Я родился 17 июня 1904 года старшим сыном из шестерых детей в Орске на отрогах Урала, где река Ор соединяется с Уралом, текущим в Каспийское море. По национальности я татарин с башкирской и казацкой примесью. Мое имя Исмаил Хусейнович Ахмедов. Это мое действительное имя. Позднее я имел много других имен из-за того, что так сложен и секретен шпионаж. Человек, вовлеченный в разведывательную работу, много раз меняет свое имя по соображениям безопасности и личной бдительности. Я позабыл большое число своих прозвищ, которых также имел.

В год моего рождения началась русско-японская война. В это время Орск был сонным городком около десяти тысяч жителей. Он все еще имеет значение приграничного поста, поскольку являлся одним из ворот для царского завоевания по направлению на Сибирь и юго-восток к землям моего, тюркского, народа. По русскому прозванию уездный город или главный город района, он не только был оккупирован, но и также разделен. Русское правительство, военные и бизнесмены жили в новой и лучшей части города за высокой, желтой православной церковью на вершине возвышенности, обнаженного каменистого холма высотой около 50 м, доминирующего над Орском. Для татар же были оставлены земли вдоль берега обеих рек и до коммерческого центра на слиянии рек. Единственными местами, где встречались русские и татары, были рынок, магазины, ларьки и оптовые базы древесины и загоночные дворы в торговом районе. Покрытый булыжником всегда оживленный рынок и торговый центр тогда были знамениты со своими легкими шерстяными шалями.

Местом моего рождения был одноэтажный деревянный дом на Татарской улице, грязной, топкой и изрезанной колеями во время оттепелей и дождей, но подметенной и политой водой ее жителями в сухую погоду. Я помню, часть улицы была летним днем хорошо увлажнена моей прекрасной матерью по имени Фатима.

Мой отец, Хусейн, также помогал в этом. В те времена больше не было никого, кто бы мог им помочь.

Его владением был не только пол, но целая комната. Позвольте мне описать это место счастливых дней. Параллельно улице был деревянный забор. Калитка открывалась в маленький сад со цветами, место для отдыха семьи и посетителей в летнее время. Из сада можно было входить в комплекс гостиной, спальни, обеденной комнаты и кухни в лице одной комнаты. На улицу выходило лишь окно с граненным стеклом, чем мы все гордились. Главным предметом в комнате размером 16 кв.м. была большая печь, которая занимала четверть всей площади. Сложенная из кирпича, она была квадратной и высотой около полутора метров. Жизнь была бы невозможна без этой печи. Вся еда готовилась там. Все тепло тоже шло оттуда. Вечерами она также давала немного света, хотя летом моя мама предпочитала использовать керосиновую лампу со стеклом, которая была одной из ее радостей из домашней утвари. Зимой печь была особым удовольствием для нас, детей, поскольку можно было тепло спать на ней. В момент моего рождения единственными предметами в этой комнате были большая пуховая постель моих родителей, несколько деревянных стульев, латунные и медные котелки для варки еды, ложки и ковши, глиняные чаши и деревянные тарелки. Здесь же было немного книг на тюркском и персидском языках, поскольку мои родители, по сельским меркам тех времен, оба были образованными людьми. С рождением нас, детей, место этой одной комнаты стало переполняться нашими кроватями. Сзади нашего дома было несколько построек. Первая служила в качестве «холодильника», навеса, покрывающего яму размером в 1, 2 на 1, 2 м и глубиной около 2-х метров. Каждой весной, когда наступала оттепель, мы шли на Урал сзади нашего двора. Оттуда мы волокли куски льда, которыми укладывали дно этой ямы, после чего сверху клали слой соломы для изоляции. Таким образом, независимо оттого, какие бы не были жаркие дни летом, в Орске зимы очень холодные и лета исключительно жаркие, наше молоко, квашенное молоко и масло всегда были свежими. За «холодильником» были постройки для фургона отца и его саней, нескольких коров и коней, овец, коз, кур, уток и гусей. За этими постройками находился наш туалет, простая пристройка с вырытой в земле ямой. Однако, поскольку мы были мусульманами, там всегда имелась вода с реки для омывания. На противоположной стороне двора находился огород, где мы выращивали почти все, что было необходимо. В действительности, наша семья находилась на самообеспечении, за исключением, питьевой воды, которую мама ежедневно покупала у уличных торговцев водой, пшеницы, которую отец получал в качестве бартера и нашей ограниченной потребности в керосине. Такова была крепость моего отца, свадебное жилище моей матери и счастливый дом их детей.

В один из холодных дней декабря 1917 года возвратился отец. В конце своих 30 лет он выглядел на десять лет старше. Его волосы покрылись сединой. Он все еще был в форме, все еще носил свое ружье и на его плечах и груди висел патронташ с полной амуницией. Мать все плакала и плакала. Она пыталась быть счастливой, но печалилась из-за изможденности отца и худобы.

После того, как он покушал и попил кумыс, отец рассказал свою историю. До лета того года его полк воевал в Галиции и неплохо. Скоро начали исчезать офицеры. Возможно, некоторые из них были убиты. Затем начали формироваться солдатские комитеты, полки прекратили воевать и распускаться. Многие солдаты повели военные товарные поезда в Петроград. Он присоединился к одному из них. В Петрограде все выступали, организовали митинги и маршировали. Там царил большой беспорядок. Он боялся, что Орск также имеет проблемы, и беспокоился о своей семье. Он решил ехать домой, но это было нелегко осуществить. Ни один поезд не ходил по расписанию. Даже грузовые поезда были набиты солдатами, старающимися делать тоже самое, что он, добраться до дома. Он стоял немного в Москве. Наконец, после многих поездок на товарных поездах, некоторые из которых проходили лишь несколько километров, идя, в основном, пешком, ему удалось протиснуться в товарный поезд, отправляющийся в Орск.

В это время, хотя большевики уже захватили Петроград и Москву, Временное правительство все еще контролировало Орск. В городе не имелось особых проблем, но, как повсюду, вся администрация была обескровлена. Это было очень серьезным для нашей семьи, поскольку оно означало, что закрыты все школы. Отец не имел работы до начала 1918 года, когда его друг получил для него работу в качестве охранника завода правительственной водочной монополии. Потребовалась дополнительная охрана, поскольку шли ограбления.

Моя школа также, разумеется, была закрыта с лета 1917 года, однако, я не бездельничал. До возвращения отца, мои домашние работы занимали много времени, если не все время. Я использовал несколько оставшихся часов для работы вне дома, на мелких работах. Это была моя первая работа и первый заработок. Мать была очень горда мной. Одна работа была в библиотеке, которая не закрылась, где я помогал складывать на полки возвращенные книги. Однако, работа, которую я любил, была в качестве посыльного татарских националистов. В течение нескольких месяцев эти бедные идеалисты введены в заблуждение мечтой, что, если царь уйдет, то татарский народ станет независимым. Они представляли недолго просуществовавшую группу Идел-Урал, которая хотела установить независимое государство от севера Каспийского моря до Казани. Будучи сам татарином, дико разыгралось мое юношеское воображение, и я также верил, что мы можем получить нашу свободу. Разве сами большевики не гарантировали в конце 1917 года в своей декларации о правах всех народов России, права равенства и независимости, самоопределения и отделения, плюс свободное развитие всех национальных меньшинств?

Это обещание было подвешено перед нами, меньшинствами, лишь для того, чтобы мы поддержали большевиков. Оно было нарушено весной 1918 года декретом их центрального исполнительного комитета, который провозгласил создание Татарско-Башкирской Республики, акт, который поставил национальную администрацию Идел-Урал на отрезанном конце, на чем остановилась также и моя посыльная работа. Большевики также не предприняли никаких шагов по исполнению своего второго обещания, образования Татарско-Башкирской Республики.

Путешествие из Красноводска до Баку заняло немного больше одного дня. Ускользнуть из корабля незаметно было гораздо проще, чем садиться на него и я легко оказался на берегу Апшеронского полуострова. Я почти горел от переволнения. Здравствуй, Кавказ, я сказал себе, здравствуй, Закавказье, здравствуйте, земли, так чудесно воспетые великими русскими поэтами Лермонтовым и Пушкиным и так прекрасно описанные Львом Толстым!

Однако, моим радостям не было дано продолжаться более чем двадцать четыре часа. За эти часы как моя «программа максимум», так и «программа минимум», затрещали по швам. Мое первое разочарование случилось в турецком консульстве, где несмотря на письмо Дурбуш бея, мне сказали, что они ничем не могут мне помочь в поездке в Турцию, не говоря уже об университете. Лучше оставайся на своей родине, говорили они, и стань хорошим гражданином. Не зная других путей пересечения границы, мне не оставалось ничего, кроме как согласиться с ними.

Второй удар случился, когда я явился в отдел образования и попросил принять меня в техническую школу. Здесь я также узнал, что в никакую такую школу меня не примут, если мне не поможет какой-либо известный институт или какая-либо организация и они не пришлют свои рекомендации. Я нуждался в таком институте или партии для поддержки, однако все эти возможности я потерял своим отбытием из Чарджоу и невозвращением в Оренбург.

С моими разрушенными программами, я знал, что мои деньги растают быстро, как тает снежный ком под лучами жаркого солнца. Я должен был искать работу и поскорее. И я отправился в бюро по трудоустройству.

После прибытия в Баку мои мысли были сосредоточены вокруг себя так, что я не подумал о таком факте, что улицы города и парки были заполненные голодными, усталыми людьми, мужчинами, женщинами и детьми, которые ходили или сидели, но ничего не делали. Что это означало, я узнал скоро после того, как посетил бюро по трудоустройству.

Осеннее утро было живительным, солнечным и бодрящим. Это был одним из дней, когда чудесно только чувствовать себя живым и здоровым.

Мы, курсанты или кадеты, Ленинградской Военной Школы Радиосвязи пели нашу лучшую песню и маршировали вдоль проспекта Суворова, делая наш ежедневный выход в батальонном формировании. Мы также сильно старались быть точными и умными, насколько это возможно, поскольку воображали, что в окнах за занавесками зданий вдоль каждой стороны проспекта за нами следили девушки с темными глазами, восхищаясь нашим строевым шагом. По меньшей мере, говорили, девушки были в других строках старого, предреволюционного текста марша, первоначально называемого «Черные Гусары» и измененного на «Красные», чтобы соответствовать марксизму. Старый мотив песни российской императорской армии, он был мотивом нашей любимой песни, наиболее предпочтительной по сравнению с коммунистической песней типа «Поп Сергей, поп Сергей», атеистской атаки на православного священника, или банальной «Мы, мастеровые, мы, мастеровые, мы строим счастье для народа», посвященной строителям коммунизма.

Увы, когда мы проорали «Красные гусары», за занавесками не было черноглазых красавиц, наблюдающих за нашей бравой маршировкой. Революция вытеснила их из их симпатичных домов, рассеяв по всем четырем углам бывшей империи или по странам за границей. На самом деле, многие окна не имели не только девушек, но и также занавесок. Занавеска, подобно галстуку или птичьей клетке, была знаком капиталистического загнивания, символом мелкой буржуазии. Вместо этого, большинство окон были покрыты листами старых газет.

Девушки, которые стояли бы сзади, были или в школах, или работали в местных фабриках, как текстильная фабрика имени Халтурина, которая была назначена шефом нашей сигнальной школы. И правда была в том, что оставшиеся немногие девушки не имели никакого времени для нас. Для них мы были тупой массой деревенских парней, паразитами в сером, а не строителями и созидателями. Их глаза были обращены на инженеров, техников, нового племени университетских студентов, будущих строителей нового мира обещаний и вызовов. «Ничего путного невозможно ожидать от этих бедных курсантов», было частым замечанием в эти дни Новой Экономической Политики в середине двадцатых годов.

Наши воображения и вздохи, наоборот, во время этих ежедневных маршей были совсем не о девушках. Их целью было войти в форму для главного события года, восьмой годовщины Октябрьской Революции.

В Москве я должен был прервать свой путь в Ленинград. Когда мой поезд прибыл в столицу, я почувствовал себя очень слабым и шатким. У меня была высокая температура. Я отправился в военную клинику, откуда меня отвезли в госпиталь. У меня было воспаление легких и доктора сказали, что это очень серьезный случай.

Что меня точно сделало больным, я не знаю. Обычно мое состояние было превосходным. Признаюсь, что, возможно, депрессия сыграла свою роль. Я ужасно горевал по поводу потери ребенка и невозможности когда-либо иметь детей. Я очень беспокоился по поводу здоровья Тамары и тем, что должен был ее оставить в Тбилиси.

Путешествие с юга на поезде также подкосило мои моральные силы. Повсюду, на северном Кавказе, на Украине, станции были переполнены тысячами и тысячами несчастных людей. Там творилось такое, что невольно напомнило мне очереди у бюро по трудоустройству в Баку, за исключением того, что здесь дела были гораздо похуже.

Причинами этих страданий на станциях были коллективизация плюс перемещение и голод, которые сопровождали коллективизацию. В то время, когда я проезжал эти станции в сентябре 1932 года, более 50 процентов крестьянства было насильно коллективизировано.

Я читал немного об этой трагедии в сводках разведывательных отделов различных армий, не только моих подразделений, но также тех, которые были расположены на Кавказе, в Центральной Азии, Казахстане, в регионе моего родного города, на Украине. Каждая сводка отзывалась об этих бедных людях, которые сопротивлялись коллективизации, как о «бандитах» и говорила, что против них были предприняты боевые акции.

По-видимому, в отмене занятий в Академии Генштаба в середине ноября был обдуманный элемент драмы. Это было время после обеда, и мы находились в классе карт. Без стука, вошел дежурный и что-то прошептал нашему преподавателю. Класс был отменен без промедления и нам всем приказали собраться в конференц-зале, построенными в шеренгах по два. На дверях, вооруженные часовые отмечали на листах наши имена. После того, как были проверены другие классы, вошел начальник академии и поднялся на трибуну в сопровождении своего комиссара и начальника штаба. Быстро и резко наш начальник говорил нам, что по совершенно секретному приказу начальника Генерального Штаба Красной Армии нам следует отбыть в штаб Ленинградского военного округа «для выполнения особых задач нашей партии и правительства». Он затем дал нам четыре часа на сборы и приказал прибыть на специальный поезд, направляющийся в Ленинград.

На следующее утро мы прибыли в бывшую столицу и были расквартированы в офицерской гостинице. Мы не были заточены в номерах, однако, нам не выдавали никаких увольнительных на срок, более чем шесть часов, и тем более на ночь.

Здесь мы прождали десять дней. Мы использовали увольнительные для повторного ознакомления с городом, поездки вдоль Невы и посещения старых друзей.

Среди нас был курсант, энергичный, почти сорвиголова, полковник, который служил в операционном отделе Ленинградского военного округа перед поступлением в Академию Генштаба. Он был профессионал, награжденный орденом Красного Знамени за героизм во время гражданской войны, и затем закончил Военную Академию им. Фрунзе. Хотя и коммунист, он был очень откровенный, и потому его могло понести. Он потчевал нас слухами о скандалах с заслуженными советскими генералами. Среди них был рассказ о том, как маршал Семен Буденный убил свою жену, прекрасную балерину, обвинив ее в шпионаже в пользу Германии.

После обеда 26 ноября 1939 года этот полковник возвратился в гостиницу после посещения старых друзей в военном округе. Довольно взволнованный, он подошел ко мне и нескольким курсантам в вестибюле и сказал: «Так, товарищи, согласно приказу из Москвы наша собственная артиллерия открыла огонь по нашим войскам на Карельском перешейке. Завтра начинается война, и этим вечером мы все отправляемся в войска. «Протест» финнам, обвиняющий их в артиллерийском обстреле, уже доставлен. Не смешно ли?»

После окончания Академии мне предоставили несколько недель отпуска. Вместо того, чтобы отправиться на море или на какой-либо курорт, я его провел дома, вновь знакомясь со своей женой, которую я мало видел даже когда был в Москве, другими словами, просто валяясь дома и размышляя.

Наша квартира в то время была такой комфортабельной, что лучше было сидеть дома и, расслабляясь, радоваться жизни здесь, чем отправляться куда-то. Мне дали направление в исследовательский институт, куда я просил. Институт находился в Мытищах, в небольшом городке под Москвой. Мы жили в многоквартирном доме, и я с балкона мог наслаждаться видами красивых лесов вдали.

Внутренне я был доволен собой. Через пятнадцать лет после того, как покинул Куба, я смог осуществить довольно много из того, о чем мечтал. Я не взлетел на ранг полковника или даже генерала или комиссара, как этого добились некоторые мои однокурсники. Однако, я не продавал моих преподавателей, друзей и коллег, как это сделали они для того, чтобы взбираться на вершину, которая вряд ли когда бывает безопасной. Также я не был в положении других, которых я знал по армии и которые не проявляли никакого интереса к учебе или трудной работе в академиях, все еще оставаясь лейтенантами или, самое большое, капитанами, где-то в провинции. Я был лишь майором, но это было достаточно высоко в структуре для меня, чтобы наблюдать за жизнью и ладить с ней, без вовлеченности или посвященности. Так я размышлял.

В один прекрасный сентябрьский полдень, к концу отпуска, я находился на балконе, ленивый и умиротворенный после обеда, попивая чай, покуривая и размышляя. Глядя на лес, я прикорнул, вспоминая хорошие времена с моим отцом на просторах родных мест, за которыми последовал полный мешок с печалями и приключениями.

Меня разбудил гром молнии. Прекрасный день сменился бурей. Темные облака закрутились с молниями, повиснув низко над Москвой на горизонте. Облака поменьше начали лить на меня, и я зашел в дом.

Первым делом, которое я сделал по возвращению в Стамбул, это было написание письма к Начальнику с просьбой о разъяснении причин смерти моей жены. Я не получил ответа на это письмо, как и на все последующие с аналогичной просьбой. Такая же реакция последовала со стороны Виноградова.

Через неделю после получения извещения о смерти моей любимой жены, моего единственного близкого человека во всем мире, радио возвестило о вступлении Соединенных Штатов Америки в войну.

На следующий день я отправился в генеральное консульство США. Там меня принял сам генеральный консул. Это был старый джентльмен, хрупкий и маленький человек. На улице стояла холодная погода, а здесь приветливо горел огонь в камине его кабинета. Мы просидели около камина почти час, покуривая и беседуя. Больше говорил я. Назвал ему свое настоящее имя, настоящую работу и настоящее происхождение.

Затем я сказал: «Сэр, я физически здоров и являюсь по профессии инженером. Я должен продолжать сражаться, поскольку мы все объединены в борьбе за жизнь против общего врага. Однако, у меня более нет никакого желания служить Советам. Гитлер и Сталин оба диктаторы. Нет никакой разницы между гестапо и НКВД.

У меня также нет желания уклониться от своей доли участия в этой войне. Я офицер генштаба и хочу воевать на вашей стороне, за ваши идеи. Можете ли вы мне помочь?»

Однако, все планы по моему укрытию, изменились уже до того, как мы достигли Яловы. На пирсе мы встретились с несколькими офицерами турецкой армии, которые сказали, что НКВД работает в Бурсе весьма энергично, очевидно, ищут меня и поэтому план держать меня там отменен. Ялова была избрана в качестве моего убежища до тех пор, пока не будут получены дальнейшие инструкции из Анкары и Стамбула.

Также на пирсе встретить нас прибыл

Kaymakam

или глава правительства Ялова. Приятный молодой человек, он пожал мне руку и сказал: «

Marhaba

, Исмаил бей,

hosh geldiniz

, я ваш радушный хозяин. Мне выпала большая честь принимать вас в качестве нашего гостя. Я надеюсь, что ваше пребывание в нашем маленьком доме будет приятным и уютным».

Маленький дом оказался симпатичной виллой на берегу моря. Однажды здесь останавливался Ататюрк. Хорошо разделенная от других соседних домов, она была окружена большими садами роз и различных других цветов. К югу высоко на горизонте возвышались горы, в то время как на севере (я прибыл вечером) светились тысячи огней Принцевых островов, и за ними начинал сверкать и мерцать Стамбул.

Турки по-настоящему знали дело по обеспечению моей безопасности. Полицейские, одетые в форму и в гражданской одежде, находились повсюду около дома и за домом, куда, как они сказали, мне нельзя ходить по соображениям моей безопасности. Действовали контрольно-пропускные пункты на подъезде в этот район и всем, кроме официальных лиц и местных жителей, въезд сюда был запрещен.

До того, как мы успели отойти от корабля, направляясь в виллу, прибыла полицейская моторная лодка и остановилась у причала. Оттуда спрыгнули два человека, которые были старшими офицерами, ответственными за мою безопасность. Одним из них был заместитель начальника полиции Стамбула Ахмед Демир, тот самый человек, который обыграл шпиона Наумова на приеме в честь годовщины революции. Другим человеком был Халит Тулга, заместитель начальника Стамбульского офиса национальной безопасности (турецкая разведка).

В своем странном повороте судьба опять меня свела лицом к лицу с КГБ (тогда он имел уже название МГБ), хотя в то время я об этом не знал и знать не мог. Несколько недель Ким Филби

[13]

брал у меня интервью и я не мог даже представить о его намерениях.

Это было время после обеда мягкого и солнечного дня 1948 года. Довольно усталый от восхождения на гору рано утром, я расслаблялся в лобби отеля Эге в Манисе. В это время года здесь обычно бывает немного приезжих в Манисе и отель, где я проживал, был почти пустым. Было тихо и спокойно. Воздух благоухал многими запахами и ароматом, несущимися с близлежащих полей и садов.

Внезапно послышался визг автомобильных тормозов и два мужчины зашагали из машины по направлению ко мне. Мужчина, шагающий впереди, был незнакомцем, до этого я его никогда не встречал. Он был европейцем, по-видимому, англичанином, высоким, сухощавым и белокурым. Я знал второго человека, который, по-видимому, сопровождал первого. Это был начальник измирского офиса службы турецкой национальной безопасности. Назову его м-р Р.

М-р Р. представил мне незнакомца как высокопоставленного члена английской секретной службы, который прибыл повидать меня по некоторым вопросам, однако, он не стал уточнять его имя, ранг или официальное положение. В мире шпионажа люди привыкают к безличным и безымянным личностям. Тот простой факт, что глава измирского офиса службы турецкой национальной безопасности привез незнакомца из Измира, расположенного в 50 километрах от Маниссы и сопровождал его, оказывая всякие знаки уважения и внимания, было для меня достаточным свидетельством важности их путешествия в этот уголок Турции. Мы пожали друг другу руки и я пригласил их на верх в свою комнату.

Англичанин вежливо спросил, могу ли я кратко рассказать ему о моем дипломатическом, военном и разведывательном прошлом; об обстоятельствах вокруг моего побега; и также о кратком резюме по любой значительной разведывательной информации, которой я, возможно, располагаю.

Случилось одно хорошее событие, только одно, в которое я окунулся в то нелегкое время в начале 1949 года. Вновь были сняты ограничения до такой степени, что я мог ездить в Измир, когда хочу и находиться там, сколько хочу.

Как только дали такое разрешение, я отправился в этот прекрасный город на побережье с намерением побыть там до весны. Я хотел уйти от депрессии, которая тогда охватила меня.

Я находился на побережье лишь несколько дней и ко мне возвратился мой прежний дух. Я проводил часы в порту, наблюдая за причаливающимися и отчаливающимися кораблями, пассажирами многих национальностей, прибывающими и отплывающими, за загрузкой пенковых трубок, сигаретных мундштуков и турецкого табака, отгрузкой товаров бесконечных наименований со всех портов мира. Чем больше я наблюдал, тем больше чувствовал себя частью мира.

К этому времени мне было сорок пять, но я чувствовал себя гораздо моложе, вновь почти мальчиком. В таком настроении я радостно принял приглашение в дом моих друзей в Измире на вечеринку. Находясь здесь не долго, я увидел красивую девушку, сидящую на диване. Ее лицо одновременно напоминало лица славянки, татарки и турчанки. Она была брюнеткой, с таинственной улыбкой на губах и с темно-коричневыми глазами, которые словно были отражением теплых южных ночей. Ее осанка была благородной и ее фигура — привлекательной.

Я попросил, чтобы меня познакомили с ней. Она была очаровательной уже тогда, когда я увидел ее издали. Ее голос был мягким и нежным и имел сладость певицы. Она была невозмутима и дала почувствовать меня как у себя дома, как только начала говорить. Ее звали Муаззез, что означает возлюбленная. Ее фамилия была Парлаксес, означающий человека со сладким и блестящим голосом. На мой взгляд, она по праву заслуживала и имя, и фамилию.