На заводе «Казмаш» в Заречной слободе ждали нового директора. Собственно, он должен был приехать в Казань еще несколько дней назад, но почему-то задержался. Но известно: людская молва — что морская волна, всегда впереди человека поспевает. О Хасане Муртазине передавали такие подробности, что иные из заводских специалистов за голову хватались. Кто-то где-то одним ухом слышал, что у него тяжелая рука, что нравом он крут. И горяч к тому же. Это якобы и было причиной того, что он не удержался в главке, где занимал крупный пост. Находились и более осведомленные люди: понизив голос, прикрыв ладонью рот, они под строжайшим секретом сообщали, что Муртазин в Москве проштрафился и послан на периферию в наказанье. «Будет срывать на нас обиду. Ох, знакомы нам такие личности с ущемленным самолюбием. Не приведи бог работать под их началом. Все кишки такой вымотает!»

Говорили о Муртазине и другое. Будто он незаурядный, немалого опыта хозяйственник, человек с размахом, ясная голова и по характеру кремень, а на «Казмаш» его назначили якобы в связи с новым важным заказом, который завод получил после Сентябрьского пленума.

В большом заводском коллективе нашлись, конечно, и такие люди, которых приезд нового директора особенно не интересовал. Они уже свыклись с частой переменой директоров и относились к этому с полным равнодушием. «Поживем — увидим», — говорили они.

— Ладно, Оленька, я пошел. Ты уж будь того… готова. Если что — с работы прямо гуртом…

Смахивая маленьким камышовым веничком пыль с костюма мужа, Ольга Александровна говорила:

— Не волнуйся, Мотенька. Не впервой ведь привечать мне гостей. Только вот соленых грибков нет у меня. Сегодня ночью вспомнила, — Хасан, бывало, очень их любил. Ну, да на колхозный базар сбегаю…

Как ни старался Матвей Яковлевич, зная крутой нрав Сулеймана и его давние нелады с зятем, сохранить в тайне свою встречу с Хасаном Шакировичем, Сулейман каким-то образом сумел проведать о ней. Он был вне себя, рвал и метал, что называется. Директор, его зять, Хасан-джан, да чтоб проехал мимо, не признал Матвея Яковлевича!.. Вот тебе на!

Правда, за добрых двадцать лет, с тех пор как Хасан уехал из Казани, Матвей Яковлевич сильно изменился, и не удивительно, что кое у кого в голове не умещается, что сегодняшний Погорельцев с его белоснежной головой и усами и молодой русоволосый токарь Матвей — один и тот же человек. И все же в чертах его лица, во взгляде и походке, во всем облике сохранилось что-то такое, что отличает лишь Матвея Яковлевича Погорельцева, и только его! Впрочем, недаром говорится, если у человека слепы глаза души, не помогут ему глаза на лбу. Непонятно, как можно не узнать человека, который приголубил, приютил тебя в трудную минуту, помог выйти на дорогу жизни, был тебе, собственно, за отца родного. Да как же это тебя угораздило, товарищ директор? Ведь это все равно что плюнуть в колодец, из которого ты щедрой рукой черпал чистую родниковую воду. Как не отсох язык твой!

И без того взбешенный Ильмурзой, не посчитавшимся с отцовским словом, Сулейман, узнав вдобавок о неблагодарной выходке зятя, разбушевался, да так, что удержу на него не было. Разбередила эта несправедливость и старые душевные раны.

Нурия сдержала слово. Ежедневно — по дороге в школу и из школы — она обязательно забегала в родильный дом. Чуть не каждую перемену по телефону звонила, но вести получала все безрадостные. Марьям мучилась уже третьи сутки. И третьи сутки носила Нурия в своем портфеле заранее заготовленный бланк телеграммы-молнии.

Нурия жалела брата, жалела и сноху. Но что же она могла поделать? Охать да ахать? Это было не в ее характере.

А сегодня в их классе произошла большая неприятность, и Нурия не смогла даже выбрать времечка, чтобы забежать в родильный дом. Она позвонила старшей сестре Ильшат, прося заменить ее и зайти к Марьям.

Давно минуло запоздавшее бабье лето с его тихой прелестью. Небо закрыли низкие облака, похожие на серую вату. День и ночь тяжело клубились они, будто густой дым валил. Казалось, промозглая сырость пронизывала до костей не только прохожих, а и добиралась до сердцевины оголенных деревьев, сиротливо стоявших под дождем, проникала даже в камни мостовой.

Когда уже все потеряли надежду увидеть до январских морозов солнце, тучи снова разошлись, и снова наступили ясные дни — с легким морозцем, но прекрасные, какие бывают очень поздней и очень сухой осенью. По утрам на крышах домов и сараев, на давно пожелтевшей траве в садиках Заречной слободы лежал иней. К середине дня немного потеплело, прозрачный, сухой воздух звенел, как звенит лист очень тонкого стекла. Мальчишки, вернувшись из школы, с шумом и гамом запускали змея. Он, со своим болтающимся в небе хвостом, и в самом деле походил на змею, которую вихрем занесло ввысь.

Не веселили ясные дни лишь Уразметовых. Дружную семью угнетала опасность, нависшая над Марьям. В их обычно шумном доме не слышно было ни песен, ни смеха, ходили все тихими, осторожными шагами, точно Марьям лежала здесь, в доме; говорили мало, о самом необходимом, и то лишь полушепотом.

Обжигающий мороз был разлит в воздухе. Стоило показаться на улице — мгновенно слипались обледеневшие ресницы, концы усов превращались в сосульки, шапки, воротники, шали покрывались инеем. Заиндевевшие деревья стояли будто в цвету. Еле заметные раньше телефонные и электрические провода разбухли, их словно кто нарочно толсто обмотал белым шелком, чтобы защитить от холода. Все скрипело. К середине ночи мороз входил в такую силу, что асфальт на улицах, казалось, светился голубоватым пламенем. А днем, если взглянуть с высоты, со всех сторон тянулись к небу бесчисленные дымы. Медленно, будто нехотя, стлались они над городом. На фоне багрово-красного горизонта, под косыми лучами закатного солнца, — не выдержав жестокой стужи, оно точно спряталось в радужном кольце, — неисчислимые столбы дыма окрашивались в причудливые цвета, от огненно-кумачового на горизонте до нежно-зеленого в зените. Сдавалось, над городом пронесся вихрь грозного сраженья и теперь все, что могло гореть, пылало, дымя и извергая на этот раз не жар, а сковывающий все вокруг холод.

Декабрь был на исходе. Но ночь еще побеждала день. Светлое время все убывало, ночная тьма густела. Казалось, тьма восторжествует. Но вот день начал постепенно нагонять ночь. Прошло несколько суток, и светлого времени прибавилось на минуту. Немного отдохнув, день отхватит у ночи еще минуту, потом две, три, час. Нет, победит все же день, свет.

Длинным зимними вечерами Сулейман еще и еще раз просматривал свой годовой план. Это было в самом деле интересно и вместе с тем не совсем ясно. Попробуй скажи, как ты будешь работать через шесть, семь, десять месяцев. Обычно, когда затевается разговор о будущем, старики не прочь отмахнуться: «Поживем — увидим». А тут изволь-ка отбросить эту золотую привычку и твердо, решительно сказать наперед, что тебе предстоит сделать и как будешь жить это время. И щепетильный, дорожащий своей честью Сулейман мучился: не хотел бросать свои слова на ветер.

День прибавлялся, а январские морозы крепчали. Думалось, никогда не быть весне, а солнцу в зените. Так и будет оно кружить низко, сквозь пахмурь, как сегодня.

Дул ни на минуту не затихающий порывистый ветер без снега, превращая улицы в грязный гололед.

На заводе получили новый заказ — «Казмашу» предлагалось приступить к выпуску сеялок. Директор и главный инженер завода срочно должны были вылететь в Москву. Получение дополнительного заказа почти вслед за утверждением проекта инженера Назирова было как гром в ясном небе. Собственно, новый заказ начисто зачеркивал проект Назирова. Было бы еще полбеды, если б все заключалось в этом. Во имя государственных интересов можно отказаться не только от утвержденного, но даже и от осуществленного проекта. Но этот новый заказ ставил под сомнение всю программу завода.

Однажды, вернувшись из очередной командировки, Иштуган Уразметов увидел за своим станком Гену Антонова. Заметив Иштугана, который стоял в сторонке, засунув обе руки в карманы пальто, и, смущенно улыбаясь уголком рта, молча наблюдал за ним, Антонов протянул руку.

— Вернулись? Вот ведь какие дела произошли в ваше отсутствие… Не сердитесь на меня, Иштуган Сулейманович. По мне, куда ни поставь — везде одинаково…

Резко повернувшись, Иштуган пошел к начальнику цеха. Рабочие, подняв головы от станков, сочувственно смотрели ему вслед.

В конторке цеха Надежда Николаевна застала Назирова. Накинув на плечи кожаное пальто, он что-то строчил.

— Что пишете? — спросила она, кладя на край стола деталь, которую принесла с собой.

— Заявление, — ответил как-то странно Назиров.

Казань провожала в дальний путь свою молодежь. Это были незабываемые дни. Нурия с подругами почти каждый день бегали на вокзал. Встав в сторонке, с восхищением и завистью смотрели они на шумную толпу отъезжающих, что заполняла перрон. Они еще не могли уехать, — им нужно было кончать десятый класс, а дорога манила так неудержимо! Порыв их юных сердец был самым благородным порывом, желания — самыми чистыми желаниями, сожаления, что всего лишь на год опоздали они родиться, — самыми светлыми сожалениями, а слезы, невольно скатывавшиеся с ресниц, — самыми прекрасными слезами.

Порой Нурии грустно делалось: почему ей выпало родиться девочкой? Вот и сегодня, проводив отъезжающих на целину, она вернулась домой и, подперев щеку, задумалась, глядя на статуэтку беркута на этажерке. Перед ее глазами встал перрон с его суетой, с прощальной музыкой: поют, пляшут, целуются, дают друг другу обещания, смеются, машут платками. Вот трогается эшелон, исчезает вдали последний вагон. Уехали. Уехали на смелые дела. А Нурия осталась. Она смотрит на безжизненного беркута и невольно вздыхает. Может, она действительно ни на что не способна и только тешит себя пустыми надеждами…

Сколько уже лет стоит на этажерке, распластав крылья, бронзовый беркут и все никуда не может улететь. И завтра, и послезавтра, и через месяц и годы его место будет здесь, на этой этажерке, или, самое большее, на шкафу. А ведь он взмахнул крыльями, как будто лететь собрался, — вот-вот поднимется в воздух. Неужели и Нурию ждет такая судьба? Почему человеку не дано знать заранее, на что он окажется способен в жизни, до какой высоты взлетит? Почему судьба его покрыта тайной?