Если бы Александр Иванович Куприн скончался в Париже, его у нас, наверное, проводили бы к могиле так же, как Шаляпина. Но и без того память его была за рубежом России почтена всеми как следовало. Холодка, который мог бы создаться довольно естественно, в эмиграции не чувствовалось или почти не чувствовалось.

В СССР, напротив, был даже не холодок, а самый настоящий бойкот. Куприн скончался от рака, в петербургской больнице имени Эрисмана, в ночь на 25 августа. В «Правде» и в «Известиях» 26 августа помещено было внизу последней страницы, рядом с объявлением «дорсанотдела ленинской ж.д.», крошечное объявление: «Правление союза советских писателей СССР извещает о смерти писателя А. И. Куприна, последовавшей в ночь на 25 августа сего года». Не было ни портретов, ни некролога, ни других статей, ни воспоминаний, ни даже заметок о гражданской панихиде (была ли она?). 27 августа появилась статья, подписанная, по странному советскому обычаю, не отдельным лицом, а группой: правлением того же союза (без имен). Несколько больше внимания уделила скончавшемуся писателю «Комсомольская правда», но и она проявила подчеркнутую сдержанность в оценке. На этом газетные проводы кончились.

В чем дело, мы не знаем. Отъезд Куприна в СССР в свое время был назван в иностранной печати (разумеется, плохо осведомленной о его здоровье), «большой моральной победой советской власти». Надо думать, что именно для этого ему в Москве и были отпущены грехи. Встретили его там торжественно: цветы на вокзале, статьи, «интервью», квартира в «Метрополе». Что же случилось? Очевидно, как-то действия Александра Ивановича вызвали у советской власти неудовольствие, — действия или, правильнее, отсутствие действий. Друзьям покойного Куприна известно (об этом сообщалось, в печати), в каком состоянии он находился в последние годы: почти не узнавал людей, очень плохо понимал то, что ему говорили, сам обычно говорил невразумительно. Но возможно, что так называемые проблески сознания у него бывали. Если бывали они и в Москве, то мог он там высказываться по-своему. И почти с уверенностью думаю, что проявлять верноподданнические чувства по тамошнему образцу он не стал бы, как не стал бы и смешивать с грязью своих зарубежных друзей.

О кончине А. И. Куприна я узнал из заметки «Фигаро» с истинной душевной болью. Не принадлежа к числу самых близких к нему людей, я очень его любил и хорошо знал, — впервые увидел лет тридцать пять тому назад, еще будучи гимназистом. В последние годы, из-за болезни Александра Ивановича, все мы посещали его весьма редко — конечно, это наша общая вина: он несомненно чувствовал себя брошенным человеком.

В первые 2 — 3 года эмиграции писателей-беллетристов в Париже было еще мало: Тэффи, Мережковские, Бунин, Толстой, Куприн, Яблоновский. Они благожелательно приняли в свое общество и меня, хоть я был тогда молодым писателем. Жили мы не худо, не скажу «одной семьей» — это почти всегда преувеличение, — но без ссор, довольно дружно; по крайней мере, я сохранил о той поре самое лучшее воспоминание. Были гостеприимные «салоны», были

наши

кофейни, был не существующий более кабачок в древнем доме на улице Пасси, славившийся устрицами и белым вином. Мы встречались часто, некоторые чуть не каждый день. Бывали даже чтения вслух, о которых теперь как будто не слышно, — притом самые разные. Одни происходили при очень большом числе слушателей — так А. Н. Толстой читал в доме М. О Цетлина начало «Хождения по мукам», — другие в присутствии лишь пяти-шести человек. Из двух превосходных чтецов Ал. Толстой читал охотно и нередко, И. А. Бунин редко и неохотно; читал как-то свою мало известную комедию покойный А, А. Яблоновский; свои рассказы читал тоже ныне покойный Петр Александров (принц Петр Ольденбургский). Куприн почти никогда не читал, а слушать, кажется, любил или, по крайней мере, делал вид, что любит. По окончании чтения он обычно ничего не говорил и вообще старался быть незаметным, точно это совершенно чужое ему дело, в котором он ничего не понимает, да и попал сюда случайно. Но позднее, дня через два или три (помню по своему опыту), наедине, при встрече в кофейне, высказывал автору свои замечания, тонкие, умные, откровенные, порою нелестные и всегда благожелательные. При этом никогда своего мнения не навязывал, говорил нисколько не докторально, хоть был он знаменитый писатель, а очень скромно, как бы неуверенно, в форме предположений: «Не думаете ли вы, что...»

Теперь, по обычаю (впрочем, хорошему обычаю), говорят, будто он был необыкновенно добр, кроток, незлобив. Он в самом деле на старости лет старался таким стать и, может быть, стал или почти стал. Но когда-то он был совершенно иной; да и в последние годы жизни у него в глазах иногда вспыхивали «огоньки» отнюдь не добрые и не кроткие. Отличительной чертой А. И. Куприна, кроме его большого таланта, был ум. Он был умен на редкость. Это видно и по его книгам, видно было и в жизни, хоть ум у него был не показной и не «блестящий».

Думаю, что его жизненный опыт несколько преувеличен ходившими о нем легендами (так это было и с Джеком Лондоном, и с Кнутом Гамсуном). Говорили, писали, будто он побывал в молодости дантистом, псаломщиком, грузчиком, торговцем. Как это могло быть? Ни дантистом, ни псаломщиком нельзя стать без определенных условий диплома или подготовки. Никакой причины работать грузчиком у Куприна никогда не было: это оплачивалось грошами, любая работа в газете давала гораздо больше, а для собственного удовольствия никто грузчиком не станет. К тому же писать он стал еще юношей, и слава к нему пришла очень рано, раньше, чем