Прения по докладу Семенова были бурными — выступали представители заводов, горных предприятий, работники горкома. Семенов знал, что против него сложилась среди хозяйственников сильная группка, возглавляемая новым директором горно-металлургического комбината — Алексеем Антоновичем Марковым. Знал он также, что на партконференции его будут ругать за грубость, зажим критики, игнорирование коллективности в руководстве — именно об этом у него был разговор с Марковым, когда тот прямо пригрозил: «Пойду на тебя, Василий Петрович, мира на конференции не жди». И именно потому, что он все это знал заранее, его не удивил резкий тон выступлений — он сам начал борьбу, обрушившись в докладе на хозяйственников за плохое положение на руднике и ослабление борьбы за план. В середине первого дня на трибуну поднялся Марков. В своей получасовой речи он о комбинате говорил мало, а почти все время посвятил Семенову. Он закончил свою речь гневными словами:

— Окрики, подстегивания, угрозы — вот единственная «помощь», которую мы видим от горкома. Вместо того чтобы глубоко вникать в существо нашего дела, первый секретарь горкома товарищ Семенов предпочитает залихватски разносить работников. Считаю, что с таким положением надо решительно кончать — горкому нового состава придется круто перестраивать свою работу!

Все это было неприятно, конечно. Семенов не мог не заметить, что ему после доклада хлопали меньше, чем Маркову. Угрюмый и раздраженный, он записал у себя в блокноте: «Марков. Уклоняется от серьезного анализа прорыва на руднике. Все по-обывательски сводит на личности. Не терпит критики». Эту запись, незначительно меняя ее, пришлось повторять почти после каждого выступления — хозяйственники один за другим нападали на Семенова. Особенно неприятным было выступление Лазарева, директора угольной шахты, обвинившего Семенова в зазнайстве и бюрократизме, — Лазарев деликатные выражения никогда не подбирал. Семенов даже поморщился, когда Лазарев энергично крикнул это злое словцо — бюрократ. Больше, впрочем, Семенов не разрешил себе открыто выказывать свои чувства: он сидел в президиуме спокойный и улыбающийся. Со стороны могло показаться, что ему нравится резкость выступлений и что он не сердится на выступающих — он даже похлопал Лазареву, когда тот заговорил о внедрении механизации на шахте. Чигина, откровенно пустившегося восхвалять руководство горкома, Семенов остановил иронической репликой — он не любил подхалимажа. Чибисов — член бюро крайкома партии, высокий, худой, с крупной седой головою, Герой Социалистического Труда, знаменитый на всю страну строитель, лет десять назад подробно выведенный в одном известном романе — был так поражен ходом выступлений и спокойствием Семенова, что не удержался и, наклонившись к нему, удивленно и встревоженно прошептал: «А крепко они тебя, Василий Петрович!» И Семенов, понимая, что перед Чибисовым ему особенно нужно казаться спокойным и уверенным, усмехнувшись, ответил почти с гордостью за людей, которые так решительно его критиковали: «А ты как думал? Ребята у нас не вашим чета, палец им в рот не клади — чинами считаться не станут, а в работе голову оторвут!» Чибисов, сдвинув седые брови над умными выцветающими глазами, изумленно посмотрел на Семенова, хотел что-то возразить, но передумал и ничего не сказал.

Шофер Петрович уже ждал у подъезда и привычно ловко распахнул дверцу «зима». Он сказал весело, таким тоном, словно говорил о чем-то несомненном, даже неизбежном:

— Как, Василий Петрович, можно поздравить? Домой сейчас?

Запахнув дверцу, он включил свет и дал газ. Семенов мог не отвечать, но он вдруг с ужасающей ясностью ощутил, что сказать позорную правду о своем провале, вот так просто сказать, наряду с другими словами о том, куда ехать, в котором часу завтра подать машину, он не может. Снова теряясь, глотая слова, мучительно краснея от своей лжи, он пробормотал:

— Все в порядке, Петрович. Езжай домой.

До дома было пятьсот метров, минута езды, и за эту минуту не удалось сосредоточиться ни на одной мысли. Мысли, путаясь и стираясь, летели, как дома, люди и деревья за окном машины. Поспешно выходя, Семенов на ходу бросил, чтобы предотвратить новый мучительный вопрос — куда с утра ехать, в горком или на предприятия:

Его разбудила Лиза. Он поднялся с тяжелой головой, непроспавшийся. Лиза была бледна и растеряна, ее большие круглые глаза с ужасом смотрели на Семенова. Она спросила:

— Васечка, да как же это? Неужто правда? Мне Ружанский встретился, он первый сказал, я не поверила. Потом Чигин повстречался — то же самое говорит. Да как же это? Тебя же крайком рекомендовал, как же они посмели?

— Смелости у Маркова хватит, — усмехнулся Семенов. Ему не хотелось говорить с Лизой. Даже сейчас, когда она все знала, ему было тяжко рассказывать о провале. Но она требовала ответа на все свои вопросы. Он нехотя объяснил: — Все было заранее подстроено, Лизанька. Марков, оказывается, провел перед конференцией агитационную работу. Все делалось тайно, на конференции ни один из них не решился выступить с прямым отводом, а на голосовании развернулись, тут им фамилию мою вычеркнуть смелости хватило: никто не видит, как ты блудишь, а при прямом вопросе можно и отпереться.

— Это все Шадрин, — быстро, убежденно сказала Лиза. — Он, Вася, он, это месть тебе за то, что ты его разоблачил в бытовых делах.

— Я тоже думаю, что Шадрин к этому грязному делу лапу припечатал, — согласился Семенов. — Головою всему, конечно, был Марков, а Шадрин у него в подпевалах.

Уже через минуту он вскочил и кинулся к телефону, стоявшему на отдельном столике, — вызывать Лазарева. Секретарша ответила:

— Иван Леонтьевич пошел в вентиляторную проверить, почему в шахту мало воздуху подают.

Семенов в бешенстве крикнул:

— Да вы ему передавали, чтобы он мне позвонил?

Бесстрастный голос секретарши ответил:

Самое мерзкое было то, что его поддерживает Шадрин. Он застонал от ярости, представив заявление в крайком и ЦК на Лазарева и Ружанского, подписанное Семеновым и Шадриным. Немыслимо было сопоставление «Семенов — Шадрин», еще немыслимей было противопоставление: «Лазарев — Семенов». Он снова схватил телефонную трубку.

Голос секретарши сказал уныло:

— Иван Леонтьевич возвратился из вентиляторной, я ему напомнила о вашем звонке. Он сказал: ладно, успею. Позвоните, товарищ Семенов, через час — Иван Леонтьевич поехал в электроцех.

Семенов даже зубы стиснул — вот как с ним стали разговаривать всякие секретари: позвоните через час, товарищ Семенов. А вчера ты бы сто раз сама позвонила и называла меня не «товарищ Семенов», а «Василий Петрович». Быстро забывают люди тех, кто попадает в беду, быстро. Но самое главное — что это значит: успею? Время идет, каждый час дорог! Разве он этого не понимает? Нет, нет, он, Семенов, не верит клевете Шадрина, Лазарев не может быть против него; но почему же такое равнодушие? Он-то должен понимать состояние Семенова, как же это он говорит — успею?

Семенов снова заметался по кабинету. У него было такое ощущение, что все вокруг него рушится. Второй раз он ошибся — в первый раз с Ружанским, теперь с Шадриным. Нет, эти ошибки не случайны, где-то он серьезно напутал, тут надо все рассмотреть до конца и добраться до истины.