Музыка — самый дорогой и самый неприятный вид шума. Так говорил не то Виктор Гюго, не то Теофиль Готье, с точностью не установлено: сторонники этих знаменитых поэтов даже спорили, кому именно принадлежит столь ценное изречение. Казалось бы, чем тут хвастать? Человек не любит музыки, — тем хуже для человека. Это, конечно, не преступление, но это почти несчастье. Стыдиться не приходится, — гордиться же, право, нечем. А я и лично знал выдающихся, больших людей, которые едва ли не гордились тем, что музыка совершенно на них не действует!

На других она действует очень сильно. Однако какой соблазн с этим связан! Любишь музыку — хочешь «высказаться». Между тем ни малейшего права на это у тебя нет. Говорят об общем понятии искусства. На самом деле оно совершенно условно. Пример Гюго-Готье показывает это почти так же наглядно, как поэтические упражнения Вагнера или как либретто, с любовью выбиравшиеся многими великими композиторами. Чайковский выбирал их лучше, чем другие, но на что только он не соглашался! У Пушкина Томский говорит о Германне: «у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля». В опере «Пиковая Дама» действие происходит при Екатерине II, — и выходит, помимо психологического несообразия, совершенная хронологическая ерунда с графом Сен-Жерменом. А финал оперы, с двумя самоубийствами, которые оказались бы весьма неожиданными для Пушкина! Из них одно вдобавок совершенно не вяжется с самым замыслом повести: у Пушкина Лиза «вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние». Правда, для всего этого у либреттиста были практические доводы и соображения. Но практические и цензурные соображения есть всегда и у Голливудских людей. Зачем же их тогда бранить за несколько свободное обращение с литературой и историей? Нет, к несчастью, каждый вид искусства крепко отделен от других. В особенности же отделена музыка, — «то единственное, что с неба упало на землю», называет ее старый английский писатель. Единственное ли или нет, но этому трудному, сложному делу надо учиться лет пять, если не десять, для того, чтобы иметь право судить о нем: учиться по настоящему, профессионально. Иначе, боюсь, нашим суждениям грош цена. Музыканты прекрасно это знают, хоть из вежливости не говорят.

Не буду поэтому говорить о музыке Рахманинова, как бы я ни любил ее. Я как-то сказал Сергею Васильевичу то, о чем пишу выше. Он улыбался, отрицал. Конечно, тоже из вежливости. Позволю себе лишь сказать несколько слов о выдающемся, обаятельном человеке. Я знал его много лет, хотя и не близко. Встречался с ним на Ривьере, в Париже, на даче в Клэрфонтэн, в последние годы его жизни в Нью-Йорке. Многие считали его холодным человеком. Он, действительно, никак не был «душой на распашку» и к этому не стремился; но был он человеком добрым, благожелательным и отзывчивым. Иногда Рахманинов бывал совершенно очарователен. Помню встречу Нового Года у его дочери Ирины Сергеевны Волконской. Друзья и сверстники внучки Сергея Васильевича танцевали — под снисходительным взглядом Фокина, ныне тоже покойного. Сам Рахманинов исполнял обязанности тапера — и очень охотно, сияя радостью, играл вальсы для молодежи. Помню обед на Ривьере, в Жуан-ле-Пэн, лет двадцать тому назад, блестящий рассказ Сергея Васильевича о музыкальной и артистической Москве, его спор с Буниным. Помню беседы с ним в его нью-йоркской квартире на Уэст-Энд Авеню, его воспоминания о встрече с Толстым, о Чайковском, о Рубинштейне, о Чехове, просившем его написать музыку на сюжет «Черного Монаха»...

Он очень много читал, всем решительно интересовался. Любимым писателем его был Чехов, к которому он относился с благоговением и как к человеку. Чехов — Рахманинов, — сочетание этих двух имен напрашивается само собою. В музыке он выше всех ставил Бетховена, Вагнера, Чайковского. Музыкальная культура его была всеобъемлющей.

Сергей Васильевич не раз говорил, что «не любит и не понимает модернистов». Очень неопределенно это слово «модернисты», да и как Рахманинов мог кого бы то ни было в музыке «не понимать»! Во всяком случае новейшая музыка была ему почти так же хорошо знакома, как классическая, и относился он к молодым композиторам чрезвычайно благожелательно. И надо ли указывать, что в частности к талантливым людям в России у него никогда не было ни малейшей враждебности. Стыдно даже упоминать о таком предположении, но разве этого не говорят о русских зарубежных музыкантах или писателях? Самое деление русской литературы на «советскую» и «эмигрантскую» очень условно: есть одна русская литература. Рахманинов был совершенно с этим согласен.