Примулы отцвели. И до самой границы леса, где начинался открытый луг, который полого спускался вниз к заросшему куманикой рву у старой изгороди, только несколько выцветших их островков все еще желтели среди пролесок и меж корнями дубов. Дальше за изгородью вся верхняя часть луга была изрыта кроличьими норами. В траве зияли проплешины, повсюду лежали кучки сухого помета, после которого не растет ни одна трава, кроме крестовника. Еще ниже ярдов на сто, прямо под склоном, бежал узкий, шириной фута в три, не больше, ручей, заросший калужницей, водяным крессом и голубой вероникой. Проселочная дорога перебиралась через кирпичный мостик на соседний холм и бежала прямо к воротам из пяти жердин, темневшим в колючем кустарнике живой изгородки. От ворот начиналась тропинка.

Майское солнце уже садилось в багровые тучи, и до сумерек оставалось еще с полчаса. Кролики высыпали на склон — одни щипали жиденькую траву возле нор, другие спустились вниз посмотреть, не остался ли там одуванчик или, может быть, первоцвет. На каждой муравьиной куче сидел кролик и, навострив уши, держа нос по ветру, наблюдал за округой. Но на опушках спокойно пели дрозды, сообщая, что в лесу никого нет, и в полях за ручьем, где местность просматривалась прекрасно, тоже было спокойно и пусто.

На вершине склона, у дикой вишни, на которой пел дрозд, расположились несколько нор, еле видные сквозь заросли куманики. В одной из них, на пороге, в зеленоватом сумраке бок о бок сидели два кролика. Тот, что побольше, собрался наконец с духом и под прикрытием куманики помчался по склону вниз, через ров в поле. Чуть погодя за ним последовал и второй.

На припеке первый кролик остановился и принялся быстро-быстро чесать задней ногой за ухом. Хотя ему был всего год от роду и он не набрал пока полного веса, смотрел он прямо, без той вечной тревоги, что стоит в глазах любого «задворника», если нет у него ни аристократических предков, ни выдающейся силы или роста. Рядовые кролики-первогодки всегда живут на задворках, как могут, незаметные старшим, и многие часто обходятся даже без нор. Этот же, судя по виду, умел о себе позаботиться. И когда он присел потереть нос передними лапками, взгляд у него был сметливый и жизнерадостный. Начесавшись вдоволь, кролик прижал уши к спине и принялся за траву.

В теплой темноте Орех неожиданно проснулся, пиная и толкая кого-то задними лапами. Кто-то на него наседал. Но ни хорьком, ни лаской не пахло. Инстинкт прочь не гнал. В голове прояснилось, и Орех сообразил, что в норе только он да Пятик. И это Пятик, царапаясь и цепляясь, пытается в страхе перелезть через него, словно через проволочную ограду.

— Пятик! Пятик, проснись ты, балбес! Это я, Орех. Ты меня поцарапаешь. Проснись!

Орех стряхнул с себя Пятика. Тот забил в воздухе лапами и проснулся.

— Ох, Орех! Какой мне приснился сон. Кошмар! Я и тебя видел. Мы сидели прямо на воде и плыли вниз по темной глубокой реке, а потом я понял: мы плывем на доске — такой же, как в поле, только белой с черными полосками. Плывем мы не одни — все прыгают, веселятся. А я посмотрел под ноги и увидел, что доска эта из проволоки и костей; тогда я закричал, а ты сказал: «Поплыли — все поплыли», а потом я искал тебя и хотел вытащить из какой-то дыры, но ты сказал: «Старшина должен идти один» — и уплыл в темный водяной тоннель.

— Бока, во всяком случае, ты мне расцарапал. «Водяной тоннель» — надо же! Чушь какая! Может, все-таки дашь мне поспать?

— Дело в том, Орех, что ты и сам не верил, будто Старшина тебя послушается, ведь не верил? Чего же ты тогда хотел?

Снова наступил вечер, и Орех с Пятиком и еще два их приятеля щипали в лесу траву. Черничка, кролик с черными пятнышками на кончиках ушей, тот самый, который днем раньше испугался Пятика, внимательно выслушал рассказ Ореха про доску с объявлением и заметил, что, по его мнению, люди оставляют такие штуки — вроде знаков или посланий — так же, как кролики, когда надо отметить тропинку или дырку в ограде. Второго кролика звали Одуванчик — это он завел разговор о равнодушии Треараха к Пятаковым страхам.

— Да не знаю я, на что надеялся, — сказал Орех. — Я никогда раньше даже не подходил к нему близко. Но я подумал: «Пусть. Пусть он вообще не захочет нас выслушать, но, по крайней мере, никто потом не сможет сказать, будто мы не сделали все, что в ваших силах, и никого не предупредили». — Тогда, значит, ты и в самом деле думаешь, что нам надо чего-то опасаться?

— Уверен. Я, знаешь ли, хорошо знаю Пятика.

Час «фа-Инле» на языке кроликов означает «час восхода луны». Кролики, конечно, понятия не имеют ни о точном времени, ни о точности. В этом отношении они очень похожи на первобытных людей, которым частенько требовалось несколько дней на то, чтобы только собраться, а потом еще несколько дней, чтобы заняться делом. В те времена людям, чтобы действовать сообща, нужно было некое чувство вроде телепатии — телепатическая волна словно захватывала их и несла к назначенной минуте. Тот, кому доводилось видеть ласточек и стрижей в сентябре, видеть, как они собираются на телеграфных проводах, щебечут, описывая маленькие круги, в одиночку или же группками, над голыми, убранными полями, возвращаются, чтобы сделать потом круг побольше, потом еще и еще, над пожелтевшими изгородями вдоль улочек, — все эти сотни разрозненных птичек, которые собираются, мельтеша, со все возрастающим нетерпением, в стаи, а стаи свободно и совершенно без всякого порядка сливаются в одну огромную шевелящуюся массу — плотную посередине, рваную по краям, — которая постоянно меняется, перестраивается, как облака или волны, и так до тех пор, пока все (но отнюдь не каждый) не почувствуют, что пора, и тогда они снимутся с места, начиная еще один гигантский перелет на юг — перелет, который переживут не все; тот, кто видел как поднимается эта волна, захватывающая всех, кто считает себя в первую очередь частью целого, и только потом — во вторую очередь — личностью; видел, как волна эта поднимает, захватывает их, не нуждаясь ни в сознательной мысли, ни в сознательной воле; тот, кто видел это, видел деяние того самого ангела, что погнал в Антиохию крестоносцев и сгоняет леммингов в море.

После восхода луны прошло не меньше часа, но до полуночи оставалось еще довольно много времени, когда Пятик с Орехом снова выбрались из норы под кустами куманики и поскакали тихонько по дну канавы. С ними бежал еще один кролик, приятель Пятика, Хлао, или Плошка. («Хлао» означает всякое углубление, где может скапливаться влага, — например, чашечку в листьях одуванчика или чертополоха.) Плошка тоже был маленький, невероятно робкий, и большую часть своего последнего вечера в городке Орех с Пятиком потратили, уговаривая его отправиться с ними в поход. Плошка согласился довольно неохотно. Он страшно боялся опасностей, поджидавших их за пределами городка, но потом решил, что главное — это держаться поближе к Ореху и точно выполнять все его команды, а там будь что будет.

Не успели они выбраться из канавы, как Орех услышал наверху какое-то движение. Он быстро выглянул.

— Кто здесь? — сказал он. — Одуванчик?

Луна уже клонилась к западу, когда беглецы добрались до края поля и вошли в лес. По полю они пробежали не меньше полмили, то отставая, то нагоняя друг друга, стараясь не теряться и все время держась ручья. И хотя Орех понимал, что отошли они от городка дальше любого гвардейца, он пока не чувствовал себя в безопасности; и когда Орех — не в первый уже раз — услышал шум погони, он заметил в той стороне, куда поворачивал ручей, темную массу деревьев.

Кролики не любят густых лесов, где земля сырая, где мало травы и солнца, а в подлеске таится угроза. Но Орех леса не испугался. «Зато, — подумал он, — Падуб дважды подумает, прежде чем продолжить преследование в таком месте. А бежать вдоль ручья, может, даже и безопасней, чем носиться по полю взад-вперед, рискуя попасться, или, в конце концов, выйти назад к городку». Он решил входить в лес, не советуясь с Шишаком и надеясь, что остальные ему поверят.

«Если по дороге с нами ничего не случится, если ручей выведет нас из леса, — подумал Орех, — тогда мы уж точно избавимся от Ауслы, и можно будет поискать местечко для отдыха. Мы-то более-менее в порядке, а вот Пятик и Плошка едва живы».

Стоило им только войти в лес, как он наполнился звуками. Пахло мхом и сырыми листьями, отовсюду до слуха доносился шепот и плеск воды. В глубине леса была широкая заводь, ручей вливался в нее маленьким водопадом, и шум его отдавался эхом среди густых крон, словно в пещере. Над головой шелестели в ветвях сонные птицы, ночной ветерок теребил листву, везде валялись сломанные мертвые ветки. Вдалеке раздавались непонятные и зловещие звуки, — казалось, там кто-то ходит.

Наступил вечер следующего дня. Все утро скрывавшиеся в тени северные склоны Уотершипского холма ненадолго осветились лучами заходящего солнца, а потом опустились сумерки. Отвесная скала, шириною не больше шестисот футов, поднималась от узкой полоски деревьев вертикально вверх на три тысячи футов и завершалась пологим склоном. Сильный и мягкий свет обволакивал золотом траву, кусты тиса, утесника и низкорослый терновник. Казалось, свет, ленивый, спокойный, льется с вершины склона. А внизу, в траве и в кустах — в этом густом лесу, исхоженном жучками, пауками и охотницами до них — землеройками, — свет плясал, будто ветер, и от этого все двигалось и вертелось. Красные лучи бежали от травинки к травинке, вспыхивали на мгновение на членистых крылышках, тянулись от тоненьких ног длиннющими тенями, высвечивая на каждом клочке голой земли мириады пылинок. В потеплевшем к вечеру воздухе жужжали, пищали, гудели, скрипели, звенели насекомые. А еще громче — во всяком случае никак не тише — звучали голоса вьюрков, коноплянок и зеленушек. Над холмом в благоухающем воздухе вились и щебетали жаворонки. Отсюда открывался вид на замершие долины, на синюю даль, где над крышами взлетали дымки и вспыхивали на мгновение отблески стекол. Еще дальше, внизу, лежали зеленые пшеничные поля, ровные пастбища, на которых паслись лошади, а за ними темнела полоска зеленого леса. Вечер взбудоражил и его заросли, но с такой высоты они казались неподвижными, а голоса терялись в пустынных далях.

Орех и его спутники отдыхали у подножия травянистого склона в низких зарослях бересклета. За весь предыдущий день они одолели мили три, не меньше. Удача не оставляла их — никто не погиб и не потерялся. Кролики переправились через два ручья, не испугались страшных лесов западного Эккинсуэлла. Отдыхали на соломе в одиноком амбаре Старвилла, где их разбудили напавшие крысы. По команде Шишака Серебряный и Алтейка прикрывали отход до тех пор, пока из амбара не выбрались все до единого, и отряд снова пустился в путь. После схватки у Алтейки была ранена передняя лапа, а укус крысы всегда грозит серьезными неприятностями. Обогнув озерцо, где большая серая кряква медленно выплыла из осоки и заполоскала клювом в воде, кролики остановились и сидели, пока она не взлетела. Почти полмили пришлось им бежать по открытому пастбищу, где негде было укрыться, где каждую минуту мог напасть на их след хищник, но все обошлось. Летний воздух прорезал неестественный стрекот маленького самолета, он летел прямо над кроликами, но Пятик твердо сказал, что это не элиль. А теперь вся компания лежала в зарослях бересклета и устало водила носами, принюхиваясь к незнакомой, голой земле.

После бегства из городка-ловушки приятели стали хитрей, осторожней, смелее, понимали друг друга с лету и действовали сообща. Они оценили друг друга по достоинству, сблизились и начали больше доверять друг другу. Теперь они знали, что только от этого — и ни от чего больше — зависит жизнь каждого, и дорожили каждым. Когда Шишак угодил в петлю, все, подобно Черничке, несмотря на старания Ореха, содрогнулись, решив, будто все пропало. И не будь Ореха, Чернички, Алтейки и Плошки, Шишак бы и в самом деле погиб. Он бы погиб, не будь сам так вынослив, — кто еще смог бы выдержать страшное испытание? Больше никто не сомневался ни в силе Шишака, ни в интуиции Пятика, ни в сообразительности Чернички, ни в праве Ореха командовать. Во время крысиной атаки Алтейка и Серебряный, не прекословя послушались Шишака и встали там, где велел он. А остальные, едва заслышав приказ Ореха быстро выбираться из амбара, выполнили его немедленно, не требуя объяснений. Когда же Орех крикнул, что придется бежать по открытому пастбищу, кинулись вперед, только дождавшись Алтейку и Серебряного и выслав Одуванчика на разведку. Позже, увидав самолет, все без исключения поверили Пятику и не испугались железного крестика в небе.

Плохо приходилось Земляничке. Он грустил, медленней соображал и совершенно извелся, стыдясь своей прежней роли. По характеру мягкий, Земляничка даже себе боялся признаться, насколько привык к праздности и хорошей пище. Но он не жаловался, и друзья понимали, что их новый товарищ из кожи вон вылезет, чтобы не отстать. А в лесу, где один он только и умел ориентироваться, оказалось, что и Земляничка тоже может пригодиться.

Норы и впрямь оказались неудобные. «Для бродяг

[16]

вроде нас сойдут», — сказал Шишак. Усталые путники в чужих краях не слишком привередливо относятся к подвернувшемуся жилью. Норы были сухие, просторные. Туда влезло бы кроликов двенадцать. Два прямых перехода вели из-под корней терновника к спальням на меловом обрыве. Кролики не умеют делать подстилки, и на твердом как камень полу беглецам показалось совсем неуютно. Зато оттуда в глубину мелового пласта, а потом, поднимаясь вверх, привычные, вырытые дугой коридоры вели к норам с хорошо утоптанным земляным полом. Они были глухие, не связанные друг с другом, но измученная компания просто не обратила на это внимания. Уютно свернувшись клубочками, почувствовав себя в безопасности, они устроились там, разделившись по четыре, и тотчас уснули. Только Орех лег не сразу — он вылизывал ногу Алтейки. Никаким воспалением даже не пахло, но, вспоминая, что ему довелось слышать о крысиных укусах, Орех решил проследить, чтобы Алтейка спал подольше и, пока ранка не заживет, держался подальше от грязных мест.

«Уже третий раненый. Но, в конце концов, могло быть и хуже», — подумал он и уснул.

Короткая июньская ночь растаяла через несколько часов. На высоком холме рассвело рано, но наши друзья и ухом не вели. Солнце совсем уже встало, а кролики все еще крепко спали в непривычной для них тишине. В наши дни и в лесу, и в поле дневной шум настолько силен, что не все лесные обитатели в состоянии его выдержать. Почти повсюду слышен грохот на людских дорогах — от легковушек, автобусов, мотоциклов, тракторов, грузовиков. Утренняя возня на фермерских подворьях тоже разносится по всей округе. Людям, которые собрались записать птичьи голоса, приходится выходить рано, раньше шести утра, и то не всегда поход бывает удачным. Почти сразу после шести в лес вторгается сначала отдаленный, а потом все нарастающий громкий гул. За последние пятьдесят лет тихих мест в Англии почти не осталось. Но сюда, на Уотершипский холм, снизу доносились лишь слабые отзвуки дневной суеты.

Когда Орех проснулся, солнце поднялось чуть не вровень с вершиной. Рядом спали Алтейка, Пятик и Плошка. Орех лежал с краю у входа и потому выскользнул в тоннель, никого не потревожив. Он присел, оставив кучу помета, и выпрыгнул из терновника на открытый луг. Всю землю внизу скрывала утренняя дымка — она лишь начинала рассеиваться. Вдалеке, то тут, то там, из тумана торчали купы деревьев да крыши домов, словно скалы из моря. Небо было безоблачное, ясно-синее, а над самой кромкой холмов — розовато-лиловое. Ветер стих, в траве сновали паучки. День обещал быть жарким.

Орех прыгал с места на место — так прыгает всякий пасущийся кролик: сделает пять-шесть медленных высоких скачков, потом остановится, чтобы, навострив ушки, оглядеться, потом — быстро-быстро погрызет стебельки травы и двинется дальше. Впервые за много дней Орех ничего не боялся. Он отдыхал.

В Сэндлфордском кроличьем городке Падуб был фигурой значительной. Ему доверял сам Треарах и не раз посылал Падуба выполнить поручение, где требовалось настоящее мужество. Так, в начале весны в соседнем лесочке появилась лиса, и Капитан, прихватив с собой парочку добровольцев, несколько дней не спускал с нее глаз и докладывал Старшине о каждом ее передвижении до тех пор, пока однажды вечером лиса не исчезла так же неожиданно, как и появилась. Капитан не терпел капризов, знал, что такое долг, и никогда им не пренебрегал. Крепкий, неприхотливый, добросовестный, немножко — с кроличьей точки зрения — жестковатый, он был прирожденным исполнителем. Тогда и речи идти не могло, чтобы попробовать уговорить его уйти из городка вместе с Пятиком и Орехом. Потому появление Падуба возле Уотершипского холма просто ошеломило приятелей. Мысль же о том, что Падуб может дойти до такого жалкого состояния, никому даже в голову не приходила.

И, признав в бедолаге под кустиком Капитана Ауслы, Орех с Одуванчиком тупо смотрели на него, словно увидели вдруг под землей беличью нору или ручей, который взял да и побежал вверх по холму. Они не верили своим глазам. Голос, раздававшийся в темноте, оказался вовсе не сверхъестественным, но испугались они от этого ничуть не меньше. Как же Капитан попал сюда, к подножию холма? Что произошло?

Орех попытался привести мысли в порядок. Что бы ни стояло за появлением Падуба, нужно делать все по порядку. Они в чистом поле, ночью, поблизости нет никакого укрытия, кроме заросшего травой рва, с ними раненый, от которого пахнет кровью, который плачет, не отдавая себе отчета в том, как это опасно, и, кажется, не может двинуться с места. Что если на его след напал горностай и вот-вот появится здесь? Если они хотят помочь Падубу, надо поторопиться.

— Сходи, скажи Шишаку, кто это, — сказал он Одуванчику, — и приведи сюда. А Плющик пусть бежит наверх и скажет, чтобы никто не вздумал спускаться. Помочь не помогут, а риску прибавится.

В ту ночь, когда вы ушли из городка, всю Ауслу подняли на ноги и послали в погоню. Кажется, сто лет прошло с тех пор! Мы дошли по вашему следу до ручья, увидели, что вы спустились вниз по течению, и когда доложили об этом Треараху, он решил, что нет никакого смысла ради вас рисковать жизнью гвардейцев. Ушли так ушли. Но вернувшихся арестовать. Тогда я приказал прекратить поиски.

На следующий день все шло как обычно. Если не считать, что разговоров только и было о Пятике и тех, кто ушел за ним. Все уже знали, что Пятик предсказал нам какие-то ужасы, поползли слухи. Большинство посчитало их вздором, но кое-кто говорил, будто Пятик пообещал хорьковую охоту.

[19]

А для кроликов страшнее такой охоты и куриной слепоты ничего нет на свете.

Мы с Орешником пошли поговорить об этом с Треарахом.

— Знаю я этих предсказателей, — заявил Треарах, — встречал. Не стоит слушать все, что они говорят. Во-первых, большинство из них просто несчастные горемыки. Просто слабые кролики, которые по своей слабости даже надежду потеряли добиться в жизни чего-нибудь путного и иногда, стараясь придать себе важности, пытаются прослыть предсказателями Забавно, но если такой кролик научился как следует притворяться и у него хорошо подвешен язык, его друзья просто не замечают, когда предсказания не сбываются. С другой стороны, дар предсказания все-таки существует, и предположим, наш Пятик и впрямь обладает этой необыкновенной способностью. Он напророчил нам наводнение или там охоту с хорьками. Отлично. Значит, кому-то из кроликов больше никогда не придется бегать. Какой же у нас выбор? Организовать переселение всего племени — задача нелегкая. Кто-то все равно пожелает остаться. Но Старшина должен будет уйти — неважно, сколько пойдет за ним, — и подвергнуть свой авторитет самому суровому испытанию. А уж если он его потеряет, вернуть уважение племени не так-то просто. Так что в лучшем случае мы превратимся в орду бездомных «хлессилей», да, возможно, еще и с крольчихами и детворой в придачу. Встречи с элилями не избежать. Так что будет лечение хуже болезни. Почти всегда безопасней пересидеть и переждать в своих норах.

Мистер Локкли пишет, что во многих отношениях кролики похожи на людей. И похожи в первую очередь своей несокрушимой способностью противостоять ударам судьбы, отдаваясь течению времени, которое уносит все невзгоды и все несчастья. В характере кроликов есть черта, которую даже очень приблизительно не определишь как бесчувственность или равнодушие. Это скорее подсказанное интуицией знание, что жизнь — это только то, что существует сейчас. Дня не прошло с тех пор, как Капитан Падуб, полубезумный от страха, добрался до подножия Уотершипского холма. Но он уже снова радовался солнцу, а легкомысленный Колокольчик едва ли не позабыл жесточайшую трагедию, разыгравшуюся в Сэндлфорде. Во время рассказа Орех и его приятели не раз содрогнулись от ужаса и сострадания. Услышав о смерти Василька, Плошка заплакал от жалости и задрожал, а когда Падуб начал рассказывать о ядовитом газе, уничтожившем весь городок, Желудь и Плющик и сами начали задыхаться. Но для них, как и для примитивных людей, в самой силе и живости сострадания уже заключалась разрядка. Чувства кроликов неподдельны и непритворны. В них нет той отстраненности и отчуждения, какое может почувствовать добрейший человек, пробегая глазами газету. Но рассказ окончился — и голос собственной трудной, нехитрой жизни снова пробрался в кроличье сердце, в нервы, и в кровь, и в пустой животик. Если бы мертвые были живы!

Падуб еще только заканчивал свой рассказ, а Орех уже принялся обнюхивать его раненое ухо. Накануне он не успел заняться этим как следует, и не сообразил, что Капитан так плох не только из-за пережитого ужаса и лишений. Раны оказались серьезные — серьезней, чем у Алтейки. Кроме того, Падуб наверняка потерял много крови. Ухо висело лохмотьями, в ранки попала грязь. Орех даже рассердился на Одуванчика. И когда, привлеченные запахом мягкой июньской ночи, сиянием полной луны, кролики побежали в «силфли», Орех попросил Черничку остаться. Серебряный, уже стоя на выходе, услышал, тоже вернулся и пристроился рядышком.

— Похоже, в компании нашей милой троицы ты немного повеселел, — сказал Капитану Орех. — Жаль, что они не вычистили тебе рану. Это скверная грязь.

— Но, знаешь… — начал было Колокольчик, который так и сидел рядом с Падубом.