Случилось это восемнадцатого сентября, под вечер. Неожиданно вызывает меня Кузьмич. Я, признаться, на это никак не рассчитывал и все дела на сегодня уже закруглил. Мы со Светкой собрались вечером на концерт, югославский ансамбль какой-то приехал. Она с ума сходит по этим ансамблям.

И вдруг на тебе. Часов в шесть звонок по внутреннему телефону. Кузьмич. «Лосев, зайди ко мне». Я уже по тону его догадался: задание, не иначе.

Прихожу. «Такое дело, — говорит. — Кража в гостинице». И называет, какая гостиница. «Там, — говорит, — из отделения работники уже есть. Будешь за старшего. Разберись как следует. — Потом мельком взглянул на меня и добавляет: — Ничего не поделаешь, Лосев. Театр отложи. Светлана свой человек, сознательный, работу нашу знает». Конечно, физиономия моя в этот момент восторга не выражала, а костюм я с утра новый надел и галстук соответствующий. Словом, догадаться нетрудно. Я, понятно, молчу. Возражать в таких случаях бесполезно. Про себя только думаю, что эту паршивую кражонку ребята из отделения и сами прекрасно размотают. Вовсе не обязательно, чтобы еще из отдела нашего приезжали. А тут в третий раз концерт летит. Меня он, конечно, не так уж и волнует. Но Светка… Что ж это за личная жизнь получается?

Тем не менее через двадцать минут я был уже в гостинице.

Все-таки предчувствие — великая вещь. Парапсихологи, я читал, давно бьются над научной основой этого странного явления, хотя объяснить его никому еще, кажется, не удалось. Но что само явление существует, в этом я лично убедился. Так вот, предчувствие меня не подвело. Реальность даже превзошла все мои худшие опасения. Но я начну по порядку, хотя самое главное произошло позже.

Итак, значит, шла к концу третья «тихая» неделя. Уже октябрь наступил.

Как вы знаете, у нас в Москве октябрь бывает очень разный. Бывает роскошный, действительно эдакое возвратившееся бабье лето. В парках и садах буйство красок, от пурпурно-красных кленов, ярко-желтой листвы берез до черно-зеленых елей, и переливов между этими красками множество. И над всем этим бледно-голубое, тихое, ласковое небо. И честное слово, в такие дни люди становятся лучше, спокойнее, даже как-то добрее. Вы не замечали?

Но бывает и совсем другой октябрь, разбойничий какой-то, враждебный. Все голо кругом, деревья серые, мокрые, без единого листика, давит холодное, свинцовое небо, сыплет мелкий, противный дождь, свистит ледяной ветер, гонит мокрую грязную листву. И вы ощущаете все время какое-то беспокойство, раздражение, которое не в силах подавить.

Вот такой октябрь и наступил. И на душе у меня невозможно муторно. «Повисли» до сих пор не раскрытые кражи из гостиниц. Светка сидит в своем музее, клещами ее оттуда не вытащишь, а вечерами пишет какие-то отчеты. Правда, дуться она на меня перестала. Как ни странно, помогла последняя кража из гостиницы. Когда я ей про ту актрису рассказывал, Светка чуть не плакала, и, мне кажется, я в ее глазах даже вырос. Более того, Светка начала требовать от меня раскрытия этих краж с такой горячностью, что наш Кузьмич по сравнению с ней стал казаться мне скромным агнцем. Светка мне просто житья не дает с этими кражами. Хорошо еще, что я маме этот случай не рассказал. А то бы и дома покоя не было, это уж точно. Вообще, женщины почему-то воспринимают такие истории слишком болезненно и одновременно чересчур воинственно — подай им немедленное возмездие, и все.

Да, Кузьмич наш, конечно, кое-что подготовил. Но начинает он, как всегда, издалека.

— Давайте, милые мои, разберемся, — говорит он. — И подумаем. Последняя кража немного выбила нас из колеи, — добавляет Кузьмич. — Засуетились. Никуда это не годится. А почему засуетились? Да потому, что нет плана, нет твердых версий. Розыск по приметам и по вещам — это само собой. А мы только на него и положились. На первых порах это было понятно. Но сейчас… — Он сердито трет затылок. — Так что давайте думать, милые мои. Одними ногами в нашем деле не проживешь.

— Кое-что все-таки добыто, — с невозмутимым видом говорит Игорь. — То, что мы знаем Мушанского, не последнее дело, Федор Кузьмич. И встреча Лосева с этой Варварой тоже, при всех издержках даже.

Игорь усмехается. Я уже доложил Кузьмичу об инциденте с Толиком, и Игорь об этом тоже знает. Сейчас он на это и намекает.

Ох и попало же мне за тот инцидент! «Спровоцировал драку», — резюмировал Кузьмич. Но я вовсе не хотел никакой драки. Конечно, мне хотелось, чтобы Толик ушел, ну, может быть, поссорившись с Варварой. Вот и все. Мне же надо было с ней поговорить. «Глупости, — возразил Кузьмич. — Знал, с кем связываешься. Так он тебе просто и ушел бы, как же». Еще он заявил, что эта драка может нам аукнуться. И чуть не наложил взыскание. Я даже не понял, что меня спасло. А теперь вот еще Игорь на это намекает. Хотя в целом Игорь верно сказал, все-таки кое-что нами сделано. Но одно слово, которое произнес сейчас Кузьмич, меня насторожило. Это слово «версии».

Если вы поглядите на Кузьмича со стороны, скажем в метро или в столовой, где мы обедаем, — обычный немолодой мужчина, высокий, чуть сутулый, в мешковатом старомодном костюме, ежик седеющих волос, простое, ничем не запоминающееся лицо. Вот только взгляд… Но его можно и не заметить. Взгляд у Кузьмича внимательный, вдумчивый какой-то. Когда он на тебя смотрит, возникает ощущение полного доверия к этому человеку, кажется, все ему можно в случае чего рассказать, все он поймет как надо. Это, конечно, избитые слова, но в данном случае точнее не скажешь. Вот такой взгляд. Но, повторяю, его можно и не заметить. И тогда впечатление от Кузьмича остается самое что ни на есть заурядное, просто никакого впечатления, я бы так сказал.

Но если вам придется с ним поработать, как мне, например, вот тогда вы поймете, что за человек перед вами. Совсем другой человек, чем вы себе представляли. Мне иногда даже хочется записать ход его рассуждений. Вот как сейчас, например, когда мы обсуждаем дело Мушанского.

Причем Кузьмич всегда начинает с вопросов, с загадок, так сказать, всегда вначале старается разбудить фантазию у других, заставить думать, искать, предлагать что-то. И он так при этом заинтересованно слушает, что мы неизменно втягиваемся в спор, совершенно невольно как-то. А уж потом Кузьмич начинает рассуждать сам, думать вслух. И тогда он раскрывается до конца, и тогда я начинаю им восхищаться и забываю про его старомодный костюм и про все остальное, над чем мы с Игорем иной раз между собой подтруниваем, и чувствую себя рядом с ним мальчишкой, честное слово.

Сейчас Кузьмич только начинает разговор, глуховато, неторопливо, даже как-то задумчиво:

— Итак, милые мои, у нас уже целых три места, где можно ждать появления этого артиста, когда он приедет в Москву. Целых три места. Согласны?

Мы сидим в кабинете у Кузьмича, и он досадливо говорит:

— Что-то его здорово испугало, милые мои. Скорей всего последний случай в гостинице. Понял, что в Москве ему появляться опасно. Если уж та дежурная его узнала, значит, и в любой другой гостинице может случиться то же самое.

— По-вашему, удрал из Москвы? — спрашивает Игорь.

Он сегодня особенно хмур и сдержан. Я безошибочно определяю, что утром Игорь опять поссорился со своей Алкой. Ему, между прочим, нелегко с ней приходится, хотя Алла его по-своему любит. Она внешне напоминает мне чем-то Варвару. Тоже статная, белозубая, черноглазая, и на нее тоже заглядываются. Но строга Алка до невозможности и отшивает от себя в два счета. У нее и взгляд такой суровый, что не всякий рискнет к ней подступиться. Игорь женат на ней уже четыре года. Он мне как-то признался, что подкупила она его именно своей неприступностью. «Люблю бороться с трудностями», — смеялся он. Ну вот и доборолся. Алка всем хороша, но женой оперативника она быть не создана. Во-первых, она дико ревнива. Игорь ее собственность, и ни с кем она делить его не намерена, даже с работой. Вот, например, эту ночь Игорь, как известно, провел на вокзале. Но рассказать Алке, где ему пришлось быть, он не может. И она, уж конечно, надулась, она ревнует его к кому-то и ничего поделать с собой не может, да, впрочем, и не намерена. Срывается по пустякам и треплет всем нервы. Я как-то попытался провести с ней воспитательную работу. Куда там! Ничего не поняла и ни с чем не согласилась. «Я тоже человек, — заявила. — Знала бы его работу, замуж не пошла».

Это просто счастье, что Светка совсем другая. Мне даже иногда обидно, до того она меня не ревнует. И когда Алка ей что-нибудь такое говорит и жалуется на Игоря, она только смеется. Светка удивительно легкий человек, и за это я ее еще больше люблю. И ревную. Игорю в этом смысле хорошо. Алка у него кремень, кроме того, она ужасно застенчива. А Светка общительная невозможно. У нас был как-то вечер, так она успела перезнакомиться со всем отделом. Даже Кузьмич пошел с ней танцевать. Все были прямо потрясены. А Алка забилась в угол и, краснея, всем отказывала, кроме меня, конечно.

Итак, после ареста Мушанского, этого неудавшегося артиста и вполне сформировавшегося убийцы, всплыла новая фигура — исчезнувший жилец последнего «люкса», куда забрался Мушанский, по фамилии Николов. Он живет в Пензе, но там до сих пор не появился. Судя по всему, это темная личность. Если быть точным, то на такой вывод нас наталкивают следующие обстоятельства: его поспешный отъезд из гостиницы, как только он обнаружил кражу у себя в номере; явная ложь с билетом на самолет, ибо, во-первых, ни один самолет в этот день не увез на своем борту Ивана Харитоновича Николова, во-вторых, если Николов улетел по подложному паспорту или вообще не улетел, а уехал, допустим, поездом, то это тоже не менее подозрительно, наконец, обнаруженная в его номере странная записка с цифрами.

Однако найти нам его надо прежде всего для того, чтобы доказать шестую кражу Мушанского. И Кузьмич поручает это мне. Я доволен. Мне и самому очень интересно знать, кто же такой на самом деле этот Иван Харитонович Николов, или, как выражается один мой приятель, «в какой области лежат его жизненные интересы».

В этом смысле Пенза ничего интересного нам не сообщила и ограничилась формальной справкой. Значит, иных материалов у них нет. А это, в свою очередь, означает, что гражданин Николов или очень хитро маскирует свою темную деятельность, подлинную «область своих интересов», или она лежит вне Пензы, или, наконец, ее вообще нет и все это чепуха и случайные совпадения.

Итак, Пенза нам пока что ничего не дала.

И вот я снова на улице. Погода совсем не кажется мне такой отвратительной, как два часа назад, хотя пронизывающий ветер больно сечет лицо мокрым, даже каким-то остекленевшим снегом.

Вскакиваю в троллейбус, теперь уже полупустой, и удобно устраиваюсь около окна. Проклятый троллейбус, конечно же, ползет черепашьим шагом, хотя теперь, когда кончились часы «пик», он, кажется, мог бы двигаться и побыстрее. Счастье еще, что мне не надо делать пересадок и остановка у Светкиного дома.

Дверь мне открывает ее мама, Анна Михайловна. Они живут вдвоем, отец Светкин умер давно, когда Светка была еще совсем маленькая. Потом, правда, был отчим, но недолго. В общем, не сложилась жизнь у Анны Михайловны, и это несправедливо, потому что она чудесная женщина.

И ее все любят, ее просто нельзя не любить, столько в ней доброты и жизнерадостности, хотя она далеко не здоровый человек, болезненно полная, с больными отекшими ногами, а сердце то и дело сдает. Папа ей не раз предлагал лечь к нему в клинику, но Анна Михайловна только отмахивается. Я ни разу не слышал, чтобы она на что-нибудь жаловалась и у кого-нибудь лечилась. Просто возмутительная беспечность. Но поделать с ней ничего невозможно.

Зато она непрерывно волнуется за всех окружающих. По любому поводу. Когда Света, например, задерживается на работе, Анна Михайловна звонит мне, тоже, конечно, на работу и шутливым тоном спрашивает: «Витик, можно уже начинать волноваться?» Но, как известно, в каждой шутке лишь доля шутки. Я в таких случаях решительно говорю: «Рано. Позвоню, когда надо начинать». Хотя прекрасно знаю, что через пять минут Анна Михайловна, ее выдержав, отправится встречать Светку на улицу. В любую погоду. Такой уж она человек.

На работу я в этот день прихожу несколько позже, чем обычно. Дело в том, что сначала я поехал к Варваре. Но, оказывается, успел уже забыть ее «расписание». В этот день Варвара работала в утреннюю смену и визит пришлось отложить до вечера.

В коридоре я сталкиваюсь с Петей Шухминым, он взволнован и одновременно чем-то смущен, по-моему.

— Слушай, — говорит. — Тут, понимаешь, такое дело случилось.

И рассказывает мне довольно неприятную историю.

Оказывается, утром к дежурному является какой-то гражданин и в панике сообщает, что его дочь грозятся убить. Говорит он сбивчиво, бестолково, и дежурный ничего понять не может, тем более что его непрерывно отвлекают. В это время приходит Петя, и дежурный просит его побеседовать с гражданином.

С утра у меня все валится из рук. Я ни на чем не могу сосредоточиться. Мысли заняты только одним: нашелся Николов, вернулся домой, сам вернулся, как ни в чем не бывало! Что это может означать? Ну, во-первых, нам теперь не надо метаться по разным городам в его поисках, разыскивать и допрашивать уйму людей и ломать себе голову. Вот он, Николов, собственной персоной. Конечно, с ним придется повозиться и задать ему немало весьма щекотливых вопросов. Он, естественно, будет лукавить, темнить и петлять, хитро и заранее продуманно, однако все это уже не идет в сравнение с тем, что предстояло бы нам, не вернись Николов домой. Во-вторых, его возвращение означает, что таинственная встреча «всех» окончена и с той «сволочью» они, видимо, разделались. Вот это уже серьезно. Это может оказаться непоправимо. И наконец, в-третьих, дело, так или иначе, близится к концу. Теперь надо поскорее добраться до этого Николова, посмотреть на него, потолковать. Мне надо ехать в Пензу, вот что, и как можно быстрее!

Все эти соображения я и излагаю на совещании у Кузьмича, когда он наконец появляется у себя в кабинете. С утра его вызвали к начальству, и поэтому совещание наше состоялось только в середине дня.

После моей речи, горячей и торопливой, которой наше совещание и началось — я просто не в силах был удержаться, чтобы побыстрее не выплеснуть все свои соображения, — Кузьмич, ухмыльнувшись, говорит Вале Денисову:

— Ну а теперь доложи толком и подробнее, что сообщила Пенза.

И Валя невозмутимо докладывает:

Итак, все предстоит начинать сначала. Весь поиск, все распутывание сложнейшего клубка. Степень опасности того неведомого человека намного возрастает. Жить по подложному, чужому паспорту — для этого надо иметь серьезные причины, не так ли? А пока что надо выяснить у Николова, на этот раз подлинного Николова, как же все-таки его паспорт попал к тому человеку, может быть, он какую-нибудь ниточку нам даст?

Между тем Николов заметно успокаивается: он чувствует, что мы ему верим и опасность оказаться замешанным в каком-то неведомом ему преступлении, кажется, миновала. Ну а грешок, в котором он признался, нас, очевидно, не интересует.

— Скажите, Иван Харитонович, — обращаюсь я к нему после минутного молчания, — как же украли у вас паспорт? Вы ведь даже помните, где именно это произошло?

— В том-то и дело, что помню. Прекрасно помню, — охотно подтверждает Николов. — На вокзале, в ресторане. Но вот как это случилось, ума не приложу. Я уже все перебрал, буквально все. Хотя… — он нерешительно умолкает. — Пожалуй… после того, что вы мне сообщили…

— Что же после этого?