Снег был пушистым и добрым, совсем не похожим на жесткий, как наждак, кристаллический фирн полярной пустыни. Антарктическое лето, мягкий, веселый морозец, который даже уши не щиплет, создавали атмосферу почти туристской прогулки. Там, где зимой даже лыжи самолета не могли оторваться от переохлажденных кристалликов снега, наш тридцатипятитонный снегоход шел, как «Волга» по московскому кольцевому шоссе. Вано вел машину артистически, не притормаживая даже при виде подозрительных ледяных курчавостей.

— Без лихачества, Вано, — окликнул его Зернов из соседней штурманской рубки. — Могут быть трещины.

— Где, дорогой? — недоверчиво отозвался Вано, всматриваясь сквозь черные очки в поток ослепительного сияния, струившийся в кабину из ветрового иллюминатора. — Разве это дорога? Это проспект Руставели, а не дорога. Сомневаетесь? В Тбилиси не были? Все ясно. Мне тоже.

Я вылез из радиорубки и подсел на откидной стульчик к Вано. И почему-то оглянулся на столик в салоне, где подводил какие-то свои метеорологические итоги Толька Дьячук. Не надо было оглядываться.

— Мы присутствуем при рождении нового шофера-любителя, — противно хихикнул он. — Сейчас кинолог будет просить руль у Вано.

Я очнулся и не очнулся, потому что лежал без движения, не в силах даже открыть глаза. Очнулось только сознание, а может, подсознание — смутные, неопределенные ощущения возникали во мне, и мысль, такая же неопределенная и смутная, пыталась уточнить их. Я утратил весомость, казалось, плыл или висел даже не в воздухе и не в пустоте, а в каком-то бесцветном, тепловатом коллоиде, густом и неощутимом и в то же время наполнявшем меня всего. Он проникал в поры, в глаза и в рот, наполнял желудок и легкие, промывал кровь, а может быть, сменил ее кругооборот в моем теле. Создавалось странное, но упрямо не оставлявшее меня впечатление, будто кто-то невидимый смотрит внимательно сквозь меня, ощупывая пытливым взглядом каждый сосудик и нервик, заглядывая в каждую клеточку мозга. Я не испытывал ни страха, ни боли, спал и не спал, видел бессвязный и бесформенный сон и в то же время знал, что это не сон.

Когда сознание вернулось, кругом было так же светло и тихо. Веки поднялись с трудом, с острой колющей болью в висках. Перед глазами стройно взмывал вверх рыжий, гладкий, точно отполированный, ствол. Эвкалипт или пальма? А может быть, корабельная сосна, вершины которой я не видел: не мог повернуть головы. Рука нащупала что-то твердое и холодное, должно быть камень. Я толкнул его, и он беззвучно откатился в траву. Глаза поискали зелень газона в подмосковном саду, но он почему-то отливал охрой. А сверху из окна или с неба струился такой ослепительно белый свет, что память сейчас же подсказывала и безграничность снежной пустыни, и голубой блеск ледяной стены. Я сразу все вспомнил.

Преодолевая боль, я приподнялся и сел, оглядываясь вокруг и все узнавая. Коричневый газон оказался линолеумом, рыжий ствол — ножкой стола, а камень под рукой — моей съемочной камерой. Она, должно быть, и свалилась мне на голову, когда снегоход рухнул вниз. Тогда где же Дьячук? Я позвал его, он не ответил. Не откликнулись на зов Зернов и Чохели. В тишине, совсем не похожей на тишину комнаты, где вы живете или работаете — всегда где-то капает вода, поскрипывает пол, тикают часы или жужжит залетевшая с улицы муха, — звучал только мой голос. Я приложил ручные часы к уху: они шли. Было двадцать минут первого.

Кое-как я поднялся и, держась за стену, подошел к штурманской рубке. Она была пуста — со стола исчезли даже перчатки и бинокль, а со спинки стула зерновская меховая куртка. Не было и журнала, который вел Зернов во время пути, Вано тоже пропал вместе с рукавицами и курткой. Я заглянул в передний иллюминатор — наружное стекло его было раздавлено и вмято внутрь. А за ним белел ровный алмазный снег, как будто и не было никакой катастрофы.

Но память не обманывала, и головная боль тоже. В бортовом зеркале отразилось мое лицо с запекшейся кровью на лбу. Я ощупал рану — костный покров был цел: ребро съемочной камеры только пробило кожу. Значит, все-таки что-то случилось. Может быть, все находились где-то поблизости на снегу? Я осмотрел в сушилке зажимы для лыж: лыж не было. Не было и дюралюминиевых аварийных санок. Исчезли все куртки и шапки, кроме моих. Я открыл дверь, спрыгнул на лед — он голубовато блестел из-под сдуваемого ветром рыхлого снега. Зернов был прав, говоря о загадочности такого тонкого снежного покрова в глубине полярного материка.

Как долго это тянулось, не помню. В конце концов он заговорил первым:

— Ничего не понимаю.

— Я тоже.

— Не может же раздвоиться человек.

— И мне так казалось.

И мне ответили:

— Самое главное, что вы живы, Анохин. Честно говоря, я опасался самого худшего.

Я поднял голову: передо мной стояли Зернов и Толька. Спрашивал Зернов, а Толька рядом топтался на лыжах, перебирая палками. Лохматый и толстый, с каким-то пушком на лице вместо нашей небритой щетины, он, казалось, утратил всю свою скептическую насмешливость и смотрел по-мальчишески возбужденно и радостно.

— Откуда вы? — спросил я.

Я так устал и измучился, что не в силах был даже улыбнуться.

В короткое путешествие к палатке я захватил с собой кинокамеру, но «облако» так и не появилось. На военном совете было решено вновь перебазироваться в кабину снегохода, исправить повреждения и двинуться дальше. Разрешение продолжать поиски розовых «облаков» было получено. Перед советом я связал Зернова с Мирным, он кратко доложил об аварии, о виденных «облаках» и о первой произведенной мною съемке. Но о двойниках и прочих загадках умолчал. «Рано», — сказал он мне.

Место для стоянки они выбрали удачно: мы дошли туда на лыжах за четверть часа при попутном ветре. Палатка разместилась в гроте, с трех сторон защищенная от ветра. Но самый грот производил странное впечатление: аккуратно вырезанный во льду куб с гладкими, словно выструганными рубанком, стенками. Ни сосулек, ни наледей. Зернов молча ткнул острием лыжной палки в геометрически правильный ледяной срез: видали, мол? Не матушка-природа сработала.

Вано в палатке мы не нашли, но непонятный беспорядок вокруг — опрокинутая печка и ящик с брикетами, разметавшиеся лыжи и брошенная у входа кожанка водителя — все это удивляло и настораживало. Не снимая лыж, мы побежали на поиски и нашли Чохели совсем близко у ледяной стены. Он лежал на снегу в одном свитере. Его небритые щеки и черная кошма волос были запорошены снегом. В откинутой руке был зажат нож со следами смерзшейся крови. Вокруг плеча на снегу розовело расплывшееся пятно. Снег кругом был затоптан, причем все следы, какие мы могли обнаружить, принадлежали Вано: «сорок пятого размера покупал он сапоги».

Он был жив. Когда мы приподняли его, застонал, но глаз не открыл. Я, как самый сильный, понес его на спине, Толька поддерживал сзади. В палатке мы осторожно сняли с него свитер — рана была поверхностная, крови он потерял немного, а кровь на лезвии ножа, должно быть, принадлежала его противнику. И нас тревожила не потеря крови, а переохлаждение: как долго он пролежал здесь, мы не знали. Но мороз был легкий, а организм крепкий. Мы растерли парня спиртом и, разжав его стиснутые зубы, влили еще стакан внутрь. Вано закашлялся, открыл глаза и что-то забормотал по-грузински.

— Лежать! — прикрикнули мы, упрятав его, укутанного, как мумию, в спальный мешок.

В Москве мне не повезло: перенести лютую антарктическую зиму, ни разу не чихнуть в шестидесятиградусные морозы и простудиться в осенней московской слякоти, когда даже ночью синий столбик в термометре за окном не опускался ниже нуля. Правда, в ближайший вторник медицина обещала мне полное выздоровление, но в воскресенье утром я еще лежал с горчичниками на спине, лишенный возможности даже спуститься к почтовому ящику за газетами. Впрочем, газеты принес мне Толька Дьячук, мой первый визитер в это воскресное утро. И хотя по приезде из Мирного он сразу же вернулся к себе в Институт прогнозов, к своим картам ветров и циклонов, и в нашей возне с розовыми «облаками» не участвовал, я искренне обрадовался его приходу. Слишком близко и тревожно было все пережитое вместе месяц назад, да и визитером Толька был покладистым и удобным. В его присутствии можно было сколько угодно молчать и думать о своем, не рискуя обидеть гостя, а его шуточки и «поливы», или, попросту говоря, вранье, не обижали хозяина. В общем, гость уютно сидел в кресле у окна и мурлыкал под гитару что-то им же сочиненное, а хозяин лежал, терпел укусы горчичников и почему-то вспоминал свой последний день в Мирном, когда мы вместе с Костей Ожогиным опробовали новый, только что полученный из Москвы вертолет.

Ожогин прибыл в Мирный с новой партией зимовщиков и о розовых «облаках» узнал, что называется, из десятых рук. Знакомство его со мной началось со страстной просьбы показать хотя бы несколько кадриков из моего фильма. Я показал ему целую часть. В ответ он предложил мне опробовать вместе с ним над океаном у берега его новый скоростной вертолет. А наутро — мое последнее утро в Мирном — зашел за мной и «по секрету» сообщил о какой-то «очень странной штуковине». Вертолет его всю ночь простоял на льду, метрах в пятидесяти от кромки, где пришвартовалась «Обь». Вечером Ожогин, по его словам, отпраздновал приезд с ребятами: «Выпил чуток, а перед тем как заснуть, сгонял на лед взглянуть на машину. Смотрю: не один вертолет, а два рядышком. Я решил, что новый выгрузили, повернулся и пошел спать. А утром гляжу: опять один стоит. Спрашиваю у инженера-механика, где же второй, а он смеется. У тебя, говорит, в глазах двоилось, глотнул, наверно. А сколько я глотнул? Полтораста, не больше».

Я сразу заподозрил истинных виновников этого раздвоения, но о своих соображениях по поводу «странной штуковины» ничего не сказал, только прихватил с собой камеру: чуяло сердце, что пригодится. Так и случилось. Мы шли примерно на трехсотметровой высоте над океаном, у самой кромки ледяного припая. Отчетливо виднелись выгруженные с теплохода ящики и машины, мелкое ледяное крошево у берега и голубые айсберги в чистой воде. Самый крупный из них высился в нескольких километрах от берега, он даже не плыл, не покачивался на волнах, а прочно сидел в воде, цепляясь гигантской подводной частью за дно. Мы прозвали его «Гибель „Титаника“», в память знаменитого пассажирского лайнера, погибшего в начале века от столкновения с подобным ледяным колоссом. Но этот, наверное, был еще крупнее. Наши гляциологи подсчитали его площадь: примерно три тысячи квадратных километров. К нему и направлялись, вытянувшись цепочкой по небу, так хорошо знакомые мне «диснеевские поросята».

Я сразу начал снимать, не дожидаясь непосредственной встречи или сближения. Летели они на одной с нами высоте, розовые, без единого пятнышка, похожие на дирижабли, только в хвосте колонны. Впереди они напоминали бумеранги или стреловидные крылья самолетов. «Уходить будем? — почему-то шепотом спросил Ожогин. — Можно повысить скорость». — «Зачем? — усмехнулся я. — От них все равно не уйдешь». Даже не касаясь Ожогина, я чувствовал, как напряжены его мышцы, только не знал — от страха или от возбуждения. «Раздваивать начнут?» — опять спросил он, «Не начнут». — «Откуда ты знаешь?» — «Они ночью твой вертолет раздвоили, сам же видел», — сказал я. Он замолчал.

А колонна уже подошла к айсбергу. Три розовых «дирижабля» повисли в воздухе, покраснели, раскрылись чашечками знакомых бесстебельных маков, застыв по углам огромного треугольника над ледяным островом, а стреловидные «бумеранги» рванулись вниз. Они ушли под воду, как рыбы, без брызг и плеска, только белые взрывы пара кольцом обвили айсберг: слишком резкой, вероятно, была разница температур непонятного вещества и воды. Потом все успокоилось: «маки» цвели над островом, «бумеранги» исчезли. Я терпеливо ждал, пока вертолет медленно кружил над айсбергом чуть ниже повисших в воздухе «маков».

А что, собственно, было?

Наш реактивный лайнер летел с ледяного аэродрома Мирного к берегам Южной Африки. Под нами клубилась облачная белесая муть, похожая на снежное поле близ узловой железнодорожной станции: снег, заштрихованный паровозной копотью. Иногда облака расходились, муть прорывалась окнами, и в окнах глубоко-глубоко внизу открывалась стальная доска океана.

В кабине собрались все привыкшие друг к другу за зиму — геологи, летчики, гляциологи, астрономы, аэрологи. Из гостей присутствовали только несколько газетных корреспондентов, но о том, что они гости, скоро забыли, да и сами гости постепенно растворились в однородней среде вчерашних зимовщиков. Говорили, конечно, о розовых «облаках», но не серьезно, по-домашнему, с подкусом и шуточками, — словом, шел привычный веселый каюткомпанейский треп.

Розовые «бумеранги» появились неожиданно на облачной белесой дорожке, подскакивая и зарываясь в ней, как всадники в ковыльной степи. Тогда и родилось сравнение со всадниками, хотя сравнивать их, конечно, можно было с чем угодно: форму свою, как я уже видел, они меняли мгновенно, часто и по неведомым нам причинам. Так произошло и на этот раз. Шесть или семь из них — уже не помню точно — поднялись нам навстречу, растеклись розовыми блинами, потемнели и обвили самолет непроницаемым багровым коконом. К чести нашего пилота, он не дрогнул, а продолжал вести самолет, как будто бы ничего не случилось: в коконе так в коконе!

В кабине наступила зловещая тишина. Все ждали чего-то, опасливо переглядываясь и не решаясь заговорить. Красный туман уже просачивался сквозь стены. Как это происходило, никто не понимал. Казалось, для него не было материальных препятствий или он сам был нематериальным, иллюзорным, существовавшим только в нашем воображении. Но вскоре он заполнил кабину, и только странные багровые затемнения выдавали сидевших впереди и позади меня пассажиров. «Вы что-нибудь понимаете?» — спросил меня голос Лисовского, сидевшего через проход от меня. «А вам не кажется, что кто-то заглядывает вам в мозг, просматривает вас насквозь?» — ответил я вопросом на вопрос. Он помолчал, должно быть соображая, не сошел ли я с ума от страха, потом проговорил, запинаясь: «Н-нет, не кажется, а что?» — «Просто туман, ничего не кажется», — сказал кто-то рядом. И мне не казалось. То, что происходило в самолете, ничуть не напоминало по ощущениям случившееся в снегоходе и в палатке. В первом случае кто-то или что-то просматривало, неощутимо прощупывало меня, словно подсчитывая и определяя порядок расположения частиц, образующих мою биосущность, и таким образом создавая мою будущую модель, во втором — процесс остановился на полпути, словно создатель модели понял, что по моему образцу модель была уже создана раньше. А сейчас меня окружал просто разлитый в кабине туман, как подкрашенный кармином воздух, непрозрачный, как мутная вода в банке, не холодный и не теплый, не режущий глаза и не щекочущий ноздри — неощутимый. Он обтекал меня, казалось совсем не касаясь кожи, и понемногу таял или выветривался. Скоро стали видны руки, одежда, обивка кресел и сидевшие рядом. Я услышал позади чей-то вопрос: «Сколько прошло? Вы не засекли время?» — «Нет, не засек, не знаю». Я тоже не знал, может быть, три, может быть, десять минут.

Проблема, заинтересовавшая Тольку, была затронута и на специальном совещании в Академии наук, где я присутствовал как автор заснятого мною фильма о пришельцах из космоса. Говорилось о многом, но, пожалуй, больше всего о природе феномена и его особенностях. Меня же это снова вывело на орбиту розовых «облаков».

На совещание я пришел примерно за час до начала, чтобы проверить проектор, экран и звук: фильм демонстрировался уже с дикторским текстом. В конференц-зале я нашел только стенографистку Иру Фатееву, о которой мне говорили как о будущем секретаре особой комиссии, проектируемой в связи с совещанием. И, между прочим, предупредили, что это кобра, полиглот и всезнайка. Спроси у нее, что получится, если смочить обнаженный мозг раствором хлористого калия, — она скажет. Спроси о четвертом состоянии вещества — скажет. Спроси о том, что такое топология, — тоже скажет. Но я не спрашивал. Только поглядев на нее, я сразу всему поверил.

Она была в темно-синем свитере, с очень строгой, но абстрактной орнаментовкой, с тугим пучком волос на голове, но отнюдь не по моде девятнадцатого столетия, и в чуть дымчатых очках без оправы — узких прямоугольных стеклышках, — и все-таки в очках, сквозь которые смотрели на вас умные, внимательные, очень требовательные глаза. Глаз, впрочем, я, войдя, не увидел: она даже не подняла головы, что-то дописывая в большом черном блокноте.

Я кашлянул.

— Не кашляйте, Анохин, и не стойте посреди комнаты, — сказала она, по-прежнему не смотря на меня, — я вас знаю и все о вас знаю, поэтому представляться не обязательно. Сядьте где-нибудь и подождите, пока я не закончу этого экспозе.

После Толькиного ухода я долго стоял у окна, не отрывая глаз от заснеженной асфальтовой дорожки, соединявшей мой подъезд с воротами на улице. Я надеялся, что придет Ирина. Теоретически она могла бы прийти, не из сердобольности, конечно, а просто потому, что иначе она не могла ни сообщить мне новости, ни передать поручения: телефона у меня не было. А нас связывали новые деловые отношения: она была секретарем особого комитета, а я его референтом со многими обязанностями — от пресс-атташе до киномеханика. Кроме того, нам предстояла совместная командировка в Париж на международный форум ученых, посвященный волновавшему весь мир и все еще непостижимому феномену розовых «облаков». Возглавлял делегацию академик Осовец, я и Зернов ехали в качестве очевидцев, а Ира — в более скромной, но уж наверняка более важной роли секретаря-переводчицы, знавшей не менее шести языков. Кроме того, в состав делегации был включен Роговин, физик с мировым именем, обладатель того насмешливого баска, который запомнился мне еще на просмотре фильма в затемненном конференц-зале. Командировка была уже подготовлена, необходимые документы получены, до отъезда оставались считанные дни, и нужно было о многом договориться, тем более что Зернов уехал в Ленинград попрощаться с семьей и должен был вернуться со дня на день…

Но, честно говоря, мне совсем не потому хотелось увидеть Ирину: я просто соскучился по ней за эту неделю невольного заточения, даже по ее насмешкам соскучился, даже по дымчатым прямоугольным стеклышкам, отнимавшим у нее какую-то долю обаяния и женственности. Меня уже нескрываемо тянуло к ней — дружба не дружба и даже не влюбленность, а то смутное и неуловимое, что подчас неудержимо влечет к человеку и вдруг исчезает в его присутствии. «Тебе нравится она?» — спрашивал я себя. «Очень». — «Влюблен?» — «Не знаю». Иногда мне с ней трудно, иногда она меня просто злит. Где-то симпатия вдруг перерастает в недовольство, и хочется говорить колкости. Может быть, потому, что мы с ней очень разные, и тогда эта разность заостряется вдруг как бритва. Тогда, по ее уничтожающей оценке, мое образование — это компот из Кафки, Хемингуэя и Брэдбери, а по моей ответной реплике, ее — это вермишель из «Техники молодежи» за позапрошлый год. Иногда мне хочется сравнить ее с сушеной воблой и лапутянским ученым, а в ответ она снисходительно относит меня к племени ивановых-седьмых и присыпкиных. И все же мы в чем-то сходимся. Тогда нам обоим интересно и весело.

Эта странная и забавная дружба началась сразу же по окончании памятного просмотра в Академии наук. Я долго сидел в углу, пока не разошлись доктора и кандидаты наук и не потухла люстра, упаковал бобины и коробки, сложил все в свою спортивную сумку и опять сел.

Ирина молча смотрела на меня сквозь дымчатые стеклышки.

— А вы не двойник? — вдруг спросила она.

Мартин писал:

«Солнце еще только подымалось над горизонтом, когда я уже выехал за ворота авиабазы. Надо было спешить: сутки отпуска — срок небольшой, а до Сэнд-Сити меньше чем за час не доберешься. Я весело махнул рукой невыспавшемуся часовому, и мой древний двухместный „корвет“ привычно рванул вперед по размягченному зноем асфальту. В багажнике что-то погромыхивало с противным скрежетом, цилиндры постукивали, напоминая о своей дряхлости. „Сменить бы машинку, — подумал я, — давно пора: восьмой год со мной кочует. Да жаль расстаться — привык. И Марии нравится“.

К Марии, собственно, я и ехал в Сэнд-Сити — провести свой последний свободный день перед отъездом в Нью-Йорк к адмиралу. Познакомили меня с Марией ребята с авиабазы в первый же вечер после моего возвращения из Мак-Мерде. Новенькая в этом баре, она нельзя сказать, чтобы выделялась — девчонка как девчонка, в крахмальном халатике, с прической под Элизабет Тейлор: все они из бара под кинозвезд работают, — но почему-то привязался к ней сразу, все свободные вечера к ней в город гонял и даже матери написал, что есть, мол, одна хорошая девушка, ну и все такое прочее — сам понимаешь.

В эту поездку я уже окончательно все решил и даже разговор с ней обдумывал; задерживаться, понятно, не хотел. Но пришлось все-таки остановиться. Какой-то парень замельтешил на дороге, я ему просигналил, а он, вместо того чтобы просто сойти с обочины, заметался, запсиховал и грохнулся под машину. Понятно, я затормозил, высунулся, кричу:

— Эй, друг, машины не видел?

В связи с предстоявшим конгрессом Париж был буквально наводнен туристами. Нашу делегацию устроили в отеле «Омон», небольшом, не первоклассном, но, должно быть, гордившемся своей старомодностью. В его скрипучих деревянных лестницах, пыльных бархатных портьерах и роскошных старинных подсвечниках было что-то бальзаковское. Свечи горели всюду — на столах, на подоконниках, на каминных мраморных досках, и не как суетная дань моде, а как упрямые соперники электричества, которое здесь явно только терпели. Американцам это нравилось, а нам не мешало; впрочем, в комнатах мы и десяти минут не пробыли и два часа до ожидавшей нас пресс-конференции пробегали с Ириной по улицам вечного города. Я — разевая рот на каждое архитектурное чудо, она — со снисходительным вниманием поясняя мне, когда и для кого это чудо было построено.

— Откуда ты так знаешь Париж? — удивился я.

— Я уже третий раз здесь, а вообще и родилась в Париже, и катали меня в детской колясочке по этим же улицам. Впрочем, об этом потом как-нибудь, — сказала она загадочно и вдруг засмеялась. — Даже портье в нашем отеле встретил меня как старую знакомую.

— Когда?

— Когда ты рассчитывался с шофером такси. Я и Зернов вошли в холл, портье — этакий лысый лорд — оглядел нас с профессиональным безразличием, потом вдруг глаза у него расширились, он отступил на шаг и уставился на меня как истукан. «Что с вами?» — удивилась я. Он стоит и молчит. Тут уже Зернов спросил: «Вы, вероятно, узнали мадемуазель?» — «Нет-нет, — опомнился он, — просто мадемуазель очень похожа на одну нашу клиентку». А мне показалось, что узнал он именно меня, хотя в этом отеле я не останавливалась. Странно.

После пресс-конференции мы разошлись по своим комнатам, условившись встретиться через час в том же ресторане за ужином. Я так устал на собрании, как не уставал даже в изнурительных антарктических походах. Только добрый сон мог бы прояснить мысль, вывести ее из состояния тупого безразличия к окружающему. Но он так и не пришел, этот спасительный сон, как ни приманивал я его, ворочаясь на кушетке с мягким шелковым валиком. В конце концов встал, сунул голову под кран с холодной водой и пошел в ресторан заканчивать этот перегруженный впечатлениями день. Но день не кончился, и впечатления еще стояли в очереди. Одно из них прошло мимолетно, не зацепив внимания, хотя в первый момент и показалось мне странным.

Я спускался по лестнице позади человека в коричневом костюме, сидевшем на нем как военный мундир. Квадратные плечи, седые усы стрелочками и короткая стрижка еще более подчеркивали в нем военную косточку. Прямой как линейка, он прошел не глядя, мимо лысого француза-портье и вдруг, резко повернувшись, спросил:

— Этьен?

Мне показалось, что в чиновничьих холодных глазах портье мелькнул самый настоящий испуг.

— Что угодно, мсье? — с заученной готовностью спросил он.

Старуха подняла голову и посмотрела на нас. В ее желтом, пергаментном лице, седых буклях и строгой кастильской шали было что-то искусственное, почти неправдоподобное. Тем не менее она была человеком, и ее глаза-буравчики как бы ввинчивались в нас холодно и недобро. Живым был и попугай, тотчас же повернувшийся к нам своим раздувшимся клювом-крючком.

— Простите, мадам, — заговорил я на своем школьном французском, — мы попали к вам совершенно случайно. Дверь у вас, должно быть, открыта.

— Там нет двери, — сказала старуха.

Голос у нее был скрипучий, деревянный, как лестницы в нашем отеле.

— Как же мы вошли?

Веки с трудом разжались, будто склеенные, и тотчас же отозвалась в затылке пронзительная острая боль. Высоко-высоко надо мной мерцали огоньки, как светлячки летней ночью. Звезды? Небо? Я нашел ковш Большой Медведицы и понял, что я на улице. Медленно-медленно попробовал повернуть голову, и на каждое движение отвечала та же колющая боль в затылке. Но все же я различил неровную черноту домов на противоположной стороне улицы, мокрую от дождя мостовую — она чуть отсвечивала в темноте, и какие-то тени посреди улицы. Присмотревшись, я узнал в них остатки нашей разбитой машины. Темные бесформенные куски — не то асфальт, вздыбленный и расколотый, не то мешки с тряпьем — валялись поодаль.

Я лежал у ствола едва различимого в темноте дерева, мог даже пощупать его старую морщинистую кору. Подтянувшись, я привалился к нему спиной. Стало легче дышать, и ослабла боль. Если не трясти головой, она уже не чувствовалась — значит, череп был цел. Я тронул волосы на затылке, понюхал пальцы: не кровь — нефть.

Преодолевая слабость, я встал, обнимая дерево, как любимую девушку, и долго так стоял, всматриваясь в безлюдную уличную темь. Потом, медленно переступая плохо держащими ногами, пошатываясь на каждом шагу, пошел к разбитой машине. «Борис Аркадьевич! Мартин!» — тихо позвал я. Никто не отозвался. Наконец я подошел к чему-то бесформенному, распластавшемуся на мостовой. Вгляделся. То была половина тела в немецком солдатском мундире, без ног и без лица: все, что осталось от первого или второго нашего конвоира. Еще два шага — и я нашел еще труп. Обеими руками он прижимал к груди автомат, ноги в коротких сапогах были раскинуты, как у картонного паяца на ниточке, а головы не было. От нашей машины осталась груда вздыбленных ввысь обломков, похожих в темноте на измятый гигантский газетный лист. Я обошел ее кругом и у обочины соседнего тротуара нашел Мартина.

Я сразу узнал его по короткой замшевой курточке и узким брюкам — таких брюк никто из немецких солдат не носил. Я приложил ухо к груди его — она ритмично подымалась: Мартин дышал. «Дон!» — позвал я. Он вздрогнул и прошептал: «Кто?» — «Ты жив, дружище?» — «Юри?» — «Я. Можешь приподняться?» Он кивнул. Я помог ему сесть на обочину и сел рядом. Он тяжело дышал и, видимо, еще не привык к темноте: глаза моргали. Так мы просидели молча минуты две-три, пока он не спросил:

— Где мы? Я что-то ничего не различаю. Может, ослеп?

В первой комнате играли в карты. Здесь пахло пеплом и табаком и стоял такой дым, что, даже всматриваясь, нельзя было ничего рассмотреть. Дым то густел, то рассеивался, но даже в просветах все казалось странно изменчивым, теряло форму, текло, сжималось, словно очертания этого мира не подчинялись законам Евклидовой геометрии. То вытягивалась длинная, как лыжа, рука с картами промеж пальцев, и хриплые голоса перекликались: «Пять и еще пять… пас… откроем…»; то ее срезал поднос с балансирующей коньячной бутылкой, и на растянутой этикетке, как в телевизоре, вдруг проступало чье-то лицо с подстриженными усами, то лицо превращалось в плакат с кричащими буквами: «ФЕРБОТЕН… ФЕРБОТЕН… ФЕРБОТЕН»; то на плакат наплывали серые головы без лиц и чей-то голос повторял в дыму: «Тридцать минут… тридцать минут». Шелестели карты, как листья на ветру. Тускнел свет. Дым ел глаза.

— Ирина! — позвал я.

Она обернулась:

— Я не Ирина.

— Все равно. Что это? Комната смеха?

Все последующее я видел урывками, бессвязным чередованием расплывчатых белых картин. Белое пятно потолка надо мной, белые, не затемняющие комнаты шторы на окнах, белые простыни у лица. В этой белизне вдруг сверкали какие-то цилиндрические никелированные поверхности, извивались, как змеи, длинные трубки и склонялись надо мной чьи-то лица.

— Он в сознании, — слышал я.

— Я вижу. Наркоз.

— Все готово, профессор.

И все по-французски быстро-быстро, проникая в сознание или скользя мимо в хаосе непонятных, закодированных терминов. Потом все погасло — и свет, и мысль, и вновь ожило в белизне оформления. Опять склонялись надо мной незнакомые лица, блестело что-то полированное — ножницы или ложка, ручные часы или шприц. Иногда никель сменялся прозрачной желтизной резиновых перчаток или розовой стерильностью рук с коротко остриженными ногтями. Но все это длилось недолго и проваливалось в темноту, где не было ни пространства, ни времени — только черный вакуум сна.

Когда режиссер и шпажист ушли, воцарилось неловкое молчание. Я с трудом сдерживался, раздраженный этим ненужным визитом. Зернов посмеивался, ожидая, что я скажу. Ирина, тотчас же подметившая многозначительность паузы, тоже молчала.

— Злишься? — спросил Зернов.

— Злюсь, — сказал я. — Думаешь, приятно любезничать со своим убийцей?

Так мы, не сговариваясь, перешли на «ты». И оба этого не заметили.

— Монжюссо не виноват даже косвенно, — продолжал Зернов. — Я это сейчас и выяснил.

Я выбрался из нее только утром, сразу вспомнил все и разозлился: предстоял еще день больничного заключения. Появление белого ангела с сервированным на движущемся столике завтраком мне не доставило утешения.

— Включите радио.

— У нас нет радио.

— Достаньте транзистор.

— Исключено.

Пожалуй, не только мой. Особенно когда я ей сказал.

Сначала она не поверила. Ухмыльнулась, как девчонка на вечеринке:

— Разыгрываешь?

Я промолчал. Потом спросил:

— У тебя мать была в Сопротивлении. Где?

Мне вырубили нечто вроде окопчика на самом краю ледяного плато, обрезанного будто гигантским ножом. Глянцевитый до блеска, бледно-голубой срез, отражавший такое же голубое, без единого облачка небо, уходил вниз с высоты пятиэтажного дома. Собственно, то был не срез, а вырез — широкая, метров триста в поперечнике, ледяная выемка, тянувшаяся за горизонт. Ее идеально ровная и прямая структура напоминала русло искусственного канала перед пуском воды. Пустой канал, вырубленный в ледяном массиве, подходил вплотную к фиолетовому пятну.

В сплошной стене холодного голубого огня оно темнело, как вход или выход. Не только снегоход, ледокол средней руки свободно бы прошел сквозь него, не задев неровных, словно пульсирующих его краев. Я прицелился камерой, потратив на него несколько метров пленки, и выключился. Пятно как пятно — никаких чудес!

Зато стена голубого огня превосходила все чудеса мира. Представьте себе зажженный на снегу синеватый огонь спиртовки, подсвеченный сзади лучами повисшего над горизонтом неяркого солнца. Блистающий огонек голубеет на свету, рядом с ним вздымается другой, дальше змеятся третий, еще дальше четвертый, и все они не сливаются в плоское и ровное пламя, а примыкают друг к другу гранями какого-то удивительного, пылающего кристалла. Теперь увеличьте все это в сотни и тысячи раз. Огни вымахают в километровый рост, загнутся внутрь где-то в бледно-голубом небе, сольются гранями в кристалл-гигант, не отражающий, а похищающий всю прелесть этого неяркого неба, утра и солнца. Напрасно кто-то назвал его октаэдром. Во-первых, он плоский снизу, как плато, на котором стоит, а во-вторых, у него множество граней, неодинаковых и несимметричных, причудливых хрустальных поверхностей, за которыми пылал и струился немыслимой красоты голубой газ.

— Нельзя глаз оторвать, — сказала Ирина, когда мы подошли по ледяному катку к голубому пламени. Подошли метров на тридцать — дальше не пошли: тело наливалось знакомой многопудовой тяжестью. — Голова кружится, как над пропастью. Я была у Ниагары — потрясающе. Но это несоизмеримо. Почти гипнотизирует.

Я старался смотреть на фиолетовое пятно. Оно выглядело естественно и даже тривиально — лиловый сатин, натянутый на кривую раму.

Не помню, кто из нас процитировал Пушкина, когда наше такси отважно свернуло с Киевского шоссе на путаницу горбатых дачных проселков. Но цитата в точности соответствовала действительности: гости именно съезжались на дачу. Мои гости. Ирина уехала с академиком в Ригу на симпозиум биофизиков — Осовец не доверился другой стенографистке, — а я остался единственным и полновластным хозяином садового участка с коттеджем из фанеры, шестью эмбрионами яблонь и тремя березками у садовой калитки.

Гостей было трое: Мартин, приехавший из Нью-Йорка по маршруту «Интуриста» и без помощи локатора нащупавший меня в студийной монтажной, Толька Дьячук, оторванный нами от институтской ЭВМ, и Борис Аркадьевич Зернов, извлеченный с редакционной «летучки» в журнале «Земля и Вселенная». Три мушкетера и д'Артаньян, проникшие в тайну розовых «облаков» и одно время затмившие блеск всех земных «звезд» от Сальвадора Дали до Жана Маре. Судьба уготовила нам встречу не двадцать лет, а всего три года спустя, но температура дружеской радости была не менее оптимальной. Зернов даже забыл плащ на редакционной вешалке, но возвращаться мы не стали: машина к этому времени уже пересекла московскую кольцевую, а счетчик угрожающе достиг трехзначной цифры.

Встреча друзей состоялась на дачной веранде за бутылкой настоящего скотча, привезенной Мартином, совсем как на пикнике где-нибудь в штате Мичиган, недалеко от Великих озер. Только вместо штата Мичиган был Нарофоминский район Московской области, а вместо Великих озер — невеликий Чуркинский пруд с относительно живописной рощицей на берегу, которую можно было пройти вдоль за пятнадцать минут, а поперек — за четыре. От нашей веранды до рощи было примерно сто метров дачной улички, пыльного проселка и вытоптанной травы по берегу пруда. Все эти географические подробности, как увидим, пригодятся в дальнейшем.

Всего три года прошло с нашего отъезда из Гренландии, а память уже успела многое стушевать. Капризная и непрочная штука эта человеческая память, как дешевый старый будильник, иногда звенит, когда это совсем не нужно, и молчит, когда вы так на него надеетесь. Совсем недавно, казалось, исчезли розовые «облака», изменившие облик нашей планеты, а газеты и радио уже ищут свежих мелодий для своих ежедневных запевок. Правда, еще пишут о новых курортах, вырастающих, как грибы после дождя, на берегах потеплевших рек и морей, о комфортабельном плавании через Северный полюс и о снежных беретиках, надеющихся дорасти до былых снежных шапок на Кавказе и в Гималаях. Но серьезные разговоры о феномене розовых «облаков» ведутся только на страницах научных изданий. Честно говоря, и мы их между собой не ведем, как постаревшие мушкетеры, давно забывшие о подвесках королевы. Д'Артаньян вернулся в приемную короля, а я — в монтажную киностудии. Ирина делит обязанности строгой жены с еще большей строгостью секретаря академика. Толька по-прежнему вычерчивает карты циклонов и антициклонов, а Мартин осваивает амплуа нью-йоркского газетчика. Лишь Зернов, где-то обобщающий материалы парижского конгресса, до сих пор верен памяти пережитого, и лишь в его присутствии наши встречи нет-нет да вернутся к мечтательному «а помнишь?». «А помнишь собрание в столовке Мирного?», «А где сейчас Мак-Эду?», «А дуэль свою помнишь?», «А фиолетовое пятно?».

И сейчас это «помнишь» сопровождало чуть ли не каждый глоток крепчайшего скотча.

Загробную тьму вдруг прорезали белые молнии. Она раздвинулась, как еще темные створки экрана только что включенного телевизора. И, как правило, сначала включился звук: я услышал испуганный голос Тольки:

— Кто-нибудь жив?

И тотчас же откликнувшегося Мартина:

— По-английски, Толя. Я рядом.

Я вдруг обрел свободу движения: плюхнулся на пол, как будто из-под меня выбили стул. И странное дело: пол оказался сырым и мягким. Я провел рукой — трава. А затем с такой же телевизионной цельностью — не постепенно, а сразу и полностью — стало видно все окружающее. Зернов и Мартин сидели на поваленном молнией, обуглившемся стволе, должно быть, столетнего дерева, а мы с Толькой ворочались перед ними в росистой высокой траве. Нас окружал лес, но не редкий и живописный, как подмосковные рощицы, а густой и непроходимый, сказочно-дремучий — точь-в-точь тайга где-нибудь подальше от города или поселка. Но, пожалуй, все-таки это была не тайга: ни елей, ни лиственниц, ни привычного таежного подлеска, ни мошкары, вьющейся перед глазами. Какие-то не таежные деревья вздымались над нами, закрывая небо. И даже не подмосковные, скажем, ольха или береза, побуревший снизу тополь и даже не липа, которых и под Москвой-то становится все меньше и меньше. Я разглядел знакомый мне по крымским нагорьям бук, широколистый вяз, западноевропейский каштан и клен, такой могучий и древний, каких в подмосковных лесах вы наверняка не найдете. Деревья росли тесно, кучно, перемешиваясь с закрывавшим все проходы подлеском — по-видимому, шиповником, но не по-нашему густым и высоким. Он, как искусственно выращенная ограда, окружал нас со всех сторон, не оставляя ни малейшей надежды для грибников или любителей лесных прогулок. Для таких прогулок тут требовался топор.

Мы напились и промыли раны. Толька тут же нашел какую-то одному ему ведомую траву и остановил кровь на лице у Зернова.

— Почему их так много? — вдруг спросил Мартин.

Мы знали, о ком он спрашивает, но кто же мог ответить.

Откликнулся Толька:

— Наше счастье, что это кошки, а не крысы. Много — это бывает, почему в лесу — непонятно.

Что такое Зонненшмерц, я узнал только по возвращении к источнику. Всю дорогу Дьячук молчал и не откликался. Даже рассказывать о виденном пришлось одному мне, пока я не упомянул о Зонненшмерце.

— Кажется, это один из гитлеровских лагерей смерти. Где, не помните? — спросил Зернов.

— Где-то в Богемии, — сказал Толька. — Там у меня старший брат погиб. Художник. Один из его товарищей по заключению сохранил его зарисовки и переслал их матери уже после войны. Откуда? Не помню. Кажется, из Франции. Я тысячу раз пересматривал их — и мальчишкой и взрослым, — все запомнилось до мелочей. И то, что мы с Юркой видели сейчас — я имею в виду общее впечатление, — очень похоже. Тот же пейзаж, та же внешняя обстановка. Даже столбы с проволокой словно отсюда срисованы.

— Карандашом? — спросил Зернов.

— И углем.

Новое изобилие нашел Мартин.

Усталые, измученные от потери сил и от нервного напряжения, мы, должно быть, часа два провалялись раздетые на горячей песчаной отмели. Больше помалкивали, обмениваясь пляжными репликами, потом исправно заснули, потеряв представление о пространстве и времени. Разбудил меня индейский вопль медно-красного Мартина, размахивавшего над головой, как тотемом, здоровенной, по крайней мере двухкилограммовой рыбиной.

— Судак, — сказал всезнающий Толька. — Где добыл?

Мартин указал на заводь в глубине отмели, отделенную от реки узким песчаным перешейком.

— Там их тысячи. Голыми руками бери.

Я проснулся от очередной встряски. Омнибус стоял. Обе свечи погасли, но в окно струился неяркий желтый свет невидимого светильника. Я выглянул в окно, высунувшись чуть ли не до пояса. Светильник оказался невысоким уличным фонарем, видимо газовым, — такие я видел в старых американских фильмах, — блекло освещавшим часть улицы и впадавшего в нее переулка, где и стоял наш омнибус. Во всю длину переулка, насколько позволял видеть фонарь, тянулись не дома, а такие же вагоны, поставленные вместо колес на толстые деревянные брусья. От дверей на землю спускались лесенки. Частые окна светились прямоугольными клеточками. Казалось, не переулок это, а пригородная платформа, по бокам которой стоят два последних ночных дачных поезда — встретились и вот-вот разойдутся. Дома по улице, большие, бревенчатые, уходили в темноту, поблескивая тусклыми огоньками в окнах. Что-то не настоящее, не современное показалось мне в этой улице, похожей на улицу из американского вестерна вроде «Великолепной семерки».

— Что это? — спросил я кондуктора.

— Застава, — сказал он, зевнув.

— Где?

— На другой стороне. Все уже сошли, а вы спите, — засмеялся он и вдруг засвистел в подвешенный на груди свисток.

В открытое окно отеля, выходящее на узкую темную улочку, почти не заглядывает солнце. Только рано поутру, но я обычно просыпаюсь позже и вижу в окно облысевший каштан и кирпичную стену. Света не больше, чем в колодце. В плюшевых портьерах гнездится пыль. Как все знакомо здесь, вплоть до памятных канделябров на камине с толстыми свечками! Такие же свечи в люстре над столом. По вечерам их зажигает специальный служитель. Он же тушит их в полночь, наступающую по-здешнему в девять часов. Есть и еще отличие от земного «Омона» — на стенах нет картин. Их заменяют фотографии Города и огромная афиша с портретом Тольки и анонсом: «„Олимпия“. Ежевечерне — Толли Толь».

Сам Толли Толь уже встал, хотя до завтрака еще полтора часа, а завтракаем мы, как и у Стила, в шесть утра, спешить нам обоим некуда. Он тихо бренчит на гитаре, подбирая мелодию к французским словам. Говорит по-французски плохо, но произношение у него превосходное и поет с чувством. Только что именно, разобрать не могу: бурчит вполголоса себе под нос.

Всплывает в памяти знакомая картинка: именно так родилась песня о «всадниках», когда я дремал под его бренчание.

Я лениво потянулся на скрипучем диване и спросил, не открывая глаз:

— Новая песня?

Очередная встреча мушкетерской четверки состоялась, как обычно, в казарме — нашем отельном обиталище на втором этаже с водой. Пили бургундское и бренди с земными этикетками из Дижона и Пасадены. Сообщение д'Артаньяна о предложении поступить в гвардию Ришелье встретили бурно. Портос громыхнул: «Вот это да!» Лучше других знакомый с нравами кардинальских гвардейцев, Арамис брезгливо поморщился: «Хуже для тебя ничего не могли придумать?» Только Атос, поразмыслив, высказал нечто совсем неожиданное: «Вот как раз то, что нам нужно».

Наступило настороженное и длительное молчание. Мне было совсем не весело.

— Кажется, уже пришло обещанное мной время кое-каких объяснений и выводов, — сказал Зернов. — Я долго кормил вас завтраками. Зато сейчас угощу обедом.

— Все уже ясно? — ехидно спросил я.

— Без ехидства, Юра. Я не зря молчал. Многое было туманно и только потом прояснилось. Начну с вопроса: как вы думаете, для чего нас сюда пригласили — я имею в виду акцию наших космических друзей. Для участия в Сопротивлении? Что же, они, по-вашему, без нас не справятся? С нами или без нас, а диктатуре галунщиков придет конец. Мы только поможем ускорить его, не больше. Но это уже наше частное дело и совсем не то, чего ждут от нас «облака». Эксперимент их не удался, и, должно быть, они это поняли. Но в чем ошибка? Почему синтезированная ими цивилизация идет к упадку? В чем причины ее технического регресса? И почему ее эволюция не повторяет земную? «Облака» не поняли многого в нашей жизни, не поняли законов ее развития — и в экономике, и в социологии, а может быть, даже и в технике. Простой пример: люди создали искусственный рой или муравейник и наблюдают, не вмешиваясь в его эволюцию. Опрокинем пример; суперцивилизация пчел или муравьев создает искусственный город. Но город развивается по другим законам, не так, как муравейник, и если не знать этих законов, то и получится, что жизнь искажается, как в кривом зеркале. Анохин и Мартин удивляются архитектурному косноязычию Города. Но повинны в этом не «облака», а его население. «Облака» довольно умело склеили несколько нью-йоркских и парижских кварталов, а Город расползается, как жидкое тесто. Из благоустроенных небоскребов, с верхних городских этажей жители бегут на окраины, вырубают лес, строят хибары или просто поселяются в брошенных трамвайных вагонах. Мы-то с вами знаем почему, но знают ли «облака»? Десятый год они наблюдают, как созданные ими по земным образцам существа ломают и переделывают все или почти все, воспроизведенное, казалось, с техническим совершенством. Идеально скопированные двигатели внутреннего сгорания превращаются в неуклюжие газогенераторы или паровые топки. В автобусы запрягаются лошади, а электрическое освещение заменяется свечами и газом. Вы думаете, что этот процесс не тревожит авторов эксперимента? Наше появление здесь — свидетельство этой тревоги. И не только тревоги, но и уважения к человеческому разуму. Да, да, сверхразум капитулирует. Он спрашивает нас и в нашем лице человечество, где и в чем он ошибся. И во имя человечества — не бойтесь пафоса, — во имя человечества, повторяю, мы должны, мы обязаны им ответить.

Процедура оказалась действительно неприятной. Горячий пар ел глаза и щекотал горло. Дышалось трудно и непривычно. Паровая баня была похожа на нашу разве только тем, что в клубах жаркого и плотного тумана я почти ничего не мог рассмотреть. Не было ни мочалки, ни мыла, ни березовых веников. Зато надо мной, вдавленным в губчатый резиновый мат, яростно орудовал массажист, растирал и разминал меня до боли во всем теле. Я только пыхтел и глотал соленый пот, стекавший мне в рот. В конце концов массажист или умаялся, или решил, что с меня достаточно, и разрешил мне сесть.

Напротив на другой койке тотчас же поднялся мой визави, которого мяли и терли одновременно и в том же темпе. Он вздохнул, выдохнул и спросил что-то по-французски, но с незнакомым, неамериканским акцентом.

Или горячий туман рассеялся, или сидели мы слишком близко друг к другу, но я вдруг хорошо разглядел его. Белотелый, как женщина, с медно-красным от загара лицом и руками, он выглядел чуть постарше и пошире меня, а в черноватых подстриженных усиках на верхней губе мелькнуло что-то неуловимо знакомое. Я мысленно продлил их и закрутил кверху, как у «гусар-усачей» из дореволюционной солдатской песни, и тут же узнал его. То был скакавший рядом со мной в моделированных кинопроектах режиссера Каррези швейцарский рейтар, капитан в рыжих ботфортах. Это он перебросил мне свою шпагу перед дуэльным шантажом Монжюссо — Бонвиля. Именно. Так же покровительственно улыбаясь, он повторил свой вопрос:

— Оглох, что ли, от пара? Сколько сбрасываешь?

— Два кило, — сказал я.

С кое-как вытертым лицом и приглаженными волосами я появился в центральной ложе. Собственно, это была не ложа, а лоджия — тенистая веранда с накрытым столом и широченным окном, открывавшим глазу все скаковое поле.

Мой спутник благоразумно остался за дверью, а я вошел и растерялся под обращенными на меня любопытными взглядами. За столом сидело несколько человек — кто в штатском, кто в опереточных галунных мундирах. Судя по обилию золотых нашивок и аксельбантов, высшие полицейские чины. Но хозяин был в кремовом штатском костюме и голубой рубашке без галстука. Я сразу догадался, кто это, по какой-то неуловимой властности, сознанию собственного могущества, которое легко было прочитать и в глазах, и в непринужденной позе хозяина. Я вспомнил описанного Мартином щекастого сержанта в городе оборотней. Нет, описание не подходило. Или это был другой человек, или новая среда и новая роль коренным образом его изменили. Я бы сравнил его с Черчиллем, только что справившим свое сорокалетие. Широкое пухлое лицо, розовые щеки, сигара в зубах, первые признаки тучности во всем облике — и властность, властность, властность, наполнявшая даже воздух, которым дышали все в присутствии этого человека.

Пауза была долгой. Я молча стоял, не решаясь ее нарушить. И я слишком устал, чтобы чем-то интересоваться. Бойл или не Бойл, пусть разевает рот первым.

— Чья лошадь? — наконец спросил он, не вынимая сигары изо рта.

— Хони Бирнса, — сказал я.

Но свет был красный, почти розовый, свет утренней зари, когда еще не взошедшее солнце разливает багрянец по небу. Он окружал нас туманным куполом, вызывая смутно знакомые воспоминания. Машина остановилась сама, и дверцы распахнулись, как бы приглашая нас выйти. Мы выскочили один за другим и даже не заметили, как и куда исчез доставивший нас экипаж. Он просто растаял или провалился сквозь землю, оставив нас посреди розового купола.

Я оглянулся: фиолетовая пленка, тугая и непрозрачная, медленно затягивала отверстие в куполе, словно лепестки диафрагмы объектив фотокамеры. Они чуть вздрагивали, как от легкого ветерка, а пятно становилось все меньше и меньше, пока наконец не превратилось в едва заметную точку на матовой стенке купола. А потом и она исчезла, растаяв в красноватом тумане.

— Кажется, влипли, — произнес Мартин.

Никто не ответил. Мы все еще переживали внезапную потерю свободы. Такое же чувство, наверно, испытывает узник, глядя на тяжелую дверь тюремной камеры, отрезавшую его от мира. Что ждет нас? Как долго пробудем мы в этом пугающе непонятном, но чертовски заманчивом заключении? Что оно сулит нам? Новые приключения в стране моделированных призраков, ворвавшихся однажды не в здешний, а в парижский отель «Омон»? Похоже на то. По крайней мере, по цвету.

Глаза уже привыкли к красноватому освещению нашей ни на что не похожей темницы. Метров двадцати в длину, она, если приглядеться, могла показаться выпуклой линзой, разрезанной по диаметру. В нескольких шагах перед нами алый туман сгущался, образуя ровную, без просветов стену. Я говорю — стену, только потому, что у меня нет более подходящего слова. Тонкая пленка на густеющем клее или поверхность изгибающейся желеобразной массы.

Перед нами был зал, большой и высокий, как закрытый теннисный корт стадиона «Динамо». Холодный и мрачноватый, он освещался множеством нелепых светильников, в беспорядке расставленных на полу. Они напоминали бесформенные мешки, набитые чем-то вязким и блестящим, как рыбья чешуя. Она и была источником этого холодного серебристого света, позволявшего видеть привычно красные стены зала, его неровный, но твердый пол и растекшееся золотое пятно посреди, такое большое, что казалось, здесь вылили, по крайней мере, цистерну золотой краски, которой подновляют изделия из папье-маше в декорационных мастерских Большого театра.

Не скрою, это было красиво: мерцающие серебряные фонари и гигантская золотая монета, небрежно брошенная Гулливером на черный пол Лилипутии.

— Усиление пульсации, — подметил Зернов. — Что это? Начало нового действия?

— Ты о чем?

— «Мешки» пульсируют.

Он даже не застонал, когда мы бросились к нему и начали тормошить, пытаясь привести в чувство. Глаза его были закрыты, губы сжаты, даже дыхания не было слышно.

Зернов торопливо расстегнул ворот его рубашки и приложил ухо к груди.

— Жив, — облегченно вздохнул он. — Просто шок.

Вдвоем мы перенесли его на более ровный пол, подложив под голову мою куртку. Он по-прежнему лежал без сознания, но щеки уже розовели, а ресницы чуть вздрагивали, как у человека, просыпающегося после крепкого сна.

В окружающую тишину снова ворвалось знакомое монотонное гудение. Зал оживал. Вновь вспыхнули радужные воронки-линзы, и совсем было погасшее золотое пятно слабо осветилось изнутри ровным, будто струящимся светом.

Прошли, но с трудом. Стена оказалась покрепче прежних — жесткая плоскость с ничтожной упругостью. То ли в механизме проходимости что-то заело, то ли нас действительно не хотели пускать, но проторчали мы в коридоре довольно долго. Открылся проход внезапно, когда мы, меньше всего ожидая этого, уселись перед ним, чтобы обсудить положение. Да и открылась стена по-иному, не размякла, а растаяла, оставив в воздухе лишь розовый туман.

То, что открылось за ней, показалось бредом, галлюцинацией, волшебным миражем в красной пустыне. Впрочем, и пустыни не было, не только красной. Перед нами расстилалось зеленое поле, расшитое бело-розовыми стежками клевера и золотистыми пятнышками ромашек. Обыкновенное земное поле, широкое и холмистое, как в Швейцарии или в Подмосковье у Звенигорода. И голубая речушка вдали, почему-то очень знакомая, и виданный-перевиданный проселок, сухой и пыльный, с накатанными колеями от полуторок и трехтонок. Даже мост через речонку — не бетонный и не стальной — встречал знакомыми нетесаными бревнами. А за рекой, за дорогой — что за наваждение! — паслись коровы, белые, рыжие, пятнистые, с колокольчиками на шее, с надпиленными рогами, меланхоличные, разомлевшие от жары. И уже совсем далеко виднелась темно-зеленая полоска леса, не похожего на здешние даже издали.

И все-таки в пейзаже было что-то странное и чужое. Я сразу понял что: не было следов человека и его дел. Ни телеграфных столбов вдоль дороги, ни линии высоковольтной передачи, ни пастуха с подпасками, ни удочек, закинутых над черными заводями, ни грузовиков на дороге, ни путников — никого.

Из коридора в поле вели ступеньки — деревянные, щербатые, потемневшие от времени и дождей. Они противно скрипели под ногами. Я первым ступил на траву, побежал навстречу теплому ветерку и крикнул:

— А ну сюда!

Но не было ни коров, ни солнца. И сельского пейзажа не было. И свет был не дневной.

Мы снова оказались в гигантском цеху. Пылали печи, в их раскаленных духовках можно было зажарить целого быка, не заботясь о разделке туши. Длинные языки пламени лизали металлические решетки заслонок, а за ними ухали и трещали, сверкая фейерверком искр, могучие бревна, срубленные в лесу каким-нибудь легендарным Полем Беньяном

{4}

. Это пышное празднество огня освещало поистине лукуллово великолепие: на длинных столах у печей в беспорядке были навалены туши баранов, индейки, цыплята, рябчики, куропатки. Разноцветными грудами высились багряные, плотные помидоры, пупырчатые огурцы, бело-зеленые головки цветной капусты, золотистые ядра лука, заостренные столбики розовой моркови — чего только не было в этой овощной лавке! Да разве только овощной? Белые конусы сахарных голов, слежавшиеся глыбы поваренной соли, зеленые бутыли с растительным маслом, пузатые глиняные горшки со сметаной и молоком. А фрукты! Я нигде не видал такого множества отборнейших фруктов: красно-желтые яблоки, полированные дыни, похожие на мячи для игры в регби, полосатые арбузы — только-только из Астрахани, клубника в корзинках, груши, светящиеся, как электрические лампочки…

Когда-то я читал книгу, герой которой проникал в висевшую на стене картину. В какую картину мы попали — Рубенса или Снайдерса, — я не знал, но ощущение ирреальности, искусственности не покидало меня. Казалось, что мы смотрим спектакль из жизни современников Гаргантюа и Пантагрюэля, когда они, проголодавшись, съедали по барану в один присест, а не вертели брезгливо бифштекс по-деревенски. Мы стояли у истоков пира, Пиршества с большой буквы, об искусстве которого давно забыли в нашем суетливом веке столовых самообслуживания.

— Ну и ну! — Мартин даже языком прищелкнул. — Жили же люди!

Я машинально отметил, что он сказал «жили», а не «живут»: он тоже не связывал эту кухню гурманов с нашими днями. Но откуда она появилась там, где еще недавно бродили коровы по нескошенной траве и текла обыкновенная, а не молочная река, с илистыми, а не кисельными берегами? И почему Зернов догадался о предстоящей смене декораций в этом спектакле?

Возвращались мы сквозь толщу фиолетового тумана или взвеси, не мешавшей дышать, но мешавшей видеть и слышать, как мне показалось, несколько дольше, чем когда въезжали в континуум. Может быть, с нас снимали какие-нибудь энцефалограммы с записью мыслей и выводов о модели земной жизни, построенной «облаками» в неизвестно каком уголке нашей или не нашей галактики. Не впечатление же наше о заводе-континууме интересовало «всадников ниоткуда» — тут для них все было привычно и слаженно. Неслаженной была жизнь, к которой мы возвращались.

Незаметно туман почернел, сгустился до ночной темноты, блеснули незнакомые звезды на небе, к которым я так и не мог привыкнуть, вблизи и вдали легли зубчатые тени леса. Мы выехали к повороту на шоссе, и машина остановилась. Тихонько щелкнув, открылись двери кабины; из лесной благостной тихости вдали донеслось конское ржание и — совсем близко чьи-то слова и смех: машину, как обычно, поджидали спешившиеся патрульные. Зная, с какой стороны они подойдут к открытой кабине, мы выскочили с другой в темноту. «Никого», — сказал, как мне показалось, разочарованно и тревожно голос подошедшего Оливье, а незнакомый голос очередного патрульного — я мало кого знал на заставе — спросил: «Вы о чем, лейтенант? Ведь это же отъезжающая, а не прибывающая машина». Оливье вздохнул; я отчетливо услышал, как он щелкнул сейчас же пальцами — признак тревоги и нетерпения, — и, честно говоря, обрадовался: беспокоится парень. «Так, — сказал он патрульным, — порядок. Поезжайте». И машина уже без нас растаяла в окружающей темноте.

Тень Оливье молча двинулась к лесу, где ждали стреноженные лошади. Он прибыл один вместо конюхов и не затем, чтобы только отвести лошадей на заставу, а потому, что втайне надеялся на мое возвращение.

— Оливье! — позвал я.

Тень впереди остановилась.

Мы выехали в Майн-Сити на рассвете по окружной дороге в сопровождении эскорта патрульных с автоматами. Вдвоем было небезопасно: одинокого полицейского здесь часто подстерегали или нож, брошенный из-за куста, или стрела, пущенная с дерева. Заехать в Город Бойл не разрешил — торопил скорее ознакомиться с положением в горняцких поселках, и я поэтому не мог повидаться с друзьями и Фляшем. Кажется, мое назначение опережало события. Бойл сказал: готовится бунт. Вероятно, он имел в виду локально ограниченный мятеж в одном из бараков, обеспечивающий побег, может быть, и значительной группе заключенных, но всего только побег. Такие побеги случались: лес был наводнен шайками одичавших беглецов, время от времени нападавших на патрули и машины с продуктами. Но с моей помощью Сопротивление могло превратить мятеж в восстание, отнюдь не ограничивая его цели побегом. Сложность заключалась в том, что организация побега уже началась (у Бойла были такие сведения), а я не мог связаться с Фляшем: без соответствующих паролей и явок нечего было и думать о связи с лагерными подпольщиками. Даже выданные им списки провокаторов они, в свою очередь, могли посчитать провокацией. Правда, меня знал Джемс, но при его недоверчивости и пылкости моя самодеятельность могла иметь самые пагубные последствия. На подобную самодеятельность без директив Сопротивления я не имел никакого права.

С такими мыслями я ехал в лагерь, опасливо поглядывая на окружавшую нас чащобу. К счастью, она редела по мере нашего продвижения по горной дороге, и я еще раз мог наблюдать, в каком своеобразном преломлении воспроизвели «облака» нашу земную природу. Не знаю, какова она в их родном уголке Вселенной, но самая суть природы нашей планеты — ее хаотичность, стихийность и беспорядочность — осталась ими непонятой. Или, быть может, они захотели ее улучшить по-своему, подбирая однородность видов и форм. Мы проезжали сосновые корабельные чащи, насквозь пронизанные солнечным светом, дубовые и кленовые перелески, рощи голубых елей и белых акаций. Казалось, все это было посажено упрямым садовником, чуждым всякой эстетики, но поклонником однородного музейного принципа. А если, скажем, среди голубых елей пробивался молодой дубок, а в кленовом лесу — заросли боярышника или барбариса, то это сама воссозданная природа вносила коррективы в замысел ее создателей. Пройдет пять-шесть десятилетий, и эти коррективы полностью изменят лик окружающего питомника. На неведомой планете зашумит подлинно земной лес, где будут шастать грибники и охотники.

Были и приключения, заставлявшие нас ехать в объезд и делать многокилометровый крюк по звериным, нехоженым тропам. Участок высохшего почему-то кустарника облюбовали полчища змей, висевших на голых ветках как куски провода или каната. Ядовитость их мы не проверяли, свернув на первую попавшуюся тропу. Кони сами выбирали дорогу, загодя чуя опасность. Так мы избежали встречи с тучей пчел, жужжавших над полем цветов, словно проходившая под облаками эскадрилья скоростных самолетов. Я взглянул на лица сопровождавших нас патрульных: они посерели от страха. Значит, я просто не представлял себе масштабы подстерегавшей нас опасности.

Близость человеческого поселения стала заметной по мере нашего приближения к лагерю, показались конские табуны на лугах, обнесенных высоким забором, зелено-желтые массивы овса и плантации роз, явно посаженных человеком. «Участки полицейских-отставников, — пояснил Оливье, — заготовка розового масла». К лагерю мы подъехали не со стороны железной дороги, отделенной от леса колючей проволокой, а по грунтовке, изрезанной колесами и копытами, которая и привела нас к воротам в серой бетонной стене с лаконичной надписью «Уголь». На мой недоуменный взгляд Оливье разъяснил, что на таких же воротах к югу отсюда красуется надпись «Железо», а выше в горах — «Медь», в зависимости от того, на какие разработки ведет дорога. Я вспомнил роман Синклера: мы въезжали в царство «короля-угля», только здешний король был во много раз свирепее синклеровского.

Однако поселок за воротами производил даже симпатичное впечатление и чем-то напоминал виденные мною во Франции. Оттуда, вероятно, и были скопированы эти дома с черепичными крышами и цветными палисадниками, уцелевшими со времен Второй республики, одноэтажные коттеджи-модерн, нечто вроде мэрии в центре маленькой площади и трактир с вынесенными на улицу столиками под курортно-полосатым тентом. «Административный поселок, — подсказал Оливье, — комендатура, службы, техническое управление и ресторан для нашей услады». — «А рабочие?» Даже сопровождавшие нас патрульные заржали как лошади: «Ты еще бараки не видел. И плеточный плац, и собачий питомник». — «Зачем питомник?» — поинтересовался я. Оливье ответил лаконично и грустно: «Увидишь». Но я ничего не видел, кроме пустой улицы и нескольких человек в шортах за столиками под тентом. Никто из них даже не обернулся. «Чины, — усмехнулся Оливье. — Коньяк со льдом хлещут. И мы будем. Жарко, сам понимаешь».

Повод нашелся. Нужно было сменить вольнонаемных шоферов, подвозивших из Си-центра муку ручного помола, из которой замешивалась лагерная похлебка для кухонь, и деликатесные продукты для администрации и охраны. Я выехал ночью, рассчитывая застать Зернова или в крайнем случае Мартина. Конечно, жаль было подымать их с постели, но кто-нибудь — или Борис, или Дон — нашел бы способ добраться до Фляша. А с Фляшем требовалось связаться до вечера: времени у меня не было.

Конюшня отеля была на замке, конюхи спали, и я, привязав лошадь к афишной стойке, прошел в вестибюль «Омона», не рискуя никого удивить, — мой мундир был идеальным ночным пропуском. Но и удивлять было некого — швейцар дремал у себя в каморке, а портье просто спал, положив голову на руки. Тоненькая струйка слюны текла по губам на полированный дуб, и требовалось что-то погромче стука моих сапог, чтобы разбудить спящего. Так я и добрался незамеченным до нашего номера, тихонько открыл дверь собственным ключом и вошел.

Вошел и отшатнулся. На меня из соседней комнаты прыгнул с безумными глазами Мартин. Он был одет, в руке сверкнул знаменитый нож. Прыгнул и тоже отшатнулся — я стоял ярко освещенный трехсвечником на камине.

— Будь ты проклят! — воскликнул Мартин и сплюнул. — Галунщик чертов! Как вошел?

— У меня же ключ, — удивился я.

— Ассоциативная память, — повторил Зернов, но то, что он произнес дальше, буквально заставило меня вздрогнуть. — Этьен возник здесь биологически тот же, со всем объемом своей земной памяти. Лишь отдельные участки ее были заблокированы. Я думаю, блокада не была постоянной, что-то ослабляло ее — время или воздействие внешней среды. «Память возвращается», — любит говорить Фляш, только механизм этого возвращения нам неизвестен. Неразгаданная тайна мозга. Таких тайн много: как возникает воспоминание, что его вызывает, почему в одном случае возникают у человека слуховые, в другом — зрительные образы? Я не специалист, но специалисты высказывают предположение, что на височных долях больших полушарий нашего мозга находятся участки, связанные каким-то образом с механизмом воспоминания. Под действием очень слабых электрических импульсов на эти участки человек вспоминал давно забытое, причем всегда одно и то же, если воздействию подвергались одни и те же участки. Может быть, в данном случае роль электрического импульса сыграла цепочка ассоциации? Одно слово — и эта цепочка освободила заблокированные участки. Помните радость, какой осветилось его лицо, когда Анохин назвал Сен-Дизье? «Вспомнил, — сказал Этьен, — я все вспомнил».

— А что такое Сен-Дизье? — спросил Фляш.

— Городок во Франции, где Этьен, или, вернее, его земной аналог, работал портье во время войны. Там он стал предателем, не по доброй воле, конечно: душевная слабинка, трусость, унижение — мало ли что толкает человека на подлость? А конфликт с совестью, если есть эта совесть, редко проходит бесследно. Воспоминание всегда мучительно.

— Так чему же он обрадовался?

— Тому, что освободилась память. Вы радовались, когда воспоминание о Второй мировой войне подсказало вам многое из забытого. А у вас убили сына. И все же блокада памяти тяжелее воспоминаний.

Я вернулся в городок за колючей проволокой, не повидавшись с Корсоном Бойлом, но выполнив его первый приказ. Одиннадцать водителей и тридцать четыре возчика, педантично подобранные Фляшем — целый отряд разведчиков, — уже просачивались на территорию лагеря. Непрерывная связь с руководством Сопротивления уже была обеспечена.

Оливье в своей обычной доверительной и скромной манере изложил новости. Они были не из приятных, но, как заметил заглянувший в кабинет во время нашего разговора Онэ, вполне типичных для рудничного лагеря. В шахте «Эльза» вагонеткой с углем раздавило рабочего. Шахтеры потребовали немедленного исправления уклона пути; вмешались стражники. В столкновении были убиты и тяжело ранены несколько человек. Четверо уже умерли в местной больнице. На лесоповале и в открытых карьерах медного рудника понизилась выработка. В каменоломнях нашли заваленный камнями труп убитого провокатора или информатора, как их здесь называли: он уже три дня назад исчез из барака. Блок-боссы вместо плеток вооружились стальными прутьями. Формально их нельзя было упрекнуть: я запретил плетки, а не телесные наказания, и они тут же меня перехитрили. Трудно быть комендантом-гуманистом, да еще в лагере с территорией, почти в два раза превышающей освенцимовскую.

Онэ с каменным выражением чиновничьей послушливости положил передо мной списки информаторов — несколько страниц, мелко исписанных ровным писарским почерком, — перечень кличек и лагерных номеров. «Кто работает непосредственно на Бойла?» — поинтересовался я. Онэ с деланным недоумением пожал плечами: не знает. Я сунул списки в стол, что позволило Онэ, уходя, елейно заметить: списки, мол, должны храниться в сейфе и никто в лагере, кроме меня и его, не должен знать об их существовании. Через секунду он вернулся и доложил, что в приемной ожидает вызванный мною Джемс.

Он и сейчас глядел на меня волк волком, даже отросшие его волосы по-волчьи топорщились. Письмо отца он прочел внимательно, вглядываясь в каждую букву, даже на свет посмотрел.

— Где написано? — спросил он.