Алданов долгое время находился в центре литературной жизни русского зарубежья, и его переписка — настоящий кладезь сведений об эмигрантах первой волны.

Мы с моим американским коллегой, профессором Николасом Ли из университета штата Колорадо, называли отношения Набокова и Алданова дружескими. Но это была дружба на отдалении, ограниченная резкой разницей характеров.

Дружба Бунина и Алданова иного рода, ее характерные черты — открытость до самого конца, душевное родство, предельная трогательная заботливость. Здесь разница характеров не мешала близости. За почти три с половиной десятилетия ни одной даже самой малой размолвки, не говоря уже о ссоре. Такая писательская дружба — очень большая редкость.

Дело, наверное, в том, что каждый писатель живет в некоем двоемирии: одновременно в реальном мире и в мире, созданном его воображением, населенном вымышленными героями. Придуманные миры у двух писателей, если они не соавторы, не совпадают, и не стоит, например, удивляться эстетической глухоте Тургенева: когда появился номер «Русского вестника» с отрывками сразу из двух великих романов, «Преступления и наказания» и «Войны и мира», он решительно забраковал оба; в первом ему не понравились «тухлятина и дохлятина больничного направления», а во втором он нашел «мелкоту и какую-то капризную изысканность». Бунину и Алданову удалось подобной эстетической глухоты избежать.

Они познакомились в Одессе в марте 1919 г., за две недели до того, как город был захвачен большевиками.

Алданов, поступивший на работу в редакцию газеты «Голос России», в конце марта 1922 г. переехал из Парижа в Берлин. Бунины остались в Париже. Тогда-то и началась регулярная переписка двух писателей, продолжавшаяся более трех десятилетий.

Берлином я недоволен во всех отношениях, кроме валютного. Настроения в русской колонии отвратительные. Я почти никого не вижу — правда, всех видел на панихиде по Набокове {2} Первые мои впечатления от Берлина следующие: 1) на вокзале подошел ко мне безрукий инвалид с железным крестом и попросил милостыню — я бы никогда не поверил, что такие вещи могут происходить в Германии; 2) в первый же день, т. е. 3 недели тому назад, я зашел к Толстому, застал у него

поэта-большевика Кусикова

(...)

и узнал, что А. Ник. перешел в «Накануне». Я кратко ему сказал, что в наших глазах (т. е. в глазах парижан от Вас до Керенского) он — конченый человек, и ушел. Была при этом и Нат. Вас., которая защищала А. Ник. и его «новые политические взгляды», но, кажется, она очень расстроена. Сам Ал. Ник. говорил ерунду в довольно вызывающем тоне. Он на днях в газете «Накануне» описал в ироническом тоне, как «приехавший из Парижа писатель» (т. е. я) приходил к нему и бежал от него, услышав об его участии в «Накануне», без шляпы и трости — так был этим потрясен. Разумеется, все это его фантазия. Вы понимаете, как сильно могли меня потрясти какие бы то ни было политические идеи Алексея Николаевича; ему, разумеется, очень хочется придать своему переходу к большевикам характер сенсационного, потрясающего исторического события. Мне более-менее понятны и мотивы его литературной слащовщины {3} : он собирается съездить в Россию и там, за полным отсутствием конкуренции, выставить свою кандидатуру на звание «первого российского писателя, который сердцем почувствовал и осмыслил происшедшее» и т. д., как полагается. Вы (И. А.) были совершенно правы в оценке личности Алексея Николаевича... Больше с той поры я его не видал. 3) Наконец, третье впечатление, к-ым меня в первый же день побаловал Берлин, — убийство Набокова. Я при этом убийстве, впрочем, не присутствовал. Известно ли Вам в Париже, что убийцам ежедневно в тюрьму присылают цветы известные почитатели и что защитником выступает самый известный и дорогой адвокат Берлина — к слову сказано, еврей и юрисконсульт Вильгельма

С 1922 г. начались усилия эмигрантских общественных организаций, желавших добиться присуждения Нобелевской премии по литературе русскому эмигрантскому писателю. Алданов, лишь за год до этого дебютировавший в художественной прозе, принял самое горячее участие в организации общественного мнения на Западе в поддержку этого начинания: писал письма Т. Манну и другим авторитетам, статьи о Бунине для газет разных стран. Первоначально был сторонником идеи выдвинуть на Нобелевскую премию единовременно трех писателей: Бунина, Мережковского и Куприна.

Мой совет: авторитетный русский орган (Комитет помощи писателям или Акад. группа) должен выставить Вашу тройную кандидатуру. Затем «в честном соревновании» Вы и Дм. Серг. и Алекс. Иванович заручаетесь поддержкой тех лиц, которые Вам представляются полезными. Р. Роллан, напр., будет поддерживать Вас, а Клод Фаррер — Мережковского и т. д. Бог и жюри решат.

Мои наблюдения над местной литературной и издательской жизнью ясно показали мне, что литература на 3/4 превратилась в неприличный скандальный базар. Может быть, так, впрочем, было и прежде. За исключением Вас, Куприна, Мережковского, почти все новейшие писатели так или иначе пришли к известности через скандал. У кого босяки, у кого порнография, у кого «предо мной все поэты предтечи», или «запущу в небеса ананасом», или «закрой свои бледные ноги» и т. д. Теперь скандал принял только неизмеримо более шумную и скверную форму. Вера Николаевна пишет мне, что Алексей Николаевич «дал маху». Я в этом сильно сомневаюсь. Благодаря устроенному скандалу у него теперь огромная известность — его переход к большевикам отметили и немецкие, и английские газеты. Русские газеты все только о нем и пишут, причем ругают его за направление и хвалят за талант, т. е. делают именно то, что ему более всего приятно. Его газета «Накануне» покупается сов. властью в очень большом количестве экземпляров для распространения в Сов. России (хорошо она идет и здесь); а она Алексею

Николаевичу ежедневно устраивает рекламу. Остальные — Есенин (о котором Минский сказал мне, что он величайший русский со времен Пушкина), Кусиков, Пильняк и др, - делают, в общем, то же самое

(...)

Недавно я обедал вдвоем с Андреем Белым в ресторане (до того я встретился с ним у Гессена), Он — человек очень образованный, даже ученый — из породы «горящих», причем горел он в ресторане так, что на него смотрел весь ресторан, В общем, произвел он на меня хотя и очень странное, но благоприятное впечатление, в частности, и в политических вопросах — большевиков, «сменовеховцев», ругал жестоко, А вот подите же: читаю в «Эпопее» и в «Голосе России» его статьи: «Все станет ясно в 1933 году», «человек —

человека», тонус

Блока был культ Софии, дева спасет мир, был римский папа, будет римская мама (это я когда-то читал у Лейкина, но там это говорил пьяный купец) — и в каждом предложении подлежащее поставлено именно там, где его по смыслу никак нельзя было поставить. Что это такое? Заметьте, человек искренний и имеющий большую славу — «Берлинер Тагеблат» пишет: «Достоевский и Белый»... В модернистской литературе он, бесспорно, лучший во всех отношениях.

Бунин, судя по всему, был против того, чтобы на Нобелевскую премию был выдвинут «коллектив». Алданов, отстаивая свою идею выдвинуть сразу трех писателей, подчеркивал политический оттенок своего плана.