Я тоже ненавижу тебя, моя принцесса. Ангел мой. Даже сквозь облака и города. Это не то что чувство, это некая разлитая внутри души моей нефть.

Взрывоопасна душа моя…

Ты знаешь, когда мы прощались, у меня было сильнейшее искушение дать тебе пощечину. Мне казалось, что это будет очень согревающий, очень миролюбивый жест. После того, что было…

В последний раз — я же изнасиловал тебя восемь раз! — в последний раз ты текла сквозь ткань, сквозь брюки ты текла, сучка! Ты ахала и запрокидывала лицо… да–да, как я сейчас… только слез на глазах у тебя не было, и губы ты кусала — до крови — мои. Только у тебя это было

желание

, а у меня сейчас…

Господи, какая злоба! Какая обида! Какое отчаяние!

— Ты не позвонила мне вчера, сказал я обвиняющим тоном, — сказал я и сделал попытку хихикнуть.

Она хихикнула в ответ.

Записав эту фразу, он покосился на телефон и вышел на кухню покурить.

«Я сидел у окна кухни, пока серая стена соседнего здания не стала розовой, темно–розовой, черной… и некоторое время после того.

Затем я включил и выключил телевизор и лег спать».

(из Блейка)

Ножнички тупо давят, ножнички тонко режут… Ноготки отлетают, будто мотылиные крылышки. Капронные неоновые тельца тают на полу. Освобождение. Сколько высвобождается крови и грязи…

Я люблю себя, сфотографированного когда–то, с волной волос — все больше издали люблю. Этот красивый мальчик мне все более чужой, он мил мне оттого, что посторонен. Можно вообразить себе тогдашнему другое имя, другую судьбу — и похоронить, и сладко плакать над могилой.

А можно попробовать отрастить прежние волосы (сейчас я стригусь коротко, потому что это практично. Но к черту практичность!..) Позировать, задумчиво глядя в окно. Что же изменится? Глаза останутся при мне, года — при мне, и вся мерзость, и уродующая тоска, и женщины — как бы мало их ни было, — висят на мне, и зубы мои чернеют. С прежней прической и в прежней позе я буду фальшив и противен, как молодящийся старик.

Снявши голову, по волосам не плачут.

С годами я буду все более материально обеспечен. Не исключено, что буду и дальше расти духовно, если понимать под духовностью способность к восприятию чужих идей и генерированию собственных. Совершенно ясно, однако, что с годами будет расти и моя тоска по прошлому — не столько реальному («настоящему»), сколько никогда не существовавшему. Прошлое — как фильм, склеенный из фотокарточек. Блестящее искусство — этот монтаж разбивает мне сердце… На самом деле я вряд ли предал тогдашнее выражение глаз. Мне не в чем каяться, кроме того, что я старею.

Но это последнее — смертный грех.

…было написано на крышке столика. Курящий в тамбуре радостно принял ожог последней затяжки. Пальцы с потрескавшимися коричневыми подушечками не удержали крохотного окурка.

Серебряная середина лопнула — некто, взыскующий человека, паяльную лампу направил в лицо… Красноватая искорка — ниже, ближе других, — уверен, что не твоя? Как обидно будет проснуться завтра.

Еще один подхватил чемодан и сноровисто зашагал по улицам городишки. Те двое, что переминались, препираясь, на перроне, — ухмыльнулись и исчезли. А мне что за дело. Так ли уж нелепа уверенная грубая смерть — от удара ножа — на самом пороге?..

Возможное заключение эксперта: помешался, случайно прочитав карандашную надпись на столешнице в купе скорого поезда Санкт — Петербург — Омск. Как бедно будет — проснуться завтра!

Ай, крутит! Бушует веселье под веками: негде приткнуться, задернуть черную занавеску перед каждым раззявленным лицом. Видят, видят, спицами колют, светлыми спицами прободают, рвут мою мрачную душу на оскаленные обломки. Нате вам глотку мою! Это не будет иметь успеха, не о чем шлепать холодным сырым губам. Что вы вцепились в улыбку — кровь уже каплет из углов рта…

Ибо сердишься, когда поддаешься ему и когда не поддаешься ему… Две возможности постижения великого германского философа, «комментировать» его — не дано. Во всяком случае — как мне кажется, — любой внимательно прочитавший Ницше (хотя бы только «Заратустру») наносит себе тем самым непоправимый душевный ущерб. Нет, не так — сдвиг, слом. Над ним невозможно посмеяться, он неуловим и всемогущ. Его стиль нечто невероятное, не имеющее права быть… «Я достаточно силен, чтобы расколоть историю человечества на две части», — писал он Петеру Гасту. Возможно, в этом НЕТ преувеличения, даже скорее всего, что так. «С меня начинается на земле большая политика», — я напомню, что солдаты Гитлера носили в ранцах две книги: Библию и «Так говорил Заратустра».

О чем бишь я? Ах, да — о тоненькой синенькой книжечке «Жизнь Фридриха Ницше» француза Даниэля Галеви. Собственно, это дает нам какое–то представление… Нет, контраст! Контраст между «человеком» и личностью, между немецким провинциальным профессором и самым опасным в истории человечества философом.

«Вундермен», в 24 года приглашенный для преподавания в Базель — из студентов в профессора! Лейпцигские ученые дали Ницше диплом без экзамена: неудобственно как–то экзаменовать коллегу… Романтика, Вагнер; роковая встреча с этим мохнатым карликом и его юной женой, Козимой (это ей Ницше, уже сумасшедший, будет писать: «Я люблю тебя, Ариадна!»). Предательство близких, как лейтмотив жизни и смерти, начиная с 59-летнего композитора («Ах, вы знаете, Ницше слушают лишь постольку, поскольку он пропагандирует наши идеи!») и кончая друзьями и родной сестрой. Показательно: четвертую, и заключительную, часть «Заратустры», этого Евангелия зла, автор отпечатал (как водится) за собственный счет в количестве сорока экземпляров, из них лишь семь (!) он разослал друзьям и сестре. Ни одного отзыва! Поистине «человек есть нечто, что должно превзойти»…

Чем лучше были его книги, тем холоднее относились к нему друзья. «Я устал метать бисер — перед немцами». А ведь когда–то Ницше мечтал купить крепость, где бы можно было основать духовную общину — «мы будем мало читать, мы будем много ходить и разговаривать». Ай, да сорвусь–ка я в соблазн процитировать «Заратустру» еще раз — этот соблазн знаком всем (по)читателям Ницше: «Ты не хочешь перед другом своим носить одежды? Для твоего друга должно быть честью, что ты даешь ему себя, каков ты есть? Но он за это посылает тебя к черту!.. Да, если бы вы были богами, вы могли бы стыдиться своих одежд!» Они богами не были — ни Эрвин Роде, ни Овербек, ни Буркхардт. А он? Вопрос остается открытым…

Всегда болезни, всегда что–нибудь болит. Глаза, желудок, мозг. То, что Ницше был поражен врожденным сифилисом (как Мопассан) — не находит в его биографиях ни подтверждения, ни твердого отрицания. Жизнь без жены, ненависть к женщинам («Ты идешь к женщине? Не забудь плетку!» — это слишком знаменито, мне нравится другое: «Все в женщине загадка, и все в женщине имеет одну разгадку — эта разгадка именуется беременностью»).

15 октября исполнилось 150 лет со дня рождения Фридриха Ницше. 16 октября — 140 лет со дня рождения Оскара Уайльда. Десять лет и один день разделяют двух этих людей, во многом определивших идеологии и философии века двадцатого. А умерли они в одном году — 1900‑м…

Брат, умерший во младенчестве, и сестра, с которой он дружил, надолго его пережившая и со временем предавшая, — у Ницше. Умершая во младенчестве сестра (на конверте с прядью ее волос рукой Оскара написано: «Она не умерла, но спит») и благополучно выживший старший брат, Вилли, журналист, занимавший у брата–денди идеи для статей, впоследствии предатель, — семья Уайльда. Рано умершие отцы, оба — известные люди, «особы, приближенные к престолу». Ирландская кровь английского писателя Уайльда, польская кровь немецкого философа Ницше…

Уайльд прославился раньше, ничего еще, в сущности, не написав: он заслужил известность своим эстетством, короткими шелковыми штанами, длинными локонами и зеленой гвоздикой в петлице. В 1882–1883 годах он объездил с лекциями всю Америку, выступая в подобном наряде перед ковбоями и приводя им, в ходе одного часового выступления, до полутора сотен цитат из различных авторов — Платона, Шелли, Бодлера… Тогда же, в Америке, была поставлена его первая драма «Вера, или Нигилисты», крайне слабая, но с русскими героями. Ницше, как раз в то время напряженно изучавший проблему нигилизма, пьесы этой «не заметил». Зато весной 1883‑го он влюбляется в русскую авантюристку Лу фон Саломэ и даже делает ей предложение (Ницше до конца жизни пробыл девственником), а через 10 лет выходит в свет написанная по–французски драма Уайльда «Саломея»… Ницше уже был сумасшедшим. Затмение наступило в январе 1889‑го, и последние 10 лет жизни были адом для него и его ближних. Как раз в девяностых годах гений Уайльда и обретает себя: один за другим выходят второй сборник сказок «Гранатовый домик», роман «Портрет Дориана Грея», философские диалоги и сделавшие его богатым и знаменитым на весь мир комедии. Катастрофа Оскара разразилась в 1896 году. Это был самый грязный процесс в истории литературы: Уайльд обвинялся в гомосексуализме и пропаганде безнравственности на основе своих книг, личных писем и поведения в обществе. В день вынесения приговора сотни экипажей с молодыми и обрюзгшими эстетами устремились к проливу Ла — Манш: ходили слухи, что всех «голубых» будут арестовывать по уже заготовленным спискам.

Допустим, Ницше мог и не знать об Уайльде, в силу отсутствия у того до 1889 года известности не скандальной, а литературной. Но уж Уайльд о Ницше, конечно, знал — всемирная слава пришла к творцу «Заратустры» буквально в тот же год, когда он сошел с ума. Между тем во всех тринадцати томах полного собрания сочинений Уайльда имя Ницше не упоминается ни разу. Что, столь далеки они были друг от друга? Нет, пожалуй, наоборот — СЛИШКОМ близки.

Афоризм Ницше: «Нет ценности во всем том, что ныне считается ценным». Афоризм Уайльда: «Циник всему знает цену, но не знает истинной ценности». «А нищих надо бы совсем уничтожить!» — негодовал Ницше. Уайльд, когда ему достаточно намозолил глаза торчавший у дома нищий, заказал тому у лучшего портного шелковое рубище, причем сам ставил мелом крестики в тех местах, где должны были располагаться самые выразительные прорехи. А кто сказал: «Вся беда в том, что после Христа христиан не стало»? Попробуйте догадаться…

В джунгли вернулся страх. Страховой агент — Квентин Тарантино, режиссер и сценарист фильмов «Бешеные псы» и «Макулатура» (другие варианты перевода — «Криминальное чтиво», «Кровавая бульварщина», «Пульпа», «Фуфло») сценарист фильмов «Прирожденные убийцы» и «Настоящий роман» (в трактовке одного из переводчиков — романтика под стать самому Квентину — «Всепожирающая страсть»).

Жизнь становится макулатурой и превращается в настоящий роман — это понял еще Лимонов.

Герои Тарантино необразованны и кровожадны.

Это что у тебя за гамбургер?

— Чизбургер.