной жизни.
Когда, не будучи немцем, оказываешься в Германии, перед тобой встает проблема определения уместности и, до некоторой степени, жизненности всего, с чем ты сталкиваешься. Вопрос, который все время себе задаешь: Сколь это по-немецки? И: настоящий ли это цвет Германии?
Глядя в небо, ты почти готов поверить, что это то самое небо, которое немцы с тревогой разглядывали в 1923-м, и в 1933-м, и в 1943-м году, то есть тогда, когда их не отвлекали цвета чего-то еще. Чего-то, возможно, куда более отвлекающего. Теперь небо голубое. По-немецки соответствующее слово —
Blau.
Но у синего и голубого столько оттенков… у каждого ребенка огромный выбор… Французы говорят
blеи
, а мы говорим
blue.
Купленная мною коробка карандашей тоже изготовлена в Германии. Они похожи на карандаши, изготовляемые в Америке, во Франции и в Японии. Дожидающийся меня в аэропорту человек вполне мог бы сойти за одного из полудюжины счастливых персонажей со второй, третьей или четвертой страницы раскраски. Плащ военного покроя перекинут через руку. Сияют башмаки. Он сразу меня заметил. Тепло приветствовал на запинающемся, но правильном английском. Улыбнулся, протянув руку. Я коснулся гладкой и сухой ладони.
ЩЕЛЧОК НАПОСЛЕДОК
Я вернулся из Марокко в сентябре, как раз к своей выставке в галерее «Лайт» на Мэдисон-авеню. Большая часть экспозиции была посвящена фотографиям мечети Кайруана и самого города, окруженного со всех сторон безводной равниной. В последний момент, перед самым открытием выставки, я решил включить в нее и фотографию Ирмы с пленки, которую отщелкал на молу в Вестсайде за неделю-другую до отъезда в Северную Африку. Я отлично понимал, что эта фотография выпадает из контекста выставки и даже способна привести в замешательство зрителя, рассматривающего Большую мечеть и мои бесчисленные снимки полностью задрапированных женщин Кайруана. У меня не было никаких особых причин выставлять фотографию Ирмы. Я звал ее поехать со мной в Марокко и Тунис, но она никак не могла решиться, и в конце концов я уехал один. Фотографией Ирмы в цельном купальнике я занялся у себя в лаборатории, только вернувшись из Северной Африки. На открытии галерея оказалась забита людьми, и в целом выставка была встречена очень хорошо. В первый же вечер я продал с дюжину фотографий. Всего же ушло восемь фотографий загорающей на скамье Ирмы по сто двадцать пять долларов за штуку, но из восьми покупателей только Грегори Бринн позвонил мне, чтобы пригласить к себе на Вест Сентрал — парк. Помню, на открытии я всюду высматривал Ирму, но она, по-видимому, так и не пришла.
Кто-то из моих друзей сообщил мне, что Грегори Бринн — специалист по Ги де Мопассану, каковой, между прочим, посетил Большую мечеть Кайруана в 1889 году и остался ею совершенно очарован. Подвизался Бринн также и как литературный критик, а его жена была дочерью Эммануэля Ф. Хьюго, широко известного и чрезвычайно популярного писателя. Я почему-то совершенно не ожидал, что окажусь в этот день единственным гостем; как бы там ни было, оба, и Грегори Бринн, и его жена Мод, были донельзя радушны. Я потихоньку поискал взглядом купленную им фотографию и в конце концов обнаружил ее на книжной полке в его кабинете. Фотография была вставлена в рамку от Кулике.
Из-за письменного стола Грегори Бринна открывался великолепный вид на раскинувшийся восемнадцатью этажами ниже Центральный парк, а стоило чуть-чуть повернуть голову влево — вид на Ирму в цельном купальнике. Должен признать, я был слегка разочарован, что он не выбрал ни одной фотографии Большой мечети. То, что Бринн, специалист по Мопассану, весьма красноречиво описавший посещение писателем мечети, не сумел подобрать себе какую-либо из кайруанских фотографий, поразило меня своей странностью. У нее поразительное лицо, сказал он, имея в виду Ирму. Потом спросил, привлекает ли меня тот тип холодной чувственности, который излучает Ирма. Я не нашелся, что ответить.
Что побуждает вас кого-то фотографировать, спросил Грегори перед самым моим уходом. Я вышел из их квартиры с неясным ощущением, что мною воспользовались. Я чувствовал, что меня пригласили, чтобы снабдить Грегори Бринна сведениями о женщине на купленной им фотографии. Возможно, он чувствовал, что за уплаченную цену я должен поставить ему еще и информацию. Когда я сказал, что достаточно хорошо знаю Ирму, он тут же спросил, доводилось ли мне вступать с кем-то в связь просто в результате сделанного снимка. Ну да, фотографически Ирма всегда доступна, ответил я, ожидая, что он рассмеется. Не меняясь в лице, он пристально смотрел на меня, по-видимому пытаясь оценить сказанное мною.
ПЫЛ / ТРЕПЕТ / ЖЕСТОКОСТЬ
Мотор ее старенького «доджа»-универсала начал барахлить, когда она пересекала по 15-й дороге самую унылую и заброшенную часть пустыни Мохаве. Она сбросила скорость до двадцати миль в час и вслушалась в постукивание, настойчивое постукивание, доносившееся из двигателя. Промелькнувший несколько миль назад дорожный указатель57 сообщал, что до ближайшей заправки сорок миль. Вместо того чтобы остановиться и подождать чьей — либо помощи, она решила продолжать путь на черепашьей скорости. Мимо нее время от времени на полной скорости проносились56 автомобили. Судя по всему, полиции на дороге не было. Заметив, что с обочины ей подает знаки57 какой-то человек, она нажала на газ, опасаясь, как бы в подобной глуши он не попытался взломать43 дверь машины. Грубо намалеванный от руки знак57, который он держал, гласил: НЕ ПО ПУТИ? ЭЛЬ ЛЕЙ. Ее слишком занимали собственные проблемы, собственные опасения, чтобы заинтересоваться, как22 этот человек умудрился оказаться там, где оказался, хотя слова, которые он вопил74, эй ты73, тупая манда, продолжали отдаваться у нее в ушах еще долго после того, как он исчез в зеркале заднего вида64. Ни слева, ни справа от нее однообразно пересеченная местность не выказывала никаких признаков57 жизни. Погруженная в свои мысли, она не замечала маячивший впереди огромный рекламный щит, пока не оказалась совсем рядом с ним. Свежеотрезанная9 половинка апельсина парила в центре щита на ярком солнечно-желтом фоне. Под апельсином большими красными буквами было выведено слово УДОВОЛЬСТВИЕ46. К этому времени она выключила кондиционер, опасаясь, что он может перегрузить и без того барахлящий мотор. Откуда ни возьмись, наперерез машине бросился довольно крупный серый мохнатый зверь. Она резко затормозила и под визг тормозов успела заметить, как он, хромая, исчез слева от дороги, оставив за собой на шоссе узенькую дорожку крови.
Крупного, с виду жизнерадостного4 мужчину в краснобелой клетчатой рубашке, подклеивавшегося к ней в столовой мотеля, забрала полиция — как и парня, которому возникшая между ними перебранка стоила глубокого пореза9 на руке. С ним все будет в порядке, заверил ее хозяин мотеля, после того как парня, из левой руки которого продолжала течь10 кровь, отправили в ближайшую больницу. Все из-за меня, подумала она. Парень действительно рисковал ради нее своей жизнью. Она собиралась узнать его имя и адрес, но грубость жены хозяина мотеля, винившей, похоже, ее за случившийся накануне вечером инцидент, да и собственное желание поскорее оттуда убраться послужили, вероятно, причиной того, что она совершенно забыла об этом, пока не отъехала на добрых тридцать миль. К ее огромному облегчению, постукивание в моторе почти прекратилось. Она упрекала себя, что улыбнулась в ответ мужчине в красно-белой клетчатой рубашке, не отдавая себе отчета, что он может воспринять дружескую улыбку как знак57 заинтересованности с ее стороны.
ПАМЯТЬ НЕ ПЕРЕПИШЕШЬ
На заре цивилизации мужчины и женщины обыкновенно усаживались лицом друг к другу. Сидели на каменных скамьях или прямо на земле. Искусство моделирования одежды было уже вполне развито, хотя, добавил бы я, все это происходило до изобретения дверных ручек и оконных стекол. Внезапный поворот кругом попросту не давал тогда такого эффекта, как сегодня. Никого он смертельно не ранил и посему не использовался как оружие. Конечно же, как и сегодня, люди не могли не натыкаться друг на друга на тропах и у затерянных колодцев. Но кто рискнет сказать, что эти встречи лицом к лицу являлись результатом случая, а не подгадывания времени?
Сто семь лет назад в Нью-Мексико женщина по имени Джейн Даруэй получила от далекого поклонника будильник. В то время будильник был отнюдь не столь обычным предметом, как ныне. Что он пытается мне сказать, раздумывала Джейн Даруэй, распаковав часы и оставшись с глазу на глаз с их черно-белым циферблатом. Часовая стрелка, как палец, указывала на римское число XII, минутная — на римское XI. В те дни большинство посланий, даже банальнейших, писалось от руки и вручную же доставлялось. В момент большого напряжения или внутреннего разлада женщина всегда могла упасть в обморок, зная, что чья-то рука окажется поблизости, чтобы привести ее в чувство. Далекий поклонник просто обязан был принять это во внимание. Чья рука доставит его послание. Не будет ли это отталкивающе грязная рука. Джейн Даруэй продолжала держаться за руку посланника. Она изучила хиромантию, философию, астрономию и большую часть тех наук, что оказались столь популярны в эпоху просвещения. Долгие годы помнила Джейн Даруэй мучительно волнующую встречу с юным посланником. Вспоминая силу его руки, она часто задумывалась о могуществе стрелки. Каждый вечер, ложась в постель, она благоговейно заводила будильник, но он никогда не звонил. Однажды Джейн Даруэй преставилась — в более чем зрелом возрасте восьмидесяти семи лет.
Наши будильники встроены в наши тела. Один знакомый мне биржевой маклер средних лет носит мягкую фетровую шляпу. Он собирает рисунки одетых в меховые пелерины дородных женщин, которые хромают. На его взгляд, нет никакой надобности встречаться лицом к лицу. Он — состоятельный человек, и можно сказать, что из-за его в чем-то наигранного пристрастия к увечным женщинам возникла целая индустрия. Некоторые матери подвергают своих дочерей ужасающим пыткам, надеясь, что сия инвестиция себя окупит. Это же всего-навсего нога, говорит мать своей дочери. Ты же не собираешься на той неделе взбираться на Эверест.
Никто никогда не слышал, как звонят будильники. Чтобы пробудить тревогу, достаточно их присутствия. Но люди отворачиваются. Отведя вспотевшую руку, проворно поворачивает кругом посланник; так же поступает, изрешетив лицо и грудь расстреливаемого пулями, и спецкоманда. Даже мужчина, задумчиво разглядывающий желтую струю своей мочи, бьющую в белую эмаль писсуара, в конце концов отвернется. Отвернуться значит распрощаться. Отвернувшись, шлют нам свои художественные ценности китайцы — не в знак дружбы или восхищения, а просто чтобы не видеть, как на их сокровища падают наши атомные бомбы.
ДОСТУП
Я плохо вижу в толпе, объясняла она. Поэтому я и не поздоровалась с Харолдом. Я его не заметила. Не знала, что он был приглашен. Не ожидала встретить его на сборище в честь Теренса и Кардинала. Теперь он отказывается забирать мой мусор. Наотрез отказывается его подбирать. Останавливает мусоровоз перед моим домом, подбирает мусор у соседской двери и уезжает. Харолд пунктуален. Через день в десять. От его грузовика много шума. Просто нестерпимый шум… Я остаюсь внутри дома, за спущенными шторами. Я объяснила это недоразумение соседям. Мне слышно, как они болтают с Харолдом… Я перестала ходить на вечеринки с коктейлями.
Пересекавший лужайку мужчина внезапно остановился. На то не было никаких видимых причин. Люди на той стороне его узнали. Он из тех, с кем они время от времени видятся. Как раз такое время, похоже, и выдалось. Но он остановился на полдороги, сказал Кардинал. Должно быть, что-то забыл, пояснил Теренс. Он забывчив и пытается решить, вернуться в машину или идти дальше. Может, помахать ему, сказала Маргарет. Нет, сказал Кардинал, я бы на твоем месте не стал. Вдруг это помешает ему принять решение.
Я кое-что забыл, сказал себе мужчина. Забыл кое-что жизненно важное и поэтому должен вернуться к себе в машину, внешне выказывая сосредоточенность, поглядывая не без сожаления на собравшуюся на террасе компанию. Я бы хотел подойти и присоединиться к вам, но, увы, оставил дома свои очки, а мне так хотелось взглянуть на названия всех этих книг в библиотеке… К тому же я на самом деле не люблю многолюдные вечеринки, не люблю приходить поздно, не люблю, когда Теренс и Кардинал представляют меня всем этим людям, у которых я забираю мусор.
Посмотрите, кто это там, да это же Харолд, завопила Джин. Почему он торчит посреди нашей свежестриженной лужайки.
