На столе лежала пачка сигарет. Он не мог отвести от нее взгляда. Зрачки его лихорадочно поблескивали, на висках выступила испарина, темные курчавые волосы слипшимися прядями падали на лоб.

Продолговатая ярко-красная коробочка, закатанная в прозрачный целлофан… Четкие латинские буквы, над ними — золотой листок, окруженный крохотными блестками звезд… Пачка была надорвана, и трех сигарет уже не хватало. Но оставалось еще семнадцать! Семнадцать часов блаженного забытья…

Его рука легла на стол, с осторожностью двинулась вперед, будто подкрадывающийся к добыче паук, пальцы заметно дрожали. «Тремор, — подумал он, — тремор, как у алкоголика-забулдыги». Он знал, что каждая затяжка крадет каплю жизни — нет, даже не жизни, а чего-то более важного и ценного, определяющего саму его сущность, его "я"… Но удержаться не мог.

Вдоль стен просторной комнаты выстроились стеллажи, заваленные книгами, рукописями, подшивками газет, старыми компьютерными распечатками. Плотные шторы на окне приспущены, за ними светлая северная ночь, запах весенней листвы, мерцание редких фонарей. И тишина… Такая оглушающая тишина, что бывает на городских улицах перед рассветом, когда сон крепок и глубок и ничто не тревожит спящих. Ему тоже хотелось погрузиться в сны — в сновидения, что таились в маленькой красной коробочке, блестевшей посреди стола словно тревожный глазок светофора.

Он откинулся на спинку стула. Сигарета уже подрагивала в его руке — желанная добыча, драгоценный дар звезд.

Дверцы стального шкафа разъехались с едва слышным лязгом, и куратор шагнул на рифленую плиту, заменявшую пол. Теперь слева от него темнела узкая вертикальная щель для пластинки Стража, справа, в небольшой выемке, стеклянисто поблескивал цилиндрический ствол боевого лазера. Двери сошлись, лазерный глазок вспыхнул фиолетовым, и такой же проблеск метнулся в щели Опознавателя; затем раздалось негромкое гудение.

Пятисекундная готовность, отметил куратор. Он осторожно протянул руку, и квадратная пластина вошла в щель. Опознаватель щелкнул, анализируя запах. Выделения потовых желез, состав слюны; пластинка выскочила обратно — прямо в подставленную ладонь. Лазер, нацеленный человеку в висок, погас. Рифленая плита, на которой он стоял, начала опускаться — неторопливо, словно бы нехотя, но с плавностью хорошо отрегулированного механизма. Ровно через две минуты пол под его ногами перестал двигаться, дверь бронированного лифта отъехала в сторону, и куратор, облегченно вздохнув, вышел. Он был крупным, рослым мужчиной, и эти путешествия в крохотной кабинке под дулом лазера всегда действовали ему на нервы.

Но в камере связи, открывшейся перед ним пещерным зевом, ждали еще два лучемета. Он встал посередине тесной комнаты, на круг, очерченный белым, и замер, разглядывая Решетку. Связь еще не включилась, но лазеры, торчавшие по бокам эллипсоидальной металлической паутины, были уже активированы. Оба с равнодушием роботов целили куратору в лоб. В такие минуты он чувствовал себя приговоренным к расстрелу.

Решетка вспыхнула; радужные блики пробежали по переплетению серебристых проволок, ячейки меж ними заполнила бирюзовая дымка. Миг, и перед глазами куратора повис матово-голубой овал экрана. В отличие от телевизионного, он не мерцал, не переливался, не подрагивал, голубизна его была блеклой и недвижной, будто летнее небо севера. Никто не знал, как работает это странное устройство, точная копия добытого агентом С.03 в двадцать седьмой экспедиции, но функционировало оно безотказно. Предполагалось, что эта штука не поддается обнаружению всеми мыслимыми средствами и гарантирует полную секретность переговоров. Правда, речь шла о земных пеленгаторах, радарах и подслушивающих приборах; у Них — тех, о ком куратор думал с привычным чувством опасливой настороженности, — могло обнаружиться что-то посолидней армейских систем радиоперехвата.

Из-под Решетки, ставшей теперь экраном, выдвинулся компьютерный пульт с боковой прорезью, щелью утилизатора и принтером, смонтированным под клавиатурой. Все это было местного производства, как и анализатор запахов, главный идентифицирующий блок Опозиавателя, как и лазеры, с тупой угрозой смотревшие сейчас куратору в лицо. Их фиолетовые зрачки казались глазами хищника, подстерегающего каждое движение жертвы, и если б человек, стоявший в белом круге, допустил ошибку, она была бы фатальной. В этой камере, перед этим экраном мог находиться лишь тот, кому известны все нюансы предстоящей процедуры.

«Богато живут, гадюки», — подумал Кирилл, нажимая на кнопку звонка. Оглядевшись еще раз по сторонам, он убедился, что живут здесь не просто богато, а роскошно. Двор кондоминиума, в который его пропустили после долгих и унизительных объяснений с охраной, в самом деле поражал редкостным великолепием: бассейн в мраморе, по сторонам мраморные же скамьи, пара фонтанов с нагими наядами и дельфинами, розы, пионы размером с два кулака, дорожки, посыпанные чистейшим песком… Шеренга кленов и серебристых елей отделяла детскую площадку и теннисный корт, за ним высилась горка из розоватых и серых гранитных валунов, меж коими росло нечто яркое, пестрое, экзотическое — с невысокого крыльца Кирилл мог разглядеть лишь огромные резные листья в пурпурных прожилках да какой-то кустарник с алыми цветами. Все эти чудеса замыкал квадрат кирпичных трехэтажных коттеджей, по десять с каждой стороны. Они казались такими новыми и чистыми, словно попали сюда, на городскую окраину, прямиком с полок игрушечного магазина.

Да, тут шикарно устроились… Как говаривал майор Звягин, незабвенный комбат, всякий хочет отхватить дворец с фонтаном и блюдо с фазаном, да не всякому это удается. Кириллу дворцы, фонтаны и фазаны определенно не светили; пяток сосисок на ужин — это казалось более реальным. Еще была у него комната в крохотной родительской квартирке, а вместо бассейна и фонтанов — ванна. Он помещался в ней, только поджав колени к подбородку.

С раздражением дернув плечом, Кирилл опять надавил на звонок. Дверь перед ним тоже выглядела неплохо — мореный дуб с бронзовой инкрустацией. Видно, дела у конторы, в которую он сейчас ломился, шли на подъем, как и у всех остальных заведений, обосновавшихся в этом сказочном местечке, среди жилищ новоявленной элиты. Аптека… три бара… ателье… еще одно ателье… ресторан… парикмахерская… четыре магазинчика — все под громким названием «салон»… гараж, рядом роскошный «Форд-Таурус» о шести колесах с электроприводом… бюро услуг — интересно, каких?.. ритуальных или по другой части?.. Его наметанный взгляд скользил вдоль ярко-оранжевых фасадов, по вывескам, просторным окнам и витринам, мимо цветников и резных мраморных скамеек, мимо полосатых тентов на другой стороне бассейна. Тут, со двора, все выглядело на редкость приветливым и уютным, и оставалось лишь удивляться, что снаружи огромное квадратное здание кондоминиума своими узкими бойницами в облицованных камнем стенах и глухими железными воротами так напоминает шведскую цитадель века что-нибудь шестнадцатого или семнадцатого. По сути дела оно и являлось цитаделью — кирпично-гранитным бастионом благополучия среди бетонных трущоб питерской окраины. В случае чего здесь вполне удалось бы отсидеться, причем с полным комфортом — под надежной охраной, за крепкими воротами, меж цветочных клумб и витрин шикарных магазинчиков, баров и ателье.

Теперь предстояло выяснить, какое же место среди всех этих заведений отводится фирме «Сэйф Сэйв» — «Надежное спасение», как перевел Кирилл. Контора сия была целью его нынешнего визита, и Кириллу представлялось, что носит она сугубо оборонительный характер; вероятно, именно ее сотрудники, крепкие мордовороты с электродубинками, дежурили у врат этого райского уголка, храня его от посягательств всякой голытьбы. В таком случае у него имелись реальные шансы получить работу — настоящую работу с настоящим окладом, а не тот символический дым, который сулили в гимназии. Сто двадцать часов нагрузки в месяц, дым в получку и никакой романтики… Зато спокойное место, говорила мама, учителя всегда нужны. Кирилл против спокойного места не возражал, однако труды свои оценивал в пять «толстовок» — на меньшие деньги прокормиться было бы тяжело. Жизнь постоянно дорожала, хоть и не такими темпами, как в черные девяностые годы, и ему, привыкшему к щедрому довольствию спецназа, уже приходилось прокалывать дырки в ремне, несмотря на все мамины заботы.

Он снова потянулся к звонку и тут заметил, что за ним наблюдают: над роскошной дубовой дверью рядом с сеточкой микрофона торчал карандаш телекамеры, уставившейся прямо ему в лицо. Святой Харана! Хорошо еще, не сунули под нос что-нибудь огнестрельное… Секунду подумав, Кирилл скорчил зверскую рожу — такую, что подходила, по его мнению, вышибале из какого-нибудь салуна на Диком Западе, — и тут же услышал:

Нет, не алые. Зрачки у этого типа были скорее темно-багровыми, цвета остывающей лавы — невероятного 'оттенка, какой не встречался Кириллу нигде и никогда. Ошеломленный, он сильно потер виски, повернул голову. Перед ним, в обширном и мрачном зале, теснилось изрядно народу — в основном молодые парни и мужчины лет под тридцать; одни — в привычной одежде, другие — в длинных пестрых хламидах или нагие по пояс. Были они всех мастей, от жгучих смугловатых брюнетов до белокожих блондинов, и выглядели довольно устрашающе, но, если не считать хламид и странных татуировок вокруг сосков, такую компанию удалось бы встретить на любой мафиозной тусовке — что в Питере, что в Москве, что — без всякого сомнения! — в Чикаго, в Париже или на Гавайских островах. Отличие заключалось лишь в одном: их зрачки багровели, пламенели, отливали оранжевым и розовым, светились пурпуром, сияли красками восхода и заката. Иных расцветок тут не было.

Бар в Чикаго? Не слишком похоже, с лихорадочным возбуждением размышлял Кирилл. Правда, здесь имелась стойка, а за ней целые батареи откупоренных бутылок, из которых явственно тянуло спиртным, но и этот запах был каким-то странным, едким, будто бы с примесью паленой резины, от него пощипывало в носу и першило в горле.

Судорожно вздохнув, он вновь воззрился на бармена — в том, что этот пожилой толстяк с сизым носом является либо барменом, либо хозяином заведения, сомневаться не приходилось. С минуту они смотрели друг на друга в полном молчании, затем красноглазый лег животом на стойку и заглянул вниз, словно высматривая дырку в полу, оставленную возникшим из небытия клиентом. Дыры, однако, не наблюдалось, и толстяк, почесав нос, подвинул к себе пару стаканов да объемистую бутыль.

— Великий Буга, что творится на свете! Надо бы выпить, сынок… Нам обоим надо выпить — и тебе, и папаше Дейку. Клянусь потрохами шайкала!

Они выпили. Жидкость была прозрачной и огненно-жгучей — крепче водки, как показалось Кириллу. Он поперхнулся, закашлялся, и папаша Дейк ловко сунул ему в рот солоноватый хрустящий сухарик, потом налил еще. Чем-то неуловимым этот крупный красноглазый мужчина напоминал Сарагосу — то ли гулким басом, то ли манерой держаться, уверенной и властной, то ли короткими толстыми пальцами.

После заведения папаши Дейка кабинет Сарагосы, наполненный воздухом и светом, казался обителью богов. «Из бездн Тартара к сиянию Олимпа», — подумал Кирилл, щурясь от плескавших прямо в лицо солнечных лучей. Окно во двор было по-прежнему распахнуто, и все так же стоял около него диванчик, но альбинос с алыми зрачками исчез, растаял, словно кошмарный призрак поутру. Быть может, в свой черед отправился в мир красноглазых?

Кирилл встал, шагнул к дивану, перегнулся через подоконник, оглядел двор. Все было на месте: бассейн, мраморные скамьи, фонтаны, розы, горка, теннисный корт… Из парикмахерской, взбивая пепельные локоны, выплыла моложавая дама в воздушном сиреневом туалете — не иначе как от Диора. К гаражу подрулил роскошный слидер, вроде бы «Твинго», припарковался рядом с «Форд-Торосом». Машина, серо-серебристая, сверкающая, походила на огромного жука с шестью круглыми лапками. Дверца мягко отъехала в сторону, пропустив солидного брюнета с орлиным носом при трости, чемоданчике «Сенатор» и в соломенном канотье. Стрельнув глазами на стройные ножки дамы в сиреневом, он куртуазно приподнял шляпу.

Странно, но сейчас все эти зримые свидетельства чужого успеха и роскошной жизни совсем не раздражали Кирилла. Слишком реальным — неправдоподобно реальным! — было то, что он оставил за гранью знакомого и такого близкого мира, слишком не походило его видение на сон… Внезапно он понял, что до боли, до одури рад вернуться в этот обласканный июльским солнцем город, в этот двор, еще недавно казавшийся ему кричащей иллюстрацией к роману о современных нуворишах, и в этот кабинет, к человеку, о котором он не знал ничего — почти ничего, кроме странной клички.

— Где я был? — Он повернулся к Сарагосе, спокойно восседавшему в кресле, но тот лишь повел плечами.

— О том никому неведомо, ни Доктору, ни мне, ни дьяволу, ни Богу… Был, и все! — Задумчиво пригладив брови, шеф вытащил из кармана трубку, повертел ее в руках, затем бросил любопытный взгляд на Кирилла и поинтересовался: — Ну, скифеныш, доволен своим кабаком? Как развлекся? Посидел, погудел?

На сей раз Рваный заявился с огромным портфелем, и это удивило его: Рваный был не из тех людей, что ходят с портфелями. Впрочем, он мог таскать в нем принадлежности своего ремесла — дрель и фомку для взлома замков, а то и автомат плюс пару пакетов взрывчатки. Но все оказалось гораздо неприятней.

— Тебе, — коротко буркнул Рваный и выложил на стол десять красных коробочек с золотым листком, окруженным блестками звезд. — А это остальным. — Он снова полез в портфель и принялся извлекать из его недр изящные флаконы с духами, мыло, закатанное в станиоль, баллончики с дезодорантом и шампунем и еще какие-то цилиндрики размером с палец, яркие и блестящие, как елочные игрушки. Маркировка на всех этих изделиях была различной: где — цветок ириса или розы, где — тонкий женский профиль, где — гора Фудзияма на фоне синих небес; последнее, вероятно, намекало на японское происхождение товаров. Но звездочки присутствовали всюду. Иногда они располагались колечком или вытянутым овалом, иногда — треугольником либо острым клином, словно косяк отлетающих к югу журавлей, иногда — затейливой спиралью с вытянутыми в стороны концами, походившими на щупальца осьминога.

«Дар небес, — подумал он, с невольным страхом взирая на пеструю груду. — Троянский конь, приношение данайцев…»

Рваный продолжал выкладывать на стол содержимое портфеля. Его щека, пересеченная давним шрамом, приподнимавшим верхнюю губу, чуть заметно подергивалась, словно бы гость затаил насмешливую ухмылку, но глаза смотрели пронзительно и строго. Пестрая груда на столе росла.

— Зачем мне это? — спросил он, метнув опасливый взгляд на Рваного. — Духи, дезодоранты… Я ведь не женщина…

К удивлению Скифа, шеф не пожелал немедленно выслушать отчет. Он лишь убедился, что оба странника в Мир Снов — и клиент, и незадачливый проводник — возвратились в целости и сохранности, а потом властно взмахнул рукой:

— По домам! Все разговоры — завтра!

Вероятно, то было мудрое решение. Скиф пребывал в некотором ошеломлении: переход от таинственного ночного полумрака девственной степи к яркому свету земного солнца оказался слишком резким и внезапным. Еще мгновение назад он обнимал нежное девичье тело, прислушивался к негромкому шелесту трав, любовался тремя лунами, мерцавшими в темных небесах; теперь же руки его отягощал плотно набитый рюкзак с торчавшим наружу стволом «АКД», а в глаза били ослепительные солнечные лучи. Джамаль, которого тоже, очевидно, оторвали от весьма приятных занятий, с недоумением моргал и кривился, словно человек, хлебнувший ослиной мочи вместо доброго кахетинского вина. Самым лучшим в такой ситуации было последовать приказу Сарагосы, что путешественники и сделали, обменявшись парой слов. Торговый князь, с сокрушенным видом пощипывая отросшую бородку, направился в свои пещеры Али-Бабы; Скифа дежуривший в тот день Стилет отвез домой, на Гражданку.

Отец был в институте, мать, как всегда, на кухне. Трехдневное отсутствие сына не вызвало у нее вопросов: предполагалось, что он сопровождал груз ценных лекарств не то в Омск, не то в Новосибирск, а может, и в Магадан — Россия велика! Поцеловав Скифа в заросшую светлой щетиной щеку, мать задала обычный вопрос: как там? Услышав, что там все в порядке, что людей на улицах не режут и продукты в той же питерской цене, она довольно кивнула и погнала сына в ванну, а потом — за стол.

Все казалось знакомым и привычным до тошноты. Но, еще смывая с плеч пыль странствий, еще разглядывая свои исцарапанные ступни и пересчитывая синяки, Кирилл вдруг понял, что возврата к прошлому не будет. Прежде всего он больше не ощущал себя Кириллом Карчевым, выпускником истфака, несостоявшимся специалистом по скифам, оттрубившим шесть лет в рядах славного российского спецназа. Не был он и демобилизованным сержантом, пристроившимся на теплое местечко в загадочную и непонятную фирму. И оставалось весьма сомнительным, является ли он вообще одним из восьми миллиардов разумных созданий, населявших в двадцать первом веке планету Земля. Сам он этого не ощущал; казалось, девять дней, проведенных в фэнтриэле Амм Хаммата, перечеркнули все, что было с ним до сих пор, всю его земную жизнь, десятилетия учебы и работы, годы детства, юности и едва подступившую зрелость.

Он снова принял бетламин, совсем немного, четверть обычной дозы. Проводив Скифа, он вдруг почувствовал, что сегодня не сможет уснуть: то ли сказывалось напряжение последних дней, то ли раздумья о предстоящих наутро делах — не слишком приятных, нужно признать, — не давали смежить веки. Что ж, решил куратор, обычное дело: его ждет бессонная ночь, не первая и не последняя, одна из многих в долгой череде таких же ночей. Припомнив выслушанный только что доклад агента, он усмехнулся. Эс-ноль-пятому, несмотря на молодые годы, тоже случалось страдать от бессонницы… не далее как позавчера, в амм-хамматской степи, озаренной светом трех лун…

Ночь трех лун! Когда мы молоды, подумалось ему, всякую ночь на небе сияют три луны, но в зрелых годах приходится довольствоваться одной. В старости, может, и ее не увидишь…

Он вздохнул и поплотнее уселся в кресле, собираясь обду' мать завтрашние неприятные дела — беседы с Догалом, лукавым компаньоном, и с заносчивым наследником грузинских князей. Еще вертелись у него в голове всякие идеи насчет любопытных клиентов, пророчеств Монаха да операции «Blank», нежданно вступившей в активную фазу; хотел он поразмыслить и об отчете своего агента, и о том, какие материалы пришлет Винтер в ответ на последний запрос. Миновало уже четыре дня, пора бы командору и откликнуться…

Однако ночи размышлений не получилось. Бетламин, коварное снадобье, не даровал ему сейчас привычной ясности мыслей — быть может, потому, что доза была мала. Но и уснуть куратору тоже не удалось; вместо этого он погрузился в какое-то странное забытье, балансируя на грани реальности и зыбкого тумана беспамятства.

Он будто бы видел сон, но не такой, как в прошлый раз. На первый взгляд этот мираж казался не столько угрожающим, сколь отвратительным; в нем не было ни туманной мглы, обители потерянных душ, почему-то звавшейся тайо, ни видений готового к атаке флота, подобно волчьей стае кружившего над Землей. Вместо этих позавчерашних фантомов перед широко распахнутыми глазами Сарагосы, куратора звена С, ворочалось в вышине нечто смутное и неопределенное, какая-то гигантская амебоподобная масса, истекавшая слизью, с мириадами щупалец, свисавших понизу густой бахромой. Щупальца эти находились в непрестанном движении: они подергивались и извивались, подрагивали над плотной толпой нагих людей, стиснутых будто сельди в бочке, сжатых плечо к плечу, грудь к спине. Казалось, на бескрайней равнине под колыхавшейся в небесах чудовищной серой амебой выстроено все земное человечество: смуглые арабы и индусы, темнокожие африканцы, обитатели Европы и их потомки, расселившиеся по всем земным градам и весям, курчавые австралийские аборигены, пигмеи из конголезских джунглей, бесчисленные монголоиды — от коренастых шерпов Тибета до стройных, изящных японцев. Щупальца неведомой твари скользили над людскими головами, жадным и вороватым движением касаясь то виска, то затылка, то обнаженной шеи; затем следовал наплыв, ближний план, как в кинофильме, и Сарагоса мог разглядеть одно-единственное лицо в восьмимиллиардной толде. Он видел рот, распяленный в безмолвном крике, стекленеющие глаза, дрожь сведенных судорогой мышц, тень ужаса и странной покорности в зрачках… Это было отвратительно, мерзко!

К знакомцу Пал Нилыча отправились под вечер, пешком, ибо обитал он неподалеку от жилища Августа Мозеля, на том же самом Каменноостровском проспекте, только поближе к Песочной набережной.

Неспешно вышагивая рядом с шефом. Скиф с удивлением поглядывал на него. Сарагоса разительно преобразился: его могучие плечи обтягивал нежно-розовый полотняный пиджак, шею украшала «бабочка» цвета бычьей крови, светлые кремовые брюки великолепно гармонировали с шоколадной итальянской обувкой на подошве толщиной в два пальца. В подобном виде Пал Нилыч был похож не на удачливого дельца, не на охотника — специалиста по отстрелу бесхвостых тигров и даже не на загадочную личность, продававшую оптом и в розницу экзотические сны. Сейчас он более всего напоминал маститого мэтра — возможно, скульптора или писателя, ваявшего с равным успехом статуи или романы, причем всякому было ясно, что и то и другое он делал с отработанной за долгие годы творческого труда лихостью, сноровкой и монументальностью. Стоило только заглянуть ему в лицо, в глаза, слегка насмешливые и пронзительные, как у дельфийской сивиллы, оценить вальяжное достоинство движений, уверенность и силу жестов — стоило только сделать все это, как невольно напрашивался вывод: если уж такой человек берется за резец, то статуя будет размером с башенный кран, если же он присядет к пишущей машинке, то создаст никак не меньше трех тысячестраничных томов за раз.

Рядом с этакой личностью Скиф, облаченный в потертые джинсы и скромную тенниску, чувствовал себя неловко. Вечер выдался жаркий, так что куртку он не взял, ограничившись сумкой на длинном ремне, в которой до поры до времени угнездился лазер. К нему добавилось еще одно оружие — нунчаки, прощальный подарок Кван Чона. Что же до Пал Нилыча, то он на первый взгляд не имел при себе ничего костоломного, кроме массивной трости с набалдашником в форме нераскрывшегося тюльпана.

Они не спеша прогулялись с полкилометра, добравшись к старинному шестиэтажному дому с высокими входными арками и фонарями, свисавшими с округлых каменных сводов. Позади арок находился двор, мощенный брусчаткой, и в одном его углу Скиф обнаружил серый обтекаемый «Лексус», на котором Сарагоса обычно разъезжал «по делам». За тонированным стеклом маячила чья-то знакомая физиономия, а в подъезде у труб парового отопления копошился какой-то светловолосый парень в спецовке; он лихо подмигнул Скифу, усмехнулся, и тот узнал Сентября. Теперь вид Сингапура, тоже облаченного в спецовку и трудившегося над распределительным щитом двумя этажами выше, уже не вызвал удивления; само собой, Пал Нилыч в роли маститого мэтра не мог обойтись без пары-тройки «темных лошадок» или помощников-"негров".

Но Скиф проследовал за ним в квартиру усатого знакомца как белый человек, без всяких спецовок, гаечных ключей и прочих производственных аксессуаров. Правда, лицо знакомца, темноглазого мужчины средних лет с сочными яркими губами, несколько вытянулось, едва он узрел, что старший из гостей явился не один. Но Сарагоса, подпихнув Скифа вперед, величественно кивнул и представил спутника хозяину:

Доктор Хорчанский плотно притворил дверь своего крохотного кабинетика, затем, с минуту поколебавшись, запер ее на ключ. Пожалуй, эта предосторожность была излишней. Его дежурство закончилось, и в ближайшие двадцать четыре часа он мог находиться где угодно — в своей городской квартире, на даче или тут, в клинике. Однако привычка к пунктуальности победила. Двенадцать лет доктор Хорчанский занимался весьма неприятными патологиями, и среди людей, которых ему доводилось лечить, были всякие, в том числе и довольно агрессивные, с коими приходилось держаться начеку. Это приучило его к осторожности.

Постояв в раздумье у своей рабочей конторки, он обогнул ее, с трудом протиснувшись между краем стола и шкафом, и сел. Креслами и стульями он не пользовался, предпочитая тому и другому высокий медицинский табурет, который позволял с комфортом расположить локти на столе, а это, в свою очередь, являлось немалым удобством, когда он делал записи или работал с больничным терминалом, стоявшим на конторке слева. Но сейчас терминал был выключен и на столе не лежало ничего лишнего — ни распечаток с историями болезней, ни блокнота с заметками, ни диктофона. Обозрев ровную поверхность под толстым стеклом, доктор Хорчанский сдул с нее невидимую пылинку, затем опустил руку в карман белоснежного накрахмаленного халата и тут же вытащил ее На ладони доктора лежала ярко-красная коробочка с золотым листком в овале из маленьких блестящих звезд, чуть ниже сверкала надпись, тоже выполненная золотом, — «Gold». Слово это не ассоциировалось у Хорчанского с чем-либо знакомым — ни с маркой сигарет, ни с названием медицинского препарата; «голд» — и больше ничего.

Он положил алую пачку посередине стола и посмотрел на нее, склонив голову сначала к правому плечу, потом — к левому. Четыре такие же пачки он передал следователю Томской горпрокуратуры с неделю назад — почти такие же. Те были измятыми и надорванными, а эта алела свежими красками утренней зари, сияла золотой надписью, красовалась колечком голубоватых звездочек… На ней даже сохранился целлофан! Но главное заключалось в другом: она не была пустой.

Конечно, и не набитой битком — в ней сохранились лишь три белых цилиндрика, похожих на обычные сигареты. Фильтров у них не было, но каждый заканчивался небольшим пластмассовым мундштучком, не позволявшим табачным крошкам лезть в рот. Однако начинка этих непонятных изделий имела к табаку лишь самое отдаленное отношение: она была плотней, иначе пахла и видом своим напоминала мелко искрошенный чайный лист.

Эту пачку с тремя «сигаретами» Хорчанский обнаружил у очередного пострадавшего, которого привезли в клинику утром — и, как всегда, в бессознательном состоянии. В отличие от постояльцев-бомжей новый пациент, нестарый еще мужчина, был хорошо одет и относительно чист, с аккуратно подрезанными ногтями и щеголеватыми усиками щеточкой. Впрочем, соблюдение правил гигиены ему не помогло; попав на больничную койку, он скончался спустя пару часов. Симптомы были уже привычными — отсутствие реакции на свет, замирающий пульс, одеревеневшие мышцы, полная нечувствительность к боли, афазия, кома… Но прежние больные продержались на внутривенном питании хотя бы несколько дней, а этот угас почти сразу. Разумеется, он не мог ничего сказать, ничего объяснить.

Вселенная была гигантской арфой с туго натянутыми струнами. Мириады и мириады нитей паутинной толщины тянулись из Ничто в Никуда, из Реальности в Мир Снов, изгибаясь, перекручиваясь, пересекаясь, образуя запутанные клубки или уходя в безмерную даль извилистым потоком, в котором каждая струйка имела свой цвет. Между струнами титанического инструмента серело нечто мглистое, неопределенное, туманное — будто темный фон, на котором была подвешена Вселенская Арфа. Он не знал природы этой серой ледяной субстанции, называя ее Тем Местом — местом, где не было струн. Не знал, но чувствовал, что туманная область холода и безвременья столь же необходима в мировом распорядке, как необходимы яркие цветные нити, потоки света, пестрые клубки-водовороты и сияющие радужные водопады. Во всяком случае, стоило коснуться любой из струн — коснуться не рукой, а, разумеется, мыслью, как серая мгла отзывалась чуть ощутимым трепетом. Она не становилась теплее или ярче, не испускала ни запахов, ни звуков, однако он улавливал незримое содрогание чудовищного занавеса — или, быть может, стены, поддерживавшей Вселенную-Арфу. Он не любил погружаться в То Место; гораздо приятней было любоваться разноцветными струйками, торившими путь сквозь серую мглу.

Цвет, однако, был не единственным их различием; когда он прикасался к какой-нибудь нити, она откликалась своей особой нотой, рождала звук, непохожий на другие звуки — то трепетный и нежный, то резкий и пронзительный, то гудящий, громыхающий, рокочущий или звенящий подобно колокольному набату. Цвета и звуки были взаимосвязаны; это позволяло проследить любую из нитей-паутинок, узнать ее на ощупь, различить на вид и на слух. Они даже пахли по-разному, имели разный вкус и различную фактуру, отличаясь еще тысячей или миллионом признаков, недоступных человеческим чувствам, не имеющих аналогий в привычном мире, не поддающихся описанию словами, цифрами или иероглифами алгебраических уравнений.

Впрочем, он никогда не пытался их описать. Он, Повелитель Мира Снов, был всего лишь музыкантом, игравшим на Арфе Мироздания без партитуры, без нот и без сопровождения оркестра. Правда, он нуждался в указующей дирижерской палочке, ибо мелодии, извлекаемые им, не были оригинальными — они лишь повторяли те пьесы, рапсодии и симфонии, которые диктовались извне. Каждой из них соответствовал свой клубок, определенное переплетение нитей, своя гамма звуков, запахов, красок и прочих невыразимых характеристик, ощущаемых им тем не менее с отчетливой и ясной остротой. Обнаружив такой клубок, один из бесчисленных миров Вселенной, блиставший на сером занавесе, он запоминал его навсегда; так гениальный пианист помнит услышанную мелодию и воспроизводит ее в любое время дня и ночи.

Но, пока эта мелодия длится, трудно или невозможно сыграть другую. Тут существовали некие пределы — как в количестве струн, которые он мог проследить по их цветам и фактуре, так и в различимости звуков, тембров, тонов и голосов. Он слышал, видел и осязал тысячи нитей разом, но все же их число оставалось несопоставимым с бесконечностью. Одни из этих струн являлись наиболее важными, звучали громче, светились ярче; таких он контролировал немного, ибо вели они к людям — к путникам, которые диктовали ему напевы. Другие ниточки, не столь заметные, связывали их — и, разумеется, его самого — с предметами неживыми, со всем тем, что путники брали с собой или желали извлечь из Мира Снов; эти струны он ощущал не столь отчетливо, с некоторым напряжением — что, однако, не сказывалось на результате. Он мог, потянув за главные нити, вернуть в Реальность все разом — и странников-людей, и их имущество, и их добычу; мог вытянуть одну из струн со всем ее вещественным обрамлением, оставив прочие в том пестром клубке Мироздания, который виделся ему столь же отчетливо и ясно, как солнце на небесах.

Исход, или путь домой, к защитному силовому кокону, вообще не представлял для него проблемы. Настроиться на нужную мелодию, отыскать необходимый мир-клубок — вот в чем состояла главная задача! Ибо этих миров имелось такое множество, что правильный выбор был сопряжен с известными трудностями, усугублявшимися тем, что взмахи дирижерской палочки не всякий раз отличались необходимой четкостью. Иногда они были робки, расплывчаты, неуверенны — а это значило, что странник по Миру Снов сам страшится своих желаний. В таких случаях ему приходилось искать; искать долго и напряженно, преодолевая сопротивление будущего путешественника, вслушиваясь в смутную гамму его интуитивных намерений и чувств, подбирая клубок, чья мелодия звучала бы в унисон с заданной музыкальной темой. Это было нелегко и удавалось не всегда.

Запястья и щиколотки Скифа стягивали прочные кожаные ремни. Еще один ремень шел от щиколоток к запястьям, так что, поднявшись, он не смог бы выпрямиться во весь рост — широкая полоса толстой кожи была слишком короткой. На шее у него блестел медный обруч с двухметровой цепью, которую днем пропускали в кольцо под лукой седла Ноги при этом, разумеется, развязывали, но руки не освобождали ни на минуту. Через пару суток такой пытки Скиф уже почти не чувствовал онемевших пальцев.

Святой Харана! Вот он и попался, как кур в ощип! Вместе с Джамалем, верным компаньоном, странником из миров иных. И теперь оставалось лишь гадать, что ждет их в самом близком будущем: каменоломни, галеры или нечто еще более неприятное. Скиф хотя и был в душе романтиком и оптимистом, склонялся к последнему варианту.

Джамаль лежал на спине рядом с ним, согнув колени и глядя в ночное небо Амм Хаммата, усеянное яркими блестками звезд. Руки и ноги его тоже были связаны, медный ошейник подпирал нижнюю челюсть, всклокоченные черные волосы падали на лоб. Дальше скорчились в траве еще семеро собратьев по несчастью — семь парней и молодых мужчин неизвестной племенной принадлежности, все — грязные, лохматые, босые, облаченные в жалкое рубище. Джамаль не многим отличался от них: был так же грязен, бос, скручен ремнями и закован в рабский ошейник. Правда, одеяние его выглядело поприличней — некогда роскошная шелковая пижама в ярких разводах, изображавших павлиньи перья. В таком виде князь и заявился сюда, попав в амм-хамматские пределы прямо с больничной койки Теперь, после трехдневных скитаний в дикой степи, пижама изрядно запылилась и разорвалась в дюжине мест; вдобавок шинкасы срезали с нее все пуговицы. И неудивительно — пуговицы были золотыми.

Сейчас вся их компания, все девять окольцованных и связанных невольников, располагалась меж двух костров под присмотром рослого вонючего бандита с огромной секирой, откликавшегося на имя Коготь. Был он одним их трех ближайших подручных Полосатой Гиены, которых Скиф называл про себя сержантами. Сам Гиена, по-местному — Тха, являлся невеликой кочкой на ровном месте, всего лишь шаманом и вождем маленького отряда степных разбойников — или, если угодно, капитаном. Но замашки и амбиции у этой толстой жабы были генеральские, что внушало Скифу самую острую неприязнь. Как говаривал майор Звягин, не стоит капитану принюхиваться к генеральскому коньяку: пьян не будешь и свое пиво расплескаешь. Верная мысль, Скифу тоже казалось, что всякой гиене положено знать свое гиенье место: начальствовать над двадцатью шакалами, рвать глотки беззащитным антилопам и не строить из себя льва, готового схватиться с буйволом.

Так размышлял Скиф, с горечью сознавая, что он-то сейчас не могучий степной бык, способный поднять хищника на рога, и даже не быстроногая антилопа. Так, нечто вроде кролика-кафала… да еще со связанными лапами…

Нити распались. Две главные струны, аметистовая и цвета алого рубина, по-прежнему были вместе, сопровождаемые тремя десятками иных, гораздо менее ярких паутинок — тех, что относились к неживым предметам. Но многие нити, столь же неощутимо тонкие, покинули первоначальный шнур и замерли в огромном пестром клубке Амм Хаммата. Эта картина, воспринимаемая им как разветвление цветных потоков, красок, запахов, мелодий, не представляла собой чего-то загадочного; с подобным он встречался раньше и знал, как идентифицировать такую ситуацию.

Странники расстались с частью своего снаряжения. Он смог бы проследить, с какой именно, но это означало дополнительный расход энергии и не являлось в данном случае необходимым. Сигнал тревоги не поступил, а значит, посланные в Мир Снов не подвергались серьезной опасности, что бы ни было потеряно ими — оружие, пища, приборы или иное добро. Неживое не представляло особой ценности; каждый предмет он мог извлечь вместе с людьми, когда их странствие завершится.

Обратный переход не требовал таких усилий, как предварительный поиск и Погружение. Связь с путниками и контроль их перемещений вообще не составляли труда; днем и ночью, бодрствуя и погружаясь в сон, он продолжал ощущать те струны Вселенской Арфы, что соединяли его с очередным фэнтриэлом. Цветные огоньки, обозначавшие тот или иной объект, светились где-то на рубеже ментального восприятия, но никогда не ускользали в полумрак подсознательного или в абсолютную тьму беспамятства. Стоило напрячься, как он чувствовал не только краски и цвет, но и тепло, запахи, звуки — весь спектр ощущений, порождаемых неизмеримо крохотными частицами Мироздания, чью плоть и разум он отправлял к иным мирам.

Удивительно, но путники — не все, но некоторые — будили в нем временами теплое ощущение сопричастности и интереса. Он не мог бы назвать это чувство дружбой или тем более любовью; сам по себе он являлся слишком странной личностью, изгоем и отщепенцем, неспособным испытывать ни дружбы, ни любви. Одно лишь равнодушие, безмерное равнодушие, столь же ледяное, как серый сумрак безвременья, царивший в Том Месте. Обычно люди не понимали его, а непонимание вело к страху, отвращению и грубой издевке — или в лучшем случае к недоверию и насмешкам. Так длилось десятилетиями, пока…

Пока он не встретил тех, кто понимал его и верил ему. Тех, кто согласился испытать его дар — а испытав, предоставил возможность играть на струнах Вселенской Арфы, погружаться в сплетенье мелодий и ярких красок, плыть из Ничто в Никуда, из Реальности в Мир Снов. Об ином он не мечтал.

Джамалю Саакадзе, торговому князю и финансисту, обитавшему на планете Земля, стукнуло сорок пять; Каа Ри Варрат, телгский Наблюдатель, исполнявший Миссию Защиты, был примерно вшестеро старше. Точный подсчет соотношения возрастов оказался бы весьма затруднительным, ибо жизнь Ри Варрата протекала не только на Телге и Земле, но и в других мирах, с их собственной системой темпоральных отсчетов, разной в различных частях Мироздания. К тому же следовало учесть, что в определенные моменты Ри Варрат как бы не существовал — и в то же время существовал, но длил свое физическое бытие в форме пучка высокоэнергетических квантов или неторопливо прорастающего зародыша, своеобразной зиготы, зревшей в течение долгих лет.

Впрочем, сам звездный странник никогда не занимался подобными подсчетами, сознавая их бессмысленность и бесполезность. В каждом из принимаемых им обличий он оставался самим собой, личностью цельной и монолитной, сохраняющей весь объем памяти, всю информацию, накопленную за время жизни. Вернее, жизней, ибо у Ри Варрата их насчитывалось четыре.

Это обстоятельство, весьма необычное даже для Телга, мира высокоразвитого во всех отношениях, было связано с его Миссией и тем способом, коим она осуществлялась — разумеется, в технологическом, а не функциональном плане. Как все прочие Наблюдатели, он искал Защиту; значит, ему приходилось посещать отдаленные области Вселенной — настолько далекие, что путешествие в реальном обличье и в звездном корабле оказалось бы слишком долгим. Хотя телгские космические аппараты достигли совершенства, они не могли остановить время; время всегда работало против странников и всегда побеждало, ибо срок их жизни был конечен, а значит, несоизмерим с гигантскими расстояниями, которые требовалось преодолеть.

Разумеется, существовали обходные пути. Мир — если понимать под этим словом все многообразие реального бытия — пульсировал между двумя крайними состояниями, двумя условными Вселенными, одна из которых расширялась, прогрессировала и расцветала, тогда как другая сжималась, двигаясь к неизбежной смерти, к гравитационному коллапсу и последующему Великому Взрыву. Взрыв означал возрождение и начало нового цикла; расширявшаяся прежде Вселенная переходила в стадию сжатия, а ее антипод, превратившийся в космическое яйцо, исторгал чудовищные раскаленные массы, из которых со временем формировались метагалактики, галактики, звезды и все остальное, вплоть до самых ничтожных и неисчислимых частиц, крохотных кирпичиков Мироздания. Колебания эти были вечными, с настолько длительным периодом, что разум не мог осмыслить такой гигантский временной интервал; сравнительно с неспешным полетом вселенского маятника любая цивилизация выглядела искрой, вспыхнувшей на миг в беспросветной ночи. Однако самим носителям разума их искра мнилась огромным и жарким костром, пылавшим в течение миллионолетий. Эта иллюзия была вполне понятной; так и только так разумная жизнь могла объяснить и оправдать свое собственное существование.

Две Вселенные, два пространственно-временных континуума, разделялись некой переходной областью, где не существовало ни времени, ни пространства, ни света, ни тепла, ни звезд, ни атомов, ни разреженной плазмы. Так, во всяком случае, гласили формулы — непогрешимые уравнения, отражавшие ход вселенских часов. Теоретически через эту зону темпорального вакуума можно было дотянуться к любой из мириад звезд и планет, перенестись в мгновение ока в любой мир, преодолеть невероятные расстояния со скоростью мысли — которая, как принято считать, не знает преград. На практике же преград хватало; и, вероятно, лишь Древним Расам да Бесформенным, чей разум был более гибок и универсален, удавалось их обходить.

Он не задумывался о сущности своего дара. Дар был для него реальностью — такой же, как солнечный свет, как воздух и пища, как напитки и транквилизаторы, заглушавшие на несколько часов паранормальное восприятие. Когда-то он пил, а затем, попав в лечебницу, был вынужден принимать лекарства; предполагалось, что эти снадобья сделают его нормальным человеком. Его врачи, однако, сами не ведали критериев нормальности; для них он являлся всего лишь алкоголиком со странными фантазиями, забавным пациентом, объявившим себя Владыкой Мира Снов.

Безусловно, он не был нормален, хотя и не считал себя сумасшедшим параноиком; просто он был иным, непохожим на других — жирафом, затесавшимся в овечье стадо. Мир представал перед ним как бы в двух разительно отличавшихся обличьях. Одним из них являлось повседневное: город, где он жил, комната, в которой провел долгие годы, одежда, мешком висевшая на его длинном костлявом теле, люди, что окружали его. Пребывая на тусклой грани повседневного, он оставался бессилен; ни события, ни судьбы людей не подчинялись ему.

Но стоило прикрыть глаза, сосредоточиться, включиться, как крохотный повседневный мирок расширялся до размеров Вселенной — огромной, яркой, необозримой, сверкающей вечным и нерушимым великолепием. Этот мир представал перед ним не в сиянии бесчисленных звезд, не в спиральном пламени галактик, не в тусклом свечении лохматых газовых облаков, не в блеске мерцавших отраженным светом планет, не в красочных переливах кометных хвостов. Он видел арфу — гигантскую арфу на фоне сероватого туманного занавеса, как будто оттенявшего нейтральным цветом яркое и пестрое переплетение струн.

В юности, еще до того, как проснулся дар, его учили играть на арфе. По мнению наставников, он обладал абсолютным слухом, превосходной музыкальной памятью и необычайно длинными гибкими пальцами; он мог извлечь из своего инструмента невероятные аккорды, а любую услышанную мелодию запоминал навсегда.

Быть может, его музыкальный талант предшествовал тому, истинному дару, позволявшему играть на струнах Вселенской Арфы? Быть может, усвоенные в детстве навыки определили для него и ментальное восприятие мира? Как иначе объяснить то, что он представлял Вселенную в виде арфы, а не органа, не скрипки, не целого оркестра?

Над Сарагосой безоблачное небо…

Павел Нилович Ивахнов, пятидесяти лет от роду, бывший российский разведчик, а ныне — сотрудник Системы, куратор звена С, ее Петербургского филиала, выбрал этот пароль, руководствуясь детскими воспоминаниями. Когда он родился, одни войны в Европе уже отгремели — и финская, и испанская, и вторая мировая, а другие, балканская и кавказская, еще не успели начаться; но году эдак в семидесятом шустрое ухо Пашки Ивахнова поймало где-то и как-то звонкую фразу времен испанской войны, и застряла она в его памяти надолго. Застряла, а потом вспомнилась и обрела новый смысл. Теперь Сарагосой был он сам, а не город в Испании, и, значит, называя пароль, он всякий раз желал безоблачного неба себе самому — и в прямом, и в переносном смысле.

Над Сарагосой безоблачное небо…

Но сейчас над головой Пал Нилыча Ивахнова неба не было вовсе. Ни облаков, ни солнца, ни яркой синевы или темного ночного занавеса, расшитого блестками звезд. Вместо всего этого привычного великолепия над куратором звена С нависал серый металлический потолок; справа находилась такая же серая стена, а слева — прозрачная перегородка, совершенно глухая, тянувшаяся от пола до потолочного свода. Можно было бы сказать, что он стоит в коридоре — если бывают коридоры шириной метров сто, начинающиеся в бесконечности и уходящие туда же.

Он не знал, где очутился, ибо на сей раз Доктору не удалось выведать название этого мира — или сна, в который он отправился из маленькой комнатки на третьем этаже, отведенной красноглазому экстрасенсу. Предположительно где-то неподалеку должен был находиться Скиф, агент эс-ноль-пятый, но понятие «неподалеку» в этом пугающе огромном пространстве являлось весьма относительным. Вдобавок в последние секунды, в самом начале Погружения, перед мысленным взором Сарагосы вдруг всплыло лицо Догала, его компаньона и соратника по агентству «Пентаграмма». Марк Догал скончался на больничной койке пару дней назад, как все остальные штатные и нештатные сотрудники фирмы «Спасение», получившие удар разрядником. Из нескольких десятков лишившихся разума не выжил никто — разумеется, если не считать торгового князя, непостижимым образом ускользнувшего в Амм Хаммат. Не первый намек, говоривший о том, что князь — человек непростой!

Его охватило ощущение прохлады. Оно казалось пронзительно острым после духоты и жары, царивших в куполе, и Скиф с невольным злорадством подумал, что сейчас там еще жарче. Сейчас там наступил конец света: дяди Колина саламандра раздувала огонь, плясала, гудела, скалила багровые клыки, грызла золотистый металл, гихар и плоть Посредника-тавала, так и не успевшего вернуться к истинному своему обличью.

Но здесь, по другую сторону зеленой завесы, было прохладно и тихо. Еще не успев окинуть взглядом помещение, в котором они очутились, Скиф заметил, что изумрудное пятно двери, ведущей сюда из Амм Хаммата сквозь сумрак тайо, начало бледнеть и, внезапно мигнув, исчезло совсем. Теперь на месте неощутимого полога серела ровная глухая стена.

— Захлопнулось окошко, и пути обратно нет, — сказал Джамаль и, покосившись на Сийю, добавил: — Не страшно, красавица?

Амазонка лишь повела плечом, осматриваясь. Скиф тоже оглядел окрестности. Огромное, безлюдное и пустое пространство, как его и предупреждал Джамаль, эмпат и звездный странник… Они явно находились в искусственном сооружении, величину которого он представить не мог — тут не было иных источников света, кроме округлых пятен и световых точек, скользивших по стенам или замерших в неподвижности где-то высоко над головой. Пятна походили на луны, большие и маленькие в зависимости от расстояния, а точки — на звезды; но, вероятно, они тоже являлись пятнами, только очень далекими. Все они отсвечивали зеленым, и не оставалось сомнений, что каждое пятно и каждая точка — врата, ведущие в какой-то мир либо в другую часть Сархата — если только они очутились на Сархате. Возможно, среди этих изумрудных дверей были и такие, что открывались на Земле или под куполами в золотых амм-хамматских рощах, но искать их, пожалуй, не стоило — Скиф уже видел, что световых кругов тут не меньше, чем звезд на небе в ясную ночь. Кроме них, имелись и щели, узкие зеленые полоски, тянувшиеся тут и там на различной высоте, — вероятно, закрытые окна, которых было раза в три или в четыре больше, чем действующих.

Внизу, вдоль стен, насколько хватало взгляда, выстроились странные штуковины вроде перевернутых полусфер на шести членистых блестящих ножках. До ближайшей Скиф мог дотянуться рукой — что и сделал, ощутив холодную металлическую поверхность. Верхний срез полусферы приходился ему по грудь, металл на ощупь казался гладким, словно зеркало, ноги были длиной с метр и заканчивались небольшими дисками из какого-то мягкого материала. Транспортный механизм, решил он, отдергивая руку.

Она сидела на холодном полу, привычно скрестив ноги и положив на колени обнаженный клинок. Трое мужчин спали у стены — ее светловолосый и два его родича или друга, князь Джаммала и второй, которого звали то Сар'Агоссой, то Панилычем. Она глядела на них.

Распадись и соединись! В этом мире следовало поглядывать не только на мужчин, но и по сторонам! Опасность здесь грозила отовсюду; в любой миг из зеленого пятна могли вынырнуть демоны, похожие или непохожие на людей, но одинаково омерзительные и опасные; в любой миг они могли призвать всесокрушающий вихрь — не тот, Небесный, который принес Безмолвных Богов, а смертоносный ураган, сокрушающий плоть и кости; в любой миг тело могло сделаться легким, словно сухая травинка, и взмыть к потолку от самого слабого движения. Но Сийя ап'Хенан не боялась; Сестре Копья не пристало бояться.

Разумеется, место это, лежавшее за магической зеленой дверью, казалось ей угрожающим и странным. Тут не было деревьев и трав, гор, скал и равнины; тут не журчали ручьи, не струились реки, не плескались морские волны; кроме чудовищ-оборотней, тут нельзя было встретить ни единой живой души — ни клыкастых Белых Родичей, ни бурых и серых быков, ни длинношеих хошавов, ни прыгунов-хиршей, ни даже отвратительных тха, вонючих хиссапов и хищных птиц, что питаются падалью. Но главное — и самое поразительное! — в этом мире не было неба! Лишь один раз, за прозрачной стеной, она увидела звезды и тьму, напоминавшие ночные небеса Амм Хаммата, но не являлось ли это наваждением, иллюзией, сотворенной силами зла? Ведь звезды не мерцали, их сочетания казались незнакомыми, а луны, багровая Миа, серебристый Зилур и крохотный Ко, вовсе исчезли! Конечно, она понимала, что в этих далеких краях, лежавших, быть может, за безднами, преодоленными Небесным Вихрем по пути в Амм Хаммат, небо должно быть иным — иные звезды, иные луны, иные формы и цвета сиявших ночью облаков. Однако где же эта ночь? И где день?

Но здесь не было ночи и не было дня — а значит, не было солнца и голубого неба. Вместо неба простирались в вышине серые своды, свет падал неведомо откуда, дыхание ветра не колыхало воздух, и не было в нем никаких запахов, ни степных ароматов, ни смолистого духа кедровых лесов, ни даже сладких убийственных испарений падда, погружавших в дурные сны. И потому воздух, хотя и был он прохладен и свеж, казался Сийе мертвым.

Впрочем, чего еще ожидать в земле демонов? Было бы странно, если б она походила на настоящую землю, землю людей… Ни Гайра ар'Такаб, ни другие мудрые женщины, Видящие Суть, Правящие или Искусные В Письменах, ничего не знали о мире ару-интанов и не могли поведать о нем Сийе, Стерегущим или девушкам из других Башен. Ну так что же? Пусть она не знала, как выглядит этот мир, но догадывалась, что будет он не похож на все виденное прежде, ибо демонам, разумеется, не нужна земля и все, что растет и живет на ней. Ведь они питаются людскими душами, и теперь Сийя воочию убедилась, что это — истина.

В пустом трюме они провели около десяти часов; всем надо было выспаться, и после Сийи на стражу встал Джамаль, а потом — Сарагоса. Последняя вахта досталась Скифу, и он, прохаживаясь вдоль серой стены, приседая и наклоняясь, чтобы размять затекшие мышцы, размышлял о том, что предпримет в ближайшее время Пал Нилыч.

Разведка их, в сущности, была закончена. Они многое узнали; вполне достаточно, чтоб задать работу всем агентам и аналитикам Системы. Первые могли бы поискать базы двеллеров на Земле; вторые — подумать над тем, как расправиться с ними и предотвратить вторжение. Скиф, однако, полагал, что Сарагоса не захочет вернуться. Пал Нилыча отличала крепкая хватка, и если уж он вцепился в лакомый кусок, то, без сомнения, доест его до конца. «Каким только будет этот конец?» — думал Скиф.

Голова у него была ясной, Харана молчал, а значит, никакие неприятности в ближайшем будущем не угрожали. Этот вывод можно было сделать и логическим путем, не прибегая к помощи индейского божества; тут, в мире сархов, укрытые плащами и шлемами сегани, они находились в большей безопасности, чем в амм-хамматской степи. Тут их принимали за своих, ибо Воплотившиеся высших каст, владыки и повелители Сархата, оставались, видимо, в приятном заблуждении, что в их серое царство не проникнет никто глухой — никто и никогда.

Разумеется, имелись и нюансы. Предположим, думал Скиф, что Каратель-шшад, заколотый Сийей, безвозвратно канул в Туман Разложения. Но оставались еще трупы в «родильном доме», а также искореженные шестиножники, закрывшаяся зеленая дверь, что раньше вела в Амм Хаммат, сожженная роща и взорванный купол. Как оринхо — Те, Кто Решает, — могли объяснить эти события? И если купол, рощу и дверь удалось бы списать на счет свирепых амм-хамматских амазонок, всяких там Сестер Меча и Копья, то четыре покойника без шлемов, накидок, жезлов и ключей-браслетов, позаимствованных Джамалем, могли навести на размышления. Если только Тех, Кто Решает, интересуют подобные мелочи.

С другой стороны, что они могли сделать? Серый лабиринт, лежавший в толще сферы, был таким огромным, а число зеленых дверей в тайо, позволявших в мгновение ока перемещаться из одной его части в другую, исчислялось, видимо, миллионами…

«Сильны, несговорчивы и упрямы, бесцеремонны и наглы, воинственны и жестоки, — думал Ри Варрат, — любят власть и не упускают случая поживиться за чужой счет. К этому списку можно добавить кое-что еще: жадность, лицемерие, эгоизм, равнодушие, тщеславие и расчлененность на множество народов и племен, каждое из которых искренне полагает себя самым лучшим, богоизбранным, одаренным мудростью и талантами свыше всех остальных. И потому большие племена считают, что должны править миром, а малые, чувствуя свою ущемленность, сопротивляются, словно стая диких зверей. Но и грызутся между собой, как звери!» Ри Варрат, телгский Наблюдатель, размышлял о том, что хоть Земля и не принадлежала к числу самых высокоразвитых миров — а если уж говорить по правде, едва начала выбираться из трясины дикости и варварства, — однако личности землян весьма подходили для Бесформенных, назначенных в высшие касты. Даже не весьма, а самым превосходным образом — если учесть все сказанное выше!

Он висел в центре небольшого прозрачного шара, закутанный с ног до самой шеи в упругое полотнище — точно такое же, какие он видел в токаде. Рядом покоились еще три кокона, застывшие в невесомости и едва заметные в слабом сиянии, что разливалось перед ними в воздухе. Звездный странник мог, однако, различить, что Скиф и Сарагоса спят, а глаза Сийи широко открыты; она глядела в темные небеса, на яркие звезды и гигантский круг с рваными краями, недостроенную сферу сархов. Глядела, но вряд ли видела их; блестящие зрачки девушки не двигались, а губы были плотно сжаты. Джамаль чувствовал, что ее томят сомнения.

Впрочем, сейчас он размышлял о людях Земли, не Амм Хаммата.

При всех недостатках и варварской дикости землян можно было усмотреть в них и нечто положительное. Да, несговорчивы и упрямы, бесцеремонны и наглы, воинственны и жестоки… Это правда, но разве это все о них? Истина никогда не бывает однозначной, тем более когда дело касается людских пороков и достоинств… А у обитателей Земли имелись и достоинства! Способность к самопожертвованию, потенция стремительного прогресса, настойчивость, отвага и чувство чести… «Особенно у грузин», — подумал с усмешкой звездный странник, не пытаясь определить, кому принадлежит эта мысль — Ри Варрату, телгскому Наблюдателю, или Джамалю Саакадзе.

«Люди слишком различны, — продолжал он свои размышления, — различны в гораздо большей степени, чем обитатели Телга, коих цивилизация смягчила и нивелировала. А значит, есть среди землян и смрадные хиссапы, и благородные пирги, и кровожадные тха, и робкие кафалы. Одни не колеблясь продадут душу дьяволу, другие попробуют выпустить из оного дьявола кишки, третьи будут глядеть на драку и аплодировать победителю, четвертые спрячутся, забьются в свои норы, затворятся на десять засовов… На Телге иначе; реакция его обитателей более предсказуема, и то, что мог поведать теперь о Бесформенных Ри Варрат, вызвало бы у них отвращение. Отвращение и желание защититься, но не нападать!» В этом была разница между Телгом и Землей; среди землян еще хватало пиргов, подобных Скифу и Сарагосе, готовых перегрызть глотку Сатане. Да и Хорчанский, как мнилось Ри Варрату, был из той же породы; пусть не агрессивный, как Пал Нилыч, не воинственный, как Скиф, но твердый и жесткий, будто кремень. Боги космоса! Любой телгани ужаснулся бы, попав в шкуру сарха — ужаснулся и сошел с ума! А этот врач из Томска сохранил рассудок… да, сохранил, и назначил цену своим словам, достойную человека… Ушел, скрылся, но не в туман безумия, а в тьму смерти…