Обозначение «дюк», быть может, памятно читателям старых русских исторических журналов. Так в начале XIX века именовался в России один из главных создателей Новороссийского края, герцог де Ришелье. Именовался он так и официально.

Этот замечательный человек не получил настоящего признания у себя на родине. После окончания периода эмиграции он был два раза председателем совета министров Франции, но большим политическим престижем не пользовался. Талейран язвительно говорил о нем: «Ни один французский государственный деятель не знает так хорошо крымских дел, как герцог Ришелье». Гораздо более благодарную память он оставил после себя в России. В Одессе, как известно, ему поставлен памятник и его именем названа главная улица города. В России же (в «Сборнике Исторического общества») были опубликованы и его письма, и воспоминания его жены — главный биографический материал настоящей статьи.

Всем известна генеалогия рода Ришелье. Прославленный кардинал был старого, но незнатного дворянского рода. Он пожаловал себе герцогство, а равно и десяток других титулов: его потомки одновременно — герцоги де Ришелье, герцоги де Фронсак, князья де Мортань, маркизы де Понкурле, графы де Шинон, бароны де Альбре и т.д. Все эти титулы и свое огромное богатство кардинал завещал внуку своей сестры.

Сыном второго герцога был маршал де Ришелье, тоже достаточно нашумевший в мире. Он прожил девяносто два года и оставил по себе не слишком добрую славу, — в стиле не то Петрония, не то Толстого-Американца. Таков же, в менее шумном варианте, был его сын, проделавший быструю военную карьеру: он семи лет от роду был полковником драгунского полка; этому удивляться по тем временам не приходилось: полковому командиру семилетнего драгуна шел двенадцатый год. «Надо быть очень осторожным в выборе своих родителей», — говорил Гейне. Но зато если выбор сделан удачно, то обычно можно быть спокойным за будущее, когда оно не приходится на революционное время.

Будущий градоначальник Одессы был единственным сыном четвертого герцога, иными словами, внуком маршала Ришелье. Маршал не любил своего сына, но внука обожал. «У Армана все мои достоинства и ни одного из моих пороков», — восторженно говорил он. Бывали, впрочем, у маршала вспышки гнева, которые, с точки зрения современной педагогии, едва ли могут быть одобрены. Так, однажды, после большого карточного выигрыша у короля, он подарил внуку сорок луидоров. Недели через две маршал встревожился: верно, Арман сидит без гроша? Честный внук изумился: как без гроша, а сорок луидоров? Маршал в бешенстве швырнул деньги нищему за окно: вот до чего дожил — мой внук не истратил сорока луидоров за две недели! Это рассказывает в своих воспоминаниях один из родственников Ришелье.

У нас революцию вызвала война. Во Франции войну вызвала революция. Войнам 1792—1815 годов предшествовал сравнительно долгий период мира. По-видимому, это необычайно тяготило молодежь того времени. В наши дни старые генералы, случается, говорят о войне с ужасом и отвращением. Тогда настроения были совершенно иные. Чем это объясняется? Нынешние войны кровопролитнее прежних только в абсолютных цифрах; процентное же соотношение потерь к общей численности армий, напротив, тогда было много выше, чем в настоящее время. Под Измаилом, например, погибла в один день треть русской армии и почти вся армия турецкая. За все четыре года последней войны 1914—1918 годов воюющие державы потеряли едва ли более 15—20 процентов своих вооруженных сил. Как бы то ни было, можно было бы показать десятками свидетельств, что молодежь 18-го столетия только о том и думала: где бы повоевать? Так как век был просвещенный, то особенно хотелось воевать за просветительные идеи. Одним ли свободолюбием Лафайета и Рошамбо объясняется их участие в борьбе за независимость Соединенных Штатов? Их поколению повезло. Позднее Америка независимость получила, — что же было делать поколению следующему?

В эту пору в большой моде оказалась Россия. Тяга на русскую службу в годы второй турецкой войны была очень велика. Отчасти объяснялась она престижем и славой императрицы Екатерины II. Но идейную сторону этого увлечения преувеличивать не надо. Граф де Дама в ответ на вопрос, почему, собственно, он предложил свою шпагу русскому, а не турецкому правительству, ответил: «Потому, что если я провинюсь в России, то мне отрубят голову; а если я провинюсь в Турции, то меня посадят на кол». Дама действительно стал офицером русской армии. Добивались того знатнейшие французские аристократы: Тремуйли, Тальмоны, Булье, Ланжероны и др. Был в числе кандидатов и молодой Ришелье.

Окончательно решилось дело в Австрии. Не надо думать, что Ришелье бежал из Парижа в пустыню. Он бежал в Вену: очень любил этот город. Там у него были большие связи; по бабке своей, принцессе де Гиз, он приходился родственником самим Габсбургам. 10 сентября 1790 года Ришелье обедал у знаменитого князя де Линя, с сыном которого его связывала тесная дружба. Как раз во время обеда к князю прибыл с письмом от Потемкина курьер, офицер русской службы. Он разговорился с молодыми людьми и сообщил им важную новость (в ту пору военные тайны соблюдались плохо): русская армия готовится к штурму Измаила. Крепость эта почти неприступна, и защищает ее сераскир, человек очень храбрый, — дело будет серьезное.

— Мы только переглянулись, — рассказывает сам Ришелье, — и тут же приняли решение. Оно, разумеется, заключалось в том, чтобы принять во что бы то ни стало участие в штурме Измаила.

Прежде всего, нужно было получить разрешение Потемкина. Его главная квартира находилась в Бендерах. Туда и понеслись Ришелье и де Линь — именно понеслись: дорогу из Вены в Бендеры они проделали в девять дней — скорость по тем временам огромная. В Бендерах их встретил молодой француз из того же круга, упомянутый выше граф Дама. Он уже состоял на русской службе, был лично известен Потемкину и на свою ответственность повел своих товарищей прямо к князю.

Имя Потемкина было в ту пору окружено легендой или, точнее, легендами. О всех знаменитых людях при их жизни высказывались суждения разные и даже прямо противоположные. Позднее — и то далеко не всегда — устанавливается арифметическое среднее истории. Легко себе представить, какое число врагов должно было быть у всемогущего временщика. В 1794 году в Германии появился роман, в котором он был выведен под именем «князя тьмы»: роман так и назывался «Князь тьмы и его возлюбленная». Оговариваюсь, я не читал этого памфлета; но литературный род его достаточно ясен (Лесков о таких произведениях говорил: «Проклятие тому гусю, который дал перо, которым написана сия книга»). По-видимому, написал этот шедевр актер Альбрехт в угоду Платону Зубову. Любопытно то, что вышел этот роман (в 1809 году) и в России! Почти через двадцать лет после кончины Потемкина еще были люди, желавшие сделать ему небольшую посмертную неприятность. С другой стороны, были у него при жизни и горячие поклонники. Князь де Линь называл его гениальным человеком. Высокого мнения был о его государственных способностях и Суворов.

Едва ли можно сомневаться в том, что Потемкин был человек очень выдающийся. Был ли он большим политическим деятелем? Ответ особенно затрудняется тем, что не знаешь, к какому именно отрезку времени отнести дела Потемкина и дела всех вообще русских (да и не только русских) государственных людей последних двух столетий. Россия потеряла Польшу, Финляндию, Латвию, Эстонию, Литву, — как теперь расценивать потоки крови, пролитой за эти земли? Ключевский, весьма иронически относившийся к политическим делам того времени и даже к делам военным (в чесменской гавани «турецкий флот оказался еще хуже русского»), по-видимому, считал не очень нужным и главное из всех дел князя Таврического: «Крым не стоил и одной войны, а из-за него должны были вести две».

Этот своеобразный максимализм, столь удивляющий в трудах знаменитого историка, может, конечно, уничтожить все дела Потемкина. Но с ними он уничтожит и очень многое другое. Подобно громадному большинству политиков XVIII века, Потемкин твердо верил в необходимость расширения географических пределов своей страны: чем она больше, тем лучше. Если он ошибался, то ошибался со всей своей эпохой. Без такой веры не было бы Российской империи, как не было бы империи Британской. Что и говорить, швейцарская или голландская история неизмеримо счастливее русской и даже английской. Но, от Кромвеля и Питта до Ллойд Джорджа и Болдуина, какой государственный деятель Англии предпочел бы для своей страны бескровную швейцарскую историю? Едва ли и большевики, главные обличители «буржуазных империалистов», отдают себе отчет в том, что они живут исключительно за исторический счет Потемкиных: если бы советская революция произошла в маленьком государстве, то она ни для кого в мире не представляла бы никакого интереса и была бы через три месяца прекращена извне простыми мерами хозяйственного воздействия. Но и Потемкины не могли думать, что, в перспективе большого отрезка времени, они работают на Политбюро.

До нас дошло несметное множество анекдотов о Потемкине. Если верить этим анекдотам, надо было бы сделать вывод, что он по целым дням чистил щеточкой свои бриллианты, запивал то квасом редьку и капусту, то шампанским «перигорские пироги», устраивал неумные выходки, говорил несмешные шутки, а по ночам «предавался оргиям».

Между тем почти все, что было в России сделано или задумано замечательного во второй половине XVIII века, от больших государственных планов до русского овцеводства и новороссийской промышленности, так или иначе связано с именем Потемкина. Правда, в области военной главное совершил его подчиненный Суворов, — тут заслуга князя преимущественно в том, что он на этого подчиненного всецело полагался. Но в гражданской деятельности Потемкина у него, собственно, ни одного выдающегося сотрудника не было. Кто же все сделал? Не сами же собой основались Севастополь и Екатеринослав, не сам собой создался Новороссийский край. «Крым не стоил и одной войны» — это все-таки лишь одна из шуток, составлявших несчастную слабость Ключевского, и притом не лучшая.

Ришелье, де Линь и Ланжерон прибыли в ставку Потемкина поздней осенью 1790 года.

Людей, выросших при версальском дворе, никакой другой двор не мог удивить блеском. Но ставки, подобной потемкинской, в истории, вероятно, и в самом деле никогда не было. При верховном главнокомандующем находилось шестьсот человек прислуги, двести певчих и музыкантов, драматическая труппа, свой балет и двадцать ювелиров — для изготовления подарков очередным дамам сердца Потемкина. Для больших праздников устроена была огромная подземная галерея, — ее описывает в своих воспоминаниях графиня Головина. Мебель была покрыта розовой и серебряной материей, такие же были ковры. Курились арабские куренья, все было в восточном стиле. Воюя с турками, Потемкин в их обычаях многое одобрял. Но питался он без предписанной туркам воздержанности. Завтраков и обедов в день было шесть. Ланжерон рассказывает, что в пору своей предсмертной болезни Потемкин, трясясь от лихорадки, съел при нем за обедом огромный кусок ветчины, целого гуся, несколько цыплят и выпил неимоверное количество кваса, меда и вин. Остается только делать предположения, как он питался, когда не был на смертном одре.

Во время обеда играл оркестр, составленный из малороссийских, еврейских и итальянских музыкантов. Потемкин очень любил музыку, но понимал ее по-своему. Музыкальные идеи у него были столь же своеобразные, как все остальное. В оркестровку «Тебе Бога хвалим» введены были, например, пушки: при стихе «свят, свят, свят» по знаку дирижера батарея из десяти орудий гремела беглым огнем

{1}

.

Солистов в Бендерах найти было, по-видимому, трудно, но русский посол в Вене обещал князю прислать ему отменнейшего клавесинщика. Клавесинщик был и в самом деле недурной: это был не кто иной, как Моцарт.

Автор «Реквиема» — в драме Пушкина некоторое подобие птички Божьей — в ту пору, как, впрочем, почти всю жизнь, бедствовал совершенно. Моцарт был такой же «гуляка праздный», как Сальери — убийца. Ни от какой работы он не отказывался :уроки музыки детям — можно; танцы для придворного бала — отлично; пьеска для часов — отчего же нет? В одном из своих последних писем к жене (от 3 октября 1790 года) Моцарт сообщает: «Только теперь могу себя заставить написать адажио для часовых дел мастера, чтобы несколько дукатов попрыгали в твоих ручках, милая жена моя. Ах, если бы хоть дело шло о музыке для больших часов, стенных или башенных»... Обращался он за помощью к «уважаемому и мудрому муниципалитету Вены», но без большого результата. «Уважаемый и мудрый муниципалитет» предложил ему место без жалованья. Теперь везде стоят памятники Моцарту; но похоронили его, по бедности, в общей яме, — дело нередкое. Замученный безденежьем, долгами, работой на часовых дел мастеров, он принял предложение отправиться на службу в оркестр московитского фюрста, но не успел: умер (почти одновременно с Потемкиным). Очень жаль, что не успел: по крайней мере, в первый и в последний раз в жизни ему хорошо заплатили бы, — московитский фюрст был пощедрее немецких. Да и зрелище было бы интересное: местечковый бендерский оркестр с пушками — с Моцартом в роли солиста!

Потемкин принял французских офицеров очень любезно. Он любил иностранцев и всю жизнь был ими окружен. О некоторых из его приближенных и не скажешь, кто они, собственно, были по национальности: родились в одной стране, служили в другой, перешли на службу в третью. Граф де Дама в ставке русского главнокомандующего трижды в неделю носил русский военный мундир, а в остальные дни — французский. Позднее он стал главнокомандующим армии неаполитанского короля, потом просился на службу к Габсбургам, а по восстановлении Бурбонов на престол поступил на французскую службу снова. Вернулся на круги своя ветер, двадцать пять лет носивший его по миру. Этому ветру мы обязаны двумя томами интереснейших мемуаров.

Я не знаю в точности, где именно познакомился Ришелье с Суворовым. Но граф де Дама, познакомившийся с ним несколько раньше, под Кинбурном, оставил об их первой встрече весьма забавный рассказ.

— Я устроился у себя на канонерке, — рассказывает Дама, — и начал писать письмо моей сестре (графине де Симиан). Вдруг ко мне запросто зашел человек в одной рубашке и спросил меня, кто я такой. Я назвал свою фамилию и добавил, что привез генералу Суворову письмо от принца Нассауского. «Очень рад познакомиться с вами, — ответил человек в рубашке, — Суворов — это я, как видите, он человек простой». Дама остолбенел от изумления. Генерал осведомился, кому именно он пишет, и узнав, что сестре во Францию, немедленно изъявил желание тоже написать ей, хоть, естественно, отроду о ней не слыхал. Действительно, он тут же написал письмо на четырех страницах; графиня де Симиан так ничего в этом письме и не поняла. Затем Суворов попросил графа Дама пожаловать к нему на обед завтра, ровно в шесть часов. В означенное время Дама явился, но, к все росшему его изумлению, ему в ставке объяснили, что он ошибся: Суворов обедает в шесть часов

утра.

«Не скрываю, — пишет граф, — сопоставив этот визит и это приглашение, я пришел к мысли, что имею дело с сумасшедшим». Все же на следующий день Дама явился в ставку утром, в шесть часов. «Генерал бросился мне на шею с ужимками, вызвавшими у меня беспокойство, угостил меня рюмкой какой-то жидкости — она обожгла мне рот и желудок, — сам тоже выпил рюмку с гримасой, от которой случился бы выкидыш у маркитантки, и повел меня к столу...» После потемкинских пиров суворовский обед поверг графа в полное уныние — так он был скуден и отвратителен на вкус. После обеда Суворов очень долго молился. Граф Дама меланхолически добавляет, что и сам он обычно молится по окончании трапезы, «но на этот раз я не поблагодарил Господа Бога: Он справедлив и сам знает, что за такой обед я Ему ничего не должен, — встав из-за стола, я был голоднее, чем перед обедом».

Сходные впечатления были у Ришелье. «Суворов обедает утром, — пишет он, — ужинает днем, спит вечером, часть ночи поет, а на заре гуляет почти голый или катается в траве, что, по его мнению, очень полезно для здоровья...»

Не надо, однако, думать, что французские офицеры не оценили Суворова. «Это был один из самых необыкновенных людей века, — говорит Ланжерон, — великий полководец и великий политик». С большим уважением отзывается о русском генерале и герцог Ришелье.