В 1810 году знаменитая писательница госпожа де Сталь, дочь Неккера, окончательно рассорилась с Наполеоном. Историки и биографы утверждают, что причиной этого была книга госпожи де Сталь «О Германии», чрезвычайно не понравившаяся императору.

Книга, действительно, понравиться Наполеону не могла, даже независимо от своего общего либерального духа. Это, вероятно, самое восторженное произведение, написанное о немцах на французском языке. Немцы в ту пору еще не считались во Франции «историческими врагами»; но большой любви к ним у французов никогда не было. Вольтер довольно точно выразил настроение своей страны, пожелав немцам «немного побольше ума и немного поменьше согласных букв». Из книги госпожи де Сталь выходило, что эти соседи, высказывающие тяжеловесные мысли на неблагозвучном языке, чуть ли не во всех отношениях выше французов. Наполеон якобы очень рассердился. Не думаю, впрочем, чтобы он прочел все это трехтомное произведение, — у него были и другие дела: вероятно, только перелистал. Как бы то ни было, книга была конфискована, а госпожа де Сталь «подвергнута жесточайшим преследованиям».

Эти жесточайшие преследования в наше соловецко-дахауское время вызывают невольную улыбку. Вражда госпожи де Сталь с Наполеоном в течение долгих лет очень занимала и волновала Европу. Французскую писательницу называли и «страдалицей», и «мученицей», и «гонимой совестью мира». Ее мученичество началось еще задолго до появления труда о Германии. В 1803 году госпоже де Сталь было неофициально дано понять, что ей не следовало бы жить в 12-мильной полосе, примыкающей к Парижу. Она сняла замок в окрестностях столицы и принимала там весь цвет оппозиционного общества. Затем запретная полоса была расширена до 40 миль, — госпожа де Сталь поселилась в другом замке. Ее мученичество облекалось в формы довольно деликатные. Она сама, например, рассказывает, что в день установления для нее 40-мильной запретной полосы начальнику версальской жандармерии было предписано явиться к ней с этой трагической вестью в штатском платье, дабы ее не напугать. Госпожа де Сталь была чрезвычайно нервной дамой. Позднее, в Австрии, сын ее совершенно серьезно потребовал у полицейского комиссара, чтобы тот не появлялся в доме гонимой писательницы, ибо самый вид его мог бы ей причинить «роковое потрясение» (un ébranlement très funeste).

В 1810 году дело, однако, шло уже не о 40-мильной полосе. Правительство предписало госпоже де Сталь выехать в 24 часа в ее великолепное швейцарское имение Kоппе, унаследованное от Неккера. Несмотря на весь ужас 40-мильной полосы, мысль о необходимости переменить замок в окрестностях Парижа на замок в Швейцарии и особенно эти 24 часа повергли госпожу де Сталь в полное отчаяние. Она обратилась к правительству с просьбой отсрочить высылку на неделю. Министром полиции был Савари, герцог Ровиго, тот самый, о котором Наполеон говорил: «Если я прикажу Савари убить собственную жену и детей, то он сделает это, не задумываясь ни на минуту». Наполеоновский цербер письменно ответил госпоже де Сталь, что согласен предоставить ей недельную отсрочку. Письмо было составлено не без ехидства, — госпожа де Сталь презрительно его приводит в своих воспоминаниях именно в доказательство грубости цербера: «Любопытно, я думаю, увидеть стиль этих людишек». Однако заканчивалось это письмо так: «Я сожалею, милостивая государыня, что Вы вынудили меня начать общение с Вами мерой репрессии. Мне было бы приятнее вместо того засвидетельствовать глубокое уважение, с которым я имею честь быть Вашим, сударыня, почтительнейшим и покорнейшим слугой». Опять заметим: теперь в соответственных случаях руководители политической полиции пишут и говорят несколько иначе.

Через неделю г-жа де Сталь выехала в Коппе, — по ее словам, «как лафонтеновский голубь с подбитыми крылышками». Там мученичество ее продолжалось. К ней и в Швейцарию постоянно приезжали на поклон известнейшие люди мира. Ее последний роман, в котором она так великолепно себя изобразила под именем Коринны, имел огромный успех во всей Европе

Почти невозможно понять, чем руководился Наполеон, преследуя госпожу де Сталь. Указания историков, биографов, политических деятелей и противоречивы, и непонятны. В действиях императора в отношении госпожи де Сталь разумного смысла нет — это в его жизни одна из наиболее иррациональных страниц. Думаю, что историко-политический подход к ней ничего дать не может; возможен только подход художественно-психологический. У Наполеона была к Коринне безотчетная, непреодолимая антипатия — чувство, вообще не очень свойственное этому человеку холодного расчета. Скажем вульгарно: госпожа де Сталь действовала ему на нервы.

Знакомство их началось давно — и началось странно. В пору итальянской кампании молодой генерал Бонапарт, в несколько недель завоевавший мировую славу, получил из Франции от незнакомой ему писательницы несколько весьма своеобразных писем. Четвертью века позже император предписал генералу Бертрану, сопровождавшему его на остров святой Елены, эти письма опубликовать. Сильна же была в нем антипатия к госпоже де Сталь, если перед самой смертью он думал, как причинить давно умершей женщине еще маленькую посмертную неприятность.

Письма эти почему-то опубликованы не были и до нас не дошли. Однако в их содержании никакого сомнения быть не может: указания самого Наполеона вполне совпадают со свидетельством его секретаря, который письма читал. Госпожа де Сталь заочно объяснялась генералу Бонапарту в любви. В выражениях она, по-видимому, не стеснялась. Коринна призывала молодого генерала бросить жену: «Поистине чудовищен этот союз гения с маленькой незначительной креолкой, неспособной ни оценить его, ни понять». «Эта женщина психопатка, совершенная психопатка! — говорил Бонапарт, читая письмо. — Сравнивать себя с Жозефиной!..» — он был в ту пору страстно влюблен в Жозефину. Письма остались без ответа, но госпожа де Сталь не унывала, возлагая надежды на встречу с молодым героем.

Встретились они в следующем году в Париже, куда Бонапарт прибыл со славой спасителя отечества. В ту пору в столице началась памятная комедия. Генерал задумчиво говорил, что он человек не честолюбивый, мирный и скромный: он хочет бросить политику, хочет всецело отдаться научной деятельности. То же говорили его сторонники. На вечере, данном в честь генерала Директорией, Талейран приветствовал Бонапарта умиленной речью: «Ах, я не боюсь в нем того, что можно было бы назвать честолюбием. Нет, я знаю, его придется упрашивать, чтобы оторвать его от тихого уединения науки!..» Этот циник, разумеется, разыгрывал комедию, так же как и сам будущий император. Но Коринна принимала все за чистую монету и твердила, что Бонапарт — «лучший республиканец Франции».

Она была в него влюблена. Госпожа де Сталь сама рассказывает, что в первый же раз, как она увидела Наполеона, ей показалось, что перед ней человек, ни на одно другое существо не похожий. «Я с трудом дышала при его виде. Мне потом приходилось еще несколько раз с ним встречаться, и никогда я не могла справиться с дыханием в его присутствии». Она рассказывает также, что заранее готовила, шлифовала, записывала разные остроумные замечания для того, чтобы их вставить в разговоре с Бонапартом! Он упорно не желал разговаривать с ней серьезно. Всем известен их диалог: «Какую женщину, генерал, вы считаете наиболее замечательной?» — «Ту, которая родила больше всего детей». В другой раз она его спросила: «Генерал, любите ли вы вообще женщин?» «Я люблю свою жену», — ответил он. «Этот ответ изумителен! — воскликнула госпожа де Сталь. — Сам Эпаминонд ответил бы мне точно так же!..» Однако не помог и Эпаминонд. Бонапарт не желал ее знать. Она говорила, «почти плача», Люсьену Бонапарту: «Я становлюсь глупой в присутствии вашего брата, так мне хочется ему понравиться...»

Госпожа де Сталь решила бежать из Коппе в Россию — и все же до самой последней минуты колебалась. По ночам ей вдруг приходило в голову, что агенты Наполеона схватят ее и посадят в тюрьму, — в воспоминаниях Коринны есть красноречивая страница о том, как при ее нервности было бы для нее ужасно тюремное заключение. Друзья, по непонятным мне причинам, еще от себя ее запугивали. Эльзеар де Сабран — по-видимому, вполне серьезно — писал ей: «Если вы останетесь в Коппе, он (Наполеон) обречет вас на участь Марии Стюарт: девятнадцать лет несчастья, затем катастрофа!» Коринна, по собственным словам, трепетала. Это почти непостижимо. Ее друг Сисмонди, правда, утверждает, что она была необычайно труслива («excessivement poltronne»). Все-таки не могла же она думать, что Наполеон прикажет отрубить ей голову!

Есть, впрочем, основания предполагать, что в действительности она опасалась не участи Марии Стюарт. Коринна смертельно боялась наполеоновской печати. Император, пишет она сама, мог в случае ее побега из Коппе «поместить в газетах одну из тех статей, которые он умеет диктовать, когда хочет кого-либо убить морально. Знакомый сенатор говорил мне, что Наполеон лучший из всех известных ему журналистов. И действительно, если журнализмом называть искусство диффамации, то он им владеет в высочайшей мере». Коринна и раньше предполагала, что одна анонимная ругательная рецензия о ней была написана самим Наполеоном! Черта забавная, почти трогательная в профессиональной мании величия: госпожа де Сталь была настоящая писательница, во всех смыслах слова. Ничем «убить морально» Наполеон ее не мог бы, если бы и хотел; никаких преступлений за ней не значилось. Но шутка ли сказать: ругательные статьи в газетах!..

После долгих колебаний все же решено было ехать, несмотря на эшафот и на рецензии.

23 мая 1812 года госпожа де Сталь в величайшем секрете покинула Коппе. С ней ехали ее дети и, разумеется, Альберт де Рокка. Незадолго до того она тайно вышла за него замуж. Позднее, в Швеции, вышла за него замуж вторично. «Она не ощущала себя действительно замужней женщиной», — говорит Бонштеттен. Друзья о браке не знали и недоумевали. Один из них писал, что молодой гусар, верно, взят Коринной для защиты в дороге от разбойников. В Берне к ним присоединился еще Август Вильгельм Шлегель, уже тогда весьма известный филолог и историк литературы. Его роль при госпоже де Сталь в точности до сих пор неизвестна, — современников она очень занимала. Он считался учителем ее детей.

Благополучно ускользнув от наполеоновских агентов, все это странное общество наконец прибыло в Вену.

Я и то опасаюсь, что уделил слишком много места забавным сторонам характера госпожи де Сталь. Без них ее портрет неясен, но сами по себе они не дают на портрет и намека. В этой женщине было редкое сочетание ума и доброты, большой благожелательности к людям с тонким их пониманием. Когда дело лично ее не касалось, она разбиралась в людях превосходно. Самое же удивительное в ней было: способность все понимать с полуслова.

На немцев она этой способностью наводила ужас: так все это было подобно фейерверку и так явно недостаточно глубоко. Встретившись однажды с Фихте, госпожа де Сталь не задумываясь к нему обратилась: «Скажите, господин Фихте, могли бы вы в очень короткое время, например в четверть часа, изложить мне вашу философскую систему...» Предложение это показалось дерзким знаменитому философу. Тем не менее он начал излагать, быть может, не слишком ясно: он плохо говорил по-французски. Через несколько минут госпожа де Сталь его прервала: «Достаточно, господин Фихте, вполне достаточно! Я вас поняла превосходно... Вижу и иллюстрацию к вашей системе: это одно из похождений барона Мюнхгаузена...» Фихте, по словам очевидца, «сделал трагическое лицо». Коринна тотчас разъяснила свою шутку. Шутка была как шутка, — госпожа де Сталь просто кокетничала с автором «Системы морали» почти так же, как кокетничала с 23-летним Альбертом де Рокка. Она была неотразимая Коринна. Но, разумеется, Коринна отлично понимала, что Фихте сам по себе, а барон Мюнхгаузен тоже сам по себе.

Понять Россию ей было, в сущности, почти невозможно. По-русски она не знала ни слова, русского Шлегеля при ней не было, спрашивать было не у кого. И тем не менее страницы, написанные ею о России, надо признать необыкновенными, особенно если их сравнить с тем, что пишут некоторые нынешние туристы. Умом сердца, да и просто умом, она поняла многое такое, что тогда ускользало не только от иностранцев.

Разумеется, в ее книге есть ошибки. Госпожа де Сталь под Москвой слышала, как крестьяне поют «украинские песни». По-видимому, она считала Китай-город китайским кварталом Москвы. Это несущественно. Книга ее чрезвычайно благожелательна, — достаточно напомнить, что до нее писал о России Массон, а после нее Кюстин! Освещение, данное госпожой де Сталь русской жизни александровского времени, по тону почти не отличается от того, что мы находим в «Войне и мире». И в русской жизни, и в русском народе, со всеми их противоречиями (ею же с большой силой отмеченными), эта случайная туристка первая отметила те самые черты, которые много позднее показала классическая русская литература.

Скажу больше, она предвидела и путь русской литературы. В Москве, в Петербурге ей читали вслух и наспех переводили литературные произведения авторов, которых в ту пору чтили, — не знаю, что именно: Хераскова? Озерова? Сергея Глинку? Она была далеко не в восторге. Приблизительный смысл страниц, относящихся к русской литературе в ее воспоминаниях, таков: все это очень слабо потому, в особенности, что это невежественное подражание французским образцам. Но язык превосходный, чрезвычайно благозвучный, и возможности у русской литературы, в связи с национальным характером, громадные: они осуществятся тогда, когда русские писатели перестанут писать под французских классиков XVII и XVIII веков, когда они обратятся к подлинной русской жизни и к самым интимным сторонам человеческой души. Предсказание поистине замечательное. Надо удивляться тому, что наши историки, и общие, и литературные, уделили очень мало внимания этим удивительным страницам из воспоминаний этой удивительной женщины.

«Она приехала летом, когда большая часть московских жителей разъехалась по деревням. Русское гостеприимство засуетилось; не знали, как угостить славную иностранку. Разумеется, давали ей обеды. Мужчины и дамы съезжались поглазеть на нее и были по большей части недовольны ею. Они видели в ней пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам. Тон ее не понравился, речи показались слишком длинны, а рукава слишком коротки. Отец Полины, знавший m-me de Staël еще в Париже, дал ей обед, на который скликал всех наших московских умников. Тут увидела я сочинительницу Коринны. Она сидела на первом месте, облокотясь на стол, свертывая и развертывая прекрасными пальцами трубочку из бумаги».

Это из пушкинского «Рославлева». Не сомневаюсь, что Пушкин слышал о пребывании в Москве госпожи де Сталь рассказ какого-либо очевидца. В этом убеждает маленькая подробность: «свертывая и развертывая прекрасными пальцами трубочку из бумаги» —таков был действительно привычный жест мадам Коринны.

Читатель, вероятно, помнит, что в «Рославлеве» госпожа де Сталь производит сильнейшее впечатление на молодую русскую княжну Полину, которая в 1812 году хотела «явиться в французский лагерь, добраться до Наполеона и там убить его из своих рук». Княжна Полина защищает знаменитую путешественницу, горячо из-за нее спорит с насмешливыми людьми. «И дядюшка смеет еще насмехаться над ее робостию при приближении французской армии! «Будьте спокойны, сударыня: Наполеон воюет против России, не противу вас»... Да! если бы дядюшка попался в руки французам, то его пустили бы гулять по Пале-Роялю; но мадам де Сталь в таком случае умерла бы в государственной темнице...»

Пушкин, конечно, верно передал

{4}

отношение русского общества к Коринне. Определялось оно разными национальными чертами: благодушием, насмешливостью, любопытством, беззаботностью, всего больше гостеприимством. Сказались тут и черты времени, и черта географическая: необъятность русской территории. Во многих отношениях поездка и впечатления госпожи де Сталь, по нашим нынешним европейским понятиям, почти чудесны.

В самом деле, в пору вторжения французов в Россию на границе появляются иностранцы, не знающие ни одного русского слова, говорящие исключительно по-французски. Бумаги у них странные: как будто французы, правда, беглые, да кто там это мог понять? В Волынской губернии едва ли очень разбирались в оттенках французской политической мысли и во взаимоотношениях госпожи де Сталь с Наполеоном. Тем не менее путешествуют эти иностранцы в разгар войны совершенно свободно: ни малейшей не приятности ни с властями, ни с населением, — Коринна сама изумляется.