— Черти полосатые в клеточку!

Этот голос…

Старший инспектор Трабшо (или, если быть педантично точным — старший инспектор Трабшо в отставке, прежде подвизавшийся в Скотленд-Ярде) только что вошел в чайную комнату отеля «Ритц», взыскуя отдыха ногам и освежения нёбу, а пока он тщился привлечь взгляд какой-нибудь официантки, и раздался голос, заставивший его окаменеть на месте. Сказать правду, «Ритц» не был тем заведением, которое он удостаивал своими посещениями при обычных обстоятельствах, и, уж во всяком случае, не ради исходящей паром чашки с чаем, которой он жаждал вот уже час. Он никогда не любил швыряться деньгами, и еще меньше с тех пор, как вынужден был научиться существовать на пенсию старшего полицейского инспектора, да и какое-нибудь кафе-кондитерская «Лайонз» куда больше отвечало бы его заведомо плебейским вкусам, которых он и не думал стыдиться. Но волею случая он оказался в наиболее фешенебельном конце Пиккадилли, где единственное заурядное кафе заполняли секретарши и стенографистки, громогласно делившиеся друг с другом тяготами и треволнениями своих служебных дней, которые все завершались одновременно. Следовательно, кроме «Ритца», выбирать было не из чего. И он подумал, поймав себя на переоценке ценностей: а почему бы и нет? В бурю — любой старый порт!

И вот он оказался в этой корректно-элегантной зале — зале, где мелодичное жужжание разговоров высших классов гармонично диссонировало (если такой оксюморон допустим) с серебряным перезвоном безупречных столовых приборов, в зале, где в жизни своей не бывал и не думал бывать — и не успел он сориентироваться, как наткнулся на кого-то из своего прошлого.

Окликнувшая его особа сидела в одиночестве за столиком вблизи двери, и ее лицо еле выглядывало из-за неустойчивой стопки зеленых (цвет детективного чтива) книжек в мягкой обложке издательства «Пингвин». Едва он повернул к ней голову, как ее голос снова прогремел:

Лоснящийся красный омнибус, который провез их по полной длине Пиккадилли и в открытом верхнем салоне которого они величаво примостились, будто на каком-нибудь слоне какого-нибудь махараджи, пятнадцать минут спустя доставил их в дальний конец Хеймаркета, всего лишь в нескольких ярдах от «Королевского театра».

Хеймаркет, увы, был лишь тенью себя довоенного. Его пешеходы выглядели в большинстве обтрепанными, его малолетние, малокровные нищие глядели по сторонам запавшими глазами. Даже тусклые уличные фонари только усиливали преобладающий полумрак. Однако сам театр с портиком из шести белых колонн, много выше, чем проходящие между ними зрители, сохранил значительную часть своего уже потускневшего величия. И он не был просто театром. Будто в дружном протесте против всей тускло-серой послевоенности сливки театрального, кинематографического, политического, журналистского мира избранных решили наглядно продемонстрировать, что и под гнетом последствий Войны, как и во время ее самой, Лондон Выстоит!

Меха были извлечены из подвалов, ожерелья из сейфов, а смокинги из нафталина, и надеты столь же вызывающе, как не так уж давно — противогазы и камуфляжная форма. Правда, кое-какие меха выглядели заметно облезлыми, порядочное число жемчужин родилось, так сказать, вне брака, а многие вечерние платья и смокинги состарились вместе со своими владельцами, и все-таки зрелище было великолепное. Для толпы зевак, разевавших рты на «роллс-ройсы» и «бентли», элегантно скользящие по Хеймаркету, зрелище по-своему было таким же ослепительным, как и то, ради которого сюда и съезжалась эта разодетая публика.

Даже Трабшо, скромно продираясь через hoi palloi

[4]

, поддался, когда он и его спутница вошли в фойе, легкому ошеломлению.

Да, он был одним из лучших людей Ярда и в свое время в расцвете сил имел дело с самыми именитыми и влиятельными фигурами страны. Тем не менее родился он сыном резчика в Тутинге и медленно выцарапывал себе повышения. Факт — к его чести, и куда большей, чем если бы он получил доступ в высшие эшелоны полиции благодаря каким-либо августейшим семейным связям. Однако это подразумевало, что ему так до конца и не удалось сбросить кожу своего скромного происхождения. Короче говоря, он знал все необходимые нити, но так никогда и не избавился от страха запутаться в них. Он неизменно испытывал этот страх и неизменно ненавидел себя за него, за нюанс почтительности при встречах с великими и безупречными, даже когда, как порой случалось, он бывал вынужден предупредить их, что все ими сказанное может быть использовано в обвинении против них. И вот он тут якшается с герцогинями, министрами и дипломатами, с актрисами и драматургами.

— Умру без сигаретки!

Короткую поездку на такси спустя, их уже уютно водворили за один из самых желанных столиков «Плюща». Дамы заказали парочку экзотических коктейлей, Трабшо одобрительно принял в круг своих знакомых виски с содовой, а нарождающийся разговор дожидался только, чтобы Кора закурила свою сигарету.

Это было настоящее представление. Для актрисы сигарета была шестым пальцем. Один раз она даже томно информировала впечатлительную хроникершу «Воскресного подсолнуха», что она не способна созерцать микеланджелово изображение Бога, вдыхающего жизнь в Адама, не усматривая тут аллегории — аллегории, милочка! — бессмертного жеста курильщика, предлагающего огонек зажигалки другому курильщику. Хроникерша была подобающе поражена, как, предположительно, и ее читатели.

Теперь сигарета была извлечена из платинового портсигара, вставлена в смоляно-черный мундштук из черного дерева, зажжена, блаженная затяжка сделана, и Кора Резерфорд была готова вернуться в мир живых.

Она повернулась к Трабшо.

На следующее же утро, когда Трабшо уминал завтрак, состоявший из одной свиной сосиски и ломтя поджаренного хлеба (яйцо уже стало лакомством, дозволявшимся не чаще двух раз в месяц, если не реже), он услышал, как «Ежедневный часовой» шмякнулся на коврик у входной двери. Он встал, прошлепал в халате и тапочках в прихожую, подобрал газету и прочел шапку на первой странице.

«Знаменитый кинопродюсер гибнет в огне» — вот, что она ему провизжала.

Вернувшись в кухню, он вновь занял свое место за овальным столиком, уютно задвинутым в укромный безоконный угол, помешал чай в чашке, подверг свернутую газету шумному нетерпеливому разглаживанию, начал машинально прожевывать умеренный кусок сосиски и сосредоточился на рекомендованной статье.

Но даже прежде, чем он успел прочесть первую строку, его взгляд отвлекли две фотографии, между которыми ее зажали.

Первая запечатлела мужчину лет сорока пяти с лицом до того опухло-дородным, что казалось, будто пару более худых физиономий-близнецов скомпоновали в одну, и с двойным подбородком до того толстым и жирным, что он переползал через белый воротничок рубашки, будто суфле через край кастрюли. Это, согласно подписи, был «Аластер Фарджион, всемирно знаменитый продюсер, дружески известный причастным к кинопромышленности, как Фарджи».

Пять ничем не примечательных недель спустя, днем, в майское воскресенье Трабшо готовился вымыть свою машину, как всегда по всем сухим воскресеньям, и вот тут в дверь позвонили, а затем он обнаружил на своем пороге Эвадну Маунт.

Эти пять недель он провел примерно так же, как предыдущие пять лет. Он прочитывал свой «Ежедневный часовой», шебаршился в своем огороде, выпивал свою пинту в местной пивной перед тем, как вернуться домой к своему одинокому ужину, и каждый вечер по пути в пивную и назад, равно в дождь и в вёдро, он прогуливал свою воображаемую собаку.

Однако следует понять, что собака была воображаемой не потому, что бывший детектив впал в состояние второго детства и начал вновь, как в реальном детстве, общаться с другом, который обитал исключительно в его голове. Но потому лишь, что он не нашел в себе сил, когда его слепой лабрадор Тобермори был застрелен на дартмутской пустоши, найти ему замену.

Тобермори был его предлогом — его алиби, как он предпочитал это называть — для моциона, который он совершал буквально каждый вечер, и он не счел гибель пса достаточной причиной, чтобы отказаться от этой прогулки. Кончина жены, с которой он делил всю свою взрослую жизнь, уже приучила его к слегка свербящей зубной боли одиночества, никогда не достигающей порога выносимости, но никогда и не утихающей. Он, как ни был привязан к Тобермори, не был готов дважды стать горюющим вдовцом. Он начал совершать свои прогулки до того, как обзавелся Тобермори, и не собирался отказываться от них теперь. Сентиментальность собаковладельца давала о себе знать лишь в одном: как и до убийства лабрадора, он рассеянно забирал его поводок со столика в прихожей и на ходу помахивал им, будто мягкой резиновой тростью. Но даже и эту манеру нельзя было целиком свести к сентиментальности. Он вот так помахивал поводком Тобермори уже в течение стольких лет, что — собака там или не собака — без поводка он просто чувствовал бы себя неловко.

В течение нескольких дней, перешедших в пять недель, он прочесывал свою газету в надежде получить дальнейшую информацию о пожаре на вилле Аластера Фарджиона. Раза два он даже покупал соперничающие газетенки, поскольку его интерес к этому делу, разумеется, еще более возрос, так как следствие вел его былой протеже Том Колверт.