Кеней машинально поправил фибулу и со вздохом поднялся. Пора идти к архонту.

– Пошёл, – сообщил он жене. Он – козел.

Каллиопа ничего не ответила, только скорбно поджала губы.

«Она в меня не верит», – грустно констатировал Кеней, нерешительно потоптался на пороге, но жена так на него и не взглянула. Он ещё раз тяжело вздохнул и вышел.

Он родился от звёзд. На заре. Когда ночь достигла своей крайности.

Так приморозило, что там, в вышине, лопались они с хрустом и рассыпались, даже звон стоял! Это отец его, Астрей, царил над миром.

А тут Эос. Заря. И ничего с ней не поделаешь. Вспыхнула – и шевельнулось небо. Задрожала его глубь от розовых её пальцев. Никакого холода не хватит против розовых пальцев. Сразу свернулся чёрный бархат Астрея, закрутился в узел с алым рассветным шёлком. Разбирай там – где-кто! Вьются рдяные стяги, ленты пунцовые, рубиновые перья. Несутся по свету, наотмашь секут слева, справа, крестами, зигзагами! Вот и пошли потоки воздушные. Всё быстрей. Всё стремительней, яростней! Свились они вместе и множество сил набрали. А там рванули с небес на землю, с земли в небеса с такой мощью, что с тех самых пор бег его не прекращался, и, рождённый борьбой, звался он Бореем.

Он всегда мчался, всегда завывал. Уж такая перепала природа. Вечно влекло его неукротимо, вперёд и вперёд, а куда…? Туда, где в зените сияло солнце. Гелиос, Фаэтон, Феб – неважно! Все одинаково они раздражали ослепительным блеском. А нравились льды. Строгостью. Сдержанностью. Тем, что не давалось самому. Чувством меры.

Я родилась в Лидии, в семье небогатого торговца тканями. Моя мать все свое время проводила в маленькой пристройке во дворе дома, дверь которой была постоянно распахнута настежь, пропуская скудный дневной свет, сочащийся с огороженного со всех сторон квадратного участка земли. Двор был вымощен каменными плитами, вечерами их обливали водой, сбивая пыль, и струя свежего воздуха врывалась в сонную духоту двора, словно высокая нота флейты в сумрачный гул хора. Тогда мать оставляла свой ткацкий станок, у которого проводила весь день и присаживалась на скамью, прилепившуюся к стене. Она выносила прялку, и до полной темноты пряла свою неоскудевающую пряжу, чтобы наутро превратить ее в тонкую льняную материю, украшенную скромным узором по краю, изображающим геометрические волны.

Это время суток я любила больше всего, потому что точно так же как и свою нить, мать тянула нескончаемые рассказы о прежних временах, рассказывала истории о богах и героях. Обычно я присаживалась прямо на камень у ее ног, и слушала, стараясь дышать как можно тише, чтобы не сбить рассказчицу, и только вздрагивала в самых страшных местах, вцепляясь ручонкой в край ее одежды. Иногда к нам присоединялся и отец, возвращавшийся из торговых рядов довольно поздно. Он приходил оттуда, где нам с матерью было запрещено появляться, ведь женщины издревле вели свою размеренную жизнь в гинекее, занимаясь своими женскими делами в пристройках во внутреннем дворике. Так жила моя мать, так жила ее мать, так буду жить и я, когда выйду замуж. Отец приносил другие истории, не похожие на сказки матери, но не менее интересные. По его рассказам я знакомилась с жизнью города, который совсем не знала, потому что город принадлежал мужчинам.

Мы не были бедными. Стены нашего небольшого дома были украшены фресками, написанными дядей – братом отца. Пусть они были наивными и неяркими, но придавали уют нашим комнатам, а я с самого раннего детства научилась узнавать богов, любовно выписанных не очень искусной рукой. Необыкновенные истории, рассказанные матерью, цветные картины в сумраке засыпающего дома, сказочным образом переплетались в голове, и тогда я видела сны. Яркие красивые сны, в которых жизнь расцвечивалась всеми красками, какие только мог представить себе ребенок, не избалованный яркими впечатлениями. Часто я оставалась во власти своих снов и после пробуждения, и тогда словно грезила наяву. Усевшись в каком-нибудь укромном уголке, я мысленно путешествовала по лесам и полям, становясь то дриадой, то музой в свите Аполлона. Иногда я сочиняла свои истории и рассказывала их кентавру с добрым лицом, изображенному на одной из стен моей комнаты. Я знала один секрет, что если смотреть на него очень долго и не моргать, то кентавр оживает, отделяется от стены и начинает двигаться. Я была уверена, что если смогу удерживать взгляд очень долго, то, в конце концов, он оживет полностью, обрастет плотью и станет другом, с которым я смогу играть в любые игры. Ведь у меня совсем не было друзей, не было даже братьев и сестер, только, вечно занятые, отец и мать.

В день, когда мне исполнилось шесть лет, отец подарил красную ленточку для волос, а мать маленькое веретено. И в тот же день, после праздничной трапезы, меня усадили в пристройке на низенькую скамейку. В просторной комнате до самого потолка громоздились деревянные полки, с уложенными на них мотками готовой пряжи разных цветов. Были здесь желтоватые из неокрашенного льна, отбеленные до синевы, голубые, выкрашенные составом из лепестков цикория. Были темно зеленые, которые красили соком мха, и даже драгоценные – шафрановые и пурпурные. Их было меньше всего. В дальнем углу притаились мотки серебряных и золотых ниток, которые вплетались в кайму самых дорогих тканей, предназначенных для богатейших жителей города. И среди всего этого великолепия сновала наша единственная рабыня – чернокожая Уарда, которую давным-давно мой отец привез из Египта. Она тоже проводила всю свою жизнь на женской половине дома, готовила еду, убирала, а здесь в мастерской перематывала готовую пряжу, отбеливала ее и красила. Передо мной на зубцах прялки клубилось облако расчесанного льна, и я потянула первую в своей жизни нить. Мне было обещано, что из первых своих ниток я сотку себе покрывало на голову – широкий длинный кусок ткани, моду на которые недавно завезли варвары.

О, Зевс Великий и могучий! Зевс – громовержец! О, Боги, всемогущие и всевластные! Почему вы стерли в памяти эллинов и их потомков сказание о победителе варваров, славном воине Анакреонте? В чем провинился перед Вами человек, дела которого заставляли трепетать от восторга и восхищали всю Элладу, который был героем эллинов, таким героем, что каждый юноша мечтал повторить его подвиги? Неужто так велика вина его, что, уничтожив Анакреонта, в прах превративши, вы боитесь памяти о нем? Одумайтесь, великие Боги!

Закутанный в шерстяной плащ, всадник приближался к узкому входу в Касталийское ущелье. Измученный дальней дорогой, серый конь уже с трудом передвигал ноги, время от времени ржал жалобно, словно напоминая хозяину, что необходим отдых. Однако всадник безмолвствовал. Его одолевали тяжелые думы, и ничто сейчас не в состоянии было отвлечь от них. День клонился к вечеру, становилось сумеречно, а это означало, что поутру он, великий воин Анакреонт, вступит в сражение с охраняющими ущелье от гостей непрошеных и, может случиться, погибнет в схватке. Но смерть не страшила его. Страшило его, что, погибнув в схватке с Ужасом ущелья, он так и останется в неведении, и там, по ту сторону черной реки Стикс, уже никогда не получит ответа на свой вопрос. Наконец всадник остановился и слез с коня, который даже вздохнул облегченно. Хозяин освободил его от седла, навьюченных мешков, и показал на, бьющий из-под камня, родник.

– Ступай, Филеб, попей! Вода там!

Сам же, развязав тесемки плаща, распахнул его, но не сбросил с плеч, было прохладно. Из одной сумы он достал лепешку, присел у камня и стал утолять голод, запивая хлеб вином из тыквенного сосуда. Напившийся воды конь звучно хрупал, поедая густую траву, покрывавшую землю.

Последнее время Алексей приспособился ходить к метро по набережной. Ветрено конечно, но ветер уже не ледяной, а с мокрыми нотами и чуть заметным весенним, сладким оттенком. Нева, правда, еще по-зимнему совершенно мертвая...

Зато по дороге он проходил через такие страшные, безжизненные дворы грязно-желтых низких домов, что явственно ощущал себя в каких-то декорациях. Причем фильма была не из простеньких: как будто Достоевский, но век двадцатый, или даже нынешний. Ощущение ему нравилось. Нравилось пригрезить маньяка за вот тем ободранным углом парадной, или специфичного питерского зомби – бледного и, непременно, со взором горящим.

Алеша вообще любил триллеры, всяких уродиков зубастых придумывать и рисовать, лет в девять-десять обожал группу «Король и Шут». Потом это прошло, но не совсем – частично, реальная жизнь вносила свои коррективы в нежный, защищенный детский мир – и потребность в искусственных страхах снижалась. Но атмосферу ужаса, на уровне смутных ощущений, а не головы-руки-ноги оторванные, он все же любил. Видимо, этот вид адреналина был его организму нужен.

Натаха, подруга его боевая, заветная, была недовольна изменениями в обычном маршруте. «Того и гляди ханурик какой с топором вывернет... Вот оно тебе надо? Я же не могу постоянно тебя пасти», – резонно говорила она, но Леша все равно там ходил. Натаха его частенько встречала-провожала, это у них издавна повелось, с тех пор как она в секции дзюдо стала надежды подавать. Теперь-то она уже кандидат в мастера спорта, кровь-с-молоком, рослая, плечистая, рывок через себя сделает мало никому не покажется. А Алексей как был с младенчества ангелом бестелесным почти, так и остался тонким, изящным, с резными чертами правильного лица. Да еще кудри эти... «Пудель Артемон», – усмехался Леша на себя. «Ангелочек мой», – нежно ворковала Натаха, легонько чмокая его в чистый высокий лоб, обрамленный светлыми прядями волос. Между шестнадцатью и семнадцатью годами он, правда, стремительно подрос, сравнялся с подругой ростом и шириной плеч, но все равно казался, случайно сошедшим на землю жителем небес. На самом деле Леша имел твердый, даже властный характер и был безусловным лидером в их паре.