Деревья-музыканты

Алексис Жак Стефен

После открытия Христофором Колумбом в 1492 году Эспаньолы (так он назвал остров Гаити) испанские конкистадоры почти полностью истребили его коренных жителей - непокорных индейцев. Нынешнее население страны - это потомки африканских рабов, которых привезли в XVII веке французские колонизаторы для обработки плантаций. На протяжении всей истории острова жителям приходилось защищать Гаити от посягательств иноземцев. Роман "Деревья-музыканты", написанный в 1957 году, - это широкая картина народной жизни, мужественной и жестокой борьбы гаитянских крестьян за свои земли, за национальную независимость, за свою культуру.

Предисловие

В апреле 1961 года исчез выдающийся гаитянский писатель Жак Стефен Алексис. Эта ошеломляющая весть взволновала и потрясла весь мир. К президенту Республики Гаити с тревожными письмами обратились видные общественные деятели ряда стран. Наконец стало известно, что Алексис схвачен полицией и заточен без суда и следствия в мрачные застенки президентского дворца в городе Порт-о-Пренс. А некоторое время спустя в печать просочились и чудовищные подробности: писателя подвергли жестоким пыткам и унизительным допросам, он тяжело болен... Снова посыпались письма протеста, и снова остались они без ответа. Почти три года мир ничего не знает о здоровье и судьбе большого художника и патриота.

Алексис принадлежит к мужественному племени даровитых гаитянских литераторов, в полный голос заявивших о себе в послевоенные годы. Среди них — выдающийся поэт Рене Депестр, в сердце которого «клокочет священный гнев униженных», Рене Филоктет, искренние и чистые стихотворения которого «напоены соками родной земли», Антони Фелпс и другие.

Используя опыт крупнейших национальных поэтов старшего поколения — Жана Бриера, Франка Фуше, Эмиля Румера, они пролагают новые пути в литературе Гаити. Особенно плодотворное воздействие на формирование молодых талантов оказало реалистическое творчество ярчайшего художника и мыслителя Жака Румена (1907—1944) — одного из основателей Коммунистической партии Гаити. Его романы «Зачарованная гора», «Марионетки» и «Хозяева росы», поэмы «Грязные негры», «Черное дерево», лирические стихотворения, рассказы, публицистика на много лет определили пути развития литературы и искусства в стране, стали для нынешнего поколения поэтов и прозаиков примером активного служения интересам народа, борющегося за свое освобождение.

Наши читатели имели возможность познакомиться с произведениями современной гаитянской литературы, опубликованными на русском языке различными издательствами и журналами в последние годы. Назовем некоторые из них: сборник стихотворений поэтов Антильских островов «Время пламенеющих деревьев», выпущенный в свет в 1961 году; роман «Хозяева росы» Жака Румена, напечатанный в 1956 году; роман «Добрый генерал Солнце» Алексиса, выдержавший в 1960 году два издания, а также отдельные публикации в периодической печати.

Жак Стефен Алексис родился 20 апреля 1922 года; по образованию он врач-невропатолог. Как писатель он дебютировал в 1955 году, опубликовав суровую книгу о гаитянской действительности второй половины тридцатых годов — роман «Добрый генерал Солнце». В ней он рассказал, как гаитянский рабочий приходит к осознанию великой в своей светлой простоте и исторической справедливости истины: если все обездоленные соединятся, как пальцы руки в кулак, и с несокрушимой силой обрушатся на тех, кто не дает им места под широким синим небом Гаити, они обретут свободу и счастье.

Деревья-музыканты

I

Широко разверстое устье реки, живое, трепетное, ненасытное, готовое, кажется, поглотить горизонт, жадно сливается с открытым морем; зыбкая плоть воды вздрагивает в прозрачном лунном свете.

— ...Да говорят же тебе: оборотни!

— Оборотни?..

— Вот опять, опять, слева по борту!.. Оборотни! Гляди, гляди!

— Оборотни?..

II

Лежа на соломенном тюфяке, Гонаибо услышал дребезжащий крик игуаны. Судя по звуку, игуаны были где-то недалеко; нежатся, должно быть, в траве, пьянея от солнца, или гоняются за бабочками и жуками, или играют в кошки-мышки среди скал и камней. Он вскочил на ноги и негромко свистнул сквозь зубы. Резцы сверкнули в полумраке, словно капельки молока на тяжелом вымени коровы ранним апрельским утром. Странные зубы, разделенные вверху тоненькими светлыми язычками — отростками бледных десен; казалось, они бежали в хороводе, в веселом «золотом маисе»

[10]

. Зубы ровные, острые и удивительно красивые — несмотря на то, что необычное строение десен говорило о давнем рахите. Должно быть, нежная зелень диких трав и соки лесных плодов вовремя остановили болезнь.

Гонаибо свистнул еще раз — протяжно, мелодично. Ответа не было. Он гневно топнул ногой и опять засвистел. Хижина вздрогнула всей своей соломой, и под пенье сухой травы сверкнула стремительно молния, сверкнула и замерла у ног мальчика. Это была светло-серебристая змея средних размеров. Она лежала неподвижно, развернувшись во всю длину, и пристально глядела на хозяина маленькими красными глазками.

— Почему ты так крепко спишь? — спросил Гонаибо.

Змея не пошевельнулась, лишь тихонько зашуршали чешуйки на шее.

— Зеп! Не дури! Если ты еще хоть раз не ответишь, когда я тебя зову, — берегись!

III

Фламбуаяны — «пламенеющие деревья», с красными гирляндами на верхушках, — как отряды раненых гигантов, взбираются в гору возле Петионвиля, Ля-Буля, Фермата и других городков. Вокруг горы петляет, вьется дорога, с нее несется неумолчный шум, но тяжелая завеса листвы поглощает все звуки. Тишина долины — лепечущая, прохладная, робкая; в горах тишина становится напряженной и гулкой.

Вилла господина посла стоит на холме, укрытая густой зеленью. Склоны холма — точно палитра, на которую времена года кладут бесконечное множество оттенков зеленого цвета. Бурдон отличается от соседних городков характером несколько скрытным; природа живет здесь жизнью упоительно-сладостной, но предпочитает не говорить об этом вслух; дома играют в прятки, притаившись во впадинах и ложбинках. Камень, дерево, бетон, черепица, мозаика радуют глаз, внезапно возникая из-за чопорных пальм, кривоногих кенепье и коварных кустарников, всегда готовых отпустить прохожему какую-нибудь колкость. Каждый резидент выбрал холм или ложбину по своему вкусу, но можно подумать, что все эти задумчивые виллы, эти белые, голубые, розовые дворцы, эти стилизованные негритянские хижины с позолоченной соломенной кровлей разместились среди складок земли по четкому плану, повинуясь чьей-то единой воле. Там и сям причудливой формы бассейны для плавания, изумрудные и бирюзовые пруды таращат среди травы свои влажные глаза и удивленно поглядывают на крутые вершины гор, на долину, на блеск далеких озер. Всякого, кто приезжает в Бурдон, сразу очаровывает гармония удивительного пейзажа. Каждый его изгиб, начиная с далекой линии морского берега и кончая гористым горизонтом, — все здесь играет красками, светотенью, бликами, все радует глаз.

Посол приказал повару выбрать для завтрака тропическое меню. Он вовсе не желал угощать своего гостя французскими блюдами; французская кухня, несомненно, возбуждает и подхлестывает человека, но доставляет ощущения слишком изысканные, слишком размеренные и тонкие, которые не в силах притупить остроту ума; наоборот, даже в минуты сладостной истомы они стимулируют мысль, наделяя ее чисто картезианской логичностью. Нет, посол хотел, чтобы архиепископ целиком оказался в его власти, и он решил оглушить гостя, потрясти ощущениями острыми, дикарскими и вместе с тем нежными, поразить резкими и пряными ароматами, ошеломить натюрмортами неистовых тонов, где мясное филе обвито гирляндами из цветов красного перца... Надо охватить его нёбо клещами огня и льда, не дать ему опомниться, уложить на месте и заставить взмолиться о пощаде.

Религия представляла в этой стране немалую силу, и было бы неплохо заручиться ее содействием. Лучшего случая и не придумаешь — архиепископ пожалует сюда собственной персоной. Да, нелегкая, неблагодарная задача выпала на долю посла — орудовать в стране, где народ с такой страстью рвется к свободе. Приходится иметь дело с политиканами чересчур утонченными, слишком, так сказать, латинизированными; чем больше они развращены, тем труднее с ними договориться. И что за олухи сидят в государственном департаменте! Только и умеют что отдавать приказы в духе повелений Зевса-громовержца, — а потом еще удивляются, что провал следует за провалом! Болваны!

Надеялись, что все будет так просто: сиди на куче долларов с большой палкой в руке да веди разговор «с позиции силы», командуя всеми этими неграми, индейцами, метисами, латиноамериканцами и прочими ублюдками! А, оказывается, все идет по-иному. Послу приходилось иметь дело с проклятым латинским хитроумием, сдобренным негритянской сметливостью... Пускаться на всяческие уловки... Устраивать завтраки! Исправно играя свою роль могущественного проконсула, он прекрасно сознавал, что в народе бурлят подспудные силы и что янки быстро утрачивают свою власть. Посол видел, какой вред наносит его стране удивительная наивность, свойственная подчас самым опытным американским дипломатам. Так ли уж верно называть наш век американским?.. Что нужно архиепископу? Говорят, он одинаково опасен и когда поражает собеседника игрой ума и неопровержимой логикой, и когда принимает елейный, благостный вид.

IV

Чтобы отпраздновать победу своего племянника, мадемуазель Дезуазо устроила прием для узкого круга друзей. Торжественный вечер проходил в большом салоне в стиле Людовика Пятнадцатого, где кресла, собственноручно подписанные Булем

[35]

, и обюссоновские ковры, протертые до самой основы, бросали последние отблески былой роскоши. Под дуновением морского ветра хрустальные люстры ухмылялись тысячью и одной подвесками. Рояль, покрытый шелковой попоной, точно слон индийского набоба, скалил вставные зубы из старой слоновой кости и черного дерева.

Получить приглашение могли лишь те, кто насчитывал среди своих прадедов хотя бы одного коммерсанта-фрахтовщика, вассала короля Анри или императора Фостена — или, на худой конец, те, кто сам был «большим доном», владел несколькими сотнями гектаров земли. Теперь, когда Невер, благодарение господу, стал депутатом, можно было без особого ущерба для своих интересов не водить больше знакомства со всякой «мелкотой», которую приходилось терпеть последнее время. Но что поделаешь, признательность становится иногда горькой необходимостью! И мадемуазель Дезуазо вынуждена была согласиться, что нельзя забывать о семье Осмен; тем более что Эдгар мог бы в будущем послужить некоторой опорой для министерского кресла, о котором Невер мечтал днем и ночью. По зрелом размышлении старая герцогиня напыжила морщинистую, как у ящерицы, шею и решила послать Осменам приглашение. Однако Мейер должен был сочинить его так искусно, чтобы Леони не мнилась — и при этом не почувствовала бы себя оскорбленной. Впрочем, Дезуазо могли не тревожиться: Леони обладала чувством юмора, а к тому же разделяла классовые предрассудки господ Дезуазо и не рискнула бы появиться в таких сферах. Леони не обиделась; она была горда, что пригласили ее сыновей, которые не хуже других говорят по-французски. Эдгар должен был в тот же вечер уехать: он получил срочный вызов из столицы. Когда речь шла о ее собственной персоне, Леони не была честолюбива, но в отношении сыновей она строила далеко идущие планы. Спешный отъезд Эдгара огорчил ее. А тут еще Диожен и особенно Карл вздумали отказываться: не пойдут на прием, и все тут! Пришлось матери погорячиться и заставить их таки принять приглашение. Она своего добилась. С Леони не очень-то поспоришь...

Забавные люди — эти старомодные аристократы, сливки провинциального бомонда! Даже новоиспеченные буржуа, пробившиеся благодаря совсем иным качествам, частенько чувствуют свою неполноценность перед лицом этих последних из могикан. Впрочем, подобная робость в конце концов вполне объяснима: не в состоянии ничем другим подтвердить свое право вращаться в высшем свете, выскочки цепляются за ветви генеалогического древа своих родовитых предшественников. И даже тогда, когда Self-made-man

О, нужно собственными своими глазами увидеть их, этих ископаемых, преисполненных чванства, поражающих своими нравами и обычаями! Часы с кукушкой в их столовых остановились в прошлом веке, а они упорно стремятся сохранить в обществе «положение», на которое давно не имеют никаких прав. Жалкие, скаредные, они дрожат над последними своими грошами и пытаются обломками былого величия отгородиться от всего мира. Мадемуазель Дезуазо как раз и принадлежала к числу старых дур, ничего не видящих, кроме портретов своих предков. Род Дезуазо пошел от вольноотпущенников, которые сами стали рабовладельцами и, поднимаясь все выше, превратились в заядлых феодалов и милитаристов, на местный, гаитянский лад — в карателей и душителей свободы. Мадемуазель Эмилия все не могла забыть роскоши, царившей в доме ее двоюродного дяди, не могла забыть великолепного выезда — шестерки английских лошадей, которым славился этот бывший директор таможенного управления и хапуга большой руки. Она осталась старой девой, и причиной тому были закоснелые воззрения, доставшиеся нашей мулатской буржуазии в наследство от вольноотпущенников Сан-Доминго. Единственная дочь, она была воспитана в ожидании белого жениха, который снизойдет до нее и «улучшит породу». Рассказывали даже — у людей такие злые языки! — что в дни ее молодости мать предупреждала ее о женихах, достойных внимания, условным криком:

— Эмилия! Вот белое!..

V

— ...Эй, мальчик! Я кому велел пойти за кормом для свиней? Ты еще до сих пор не ушел?..

«Мальчик», иначе говоря Жуазилюс, искоса взглянул на «старую макаку» — на своего собственного крестного, генерала Мирасена. Жуазилюс метнул на него яростный взгляд, но не стал дожидаться нового окрика и убежал.

Генерал Сен-Фор Мирасен, «геал» Мирасен, как называли его в деревне, развалился в пестром гамаке; в руке он держал веер, на животе лежала глиняная трубка, на коленях — ременный кнут; обтянутый полотняным гамаком зад грозно навис над землей. Беззубый, ввалившийся рот Мирасена беспрерывно шевелился. У «геала» были потрясающие усы с загнутыми к носу кончиками, похожие на изящную фигурную скобку; густые завитки топорщились и лезли в рот; казалось, Мирасен, без устали жует растущую во рту шерсть. Вот длинная тощая рука свесилась вниз, пошарила по земле, цепкие тонкие пальцы схватили бутылку полынной водки, подцепили серебряную чарку — на миг сверкнула внутри позолота — и доставили добычу в гамак. Мирасен налил себе водки, выпил, поморщился, сплюнул струйкой коричневой слюны и, будто продолжая бесконечный монолог, снова зашевелил губами.

Жара уже спала, в розовых лучах заката листья плясали неистовую джигу. Небо между двумя мысами из свинцово-серых, позолоченных по краям туч казалось лазурным заливом, причудливым и нежным. В нем высились темные, обведенные оранжевой каймой горные цепи, топорщились перламутрово-бледные рифы, тянулись извилистые берега светлых фиордов, проплывали ладьи с розовыми парусами; по небу разбросано было множество островов — красные, оранжевые, охровые, шафрановые, коричневые, фиолетовые архипелаги. Светоносные перья, султаны, помпоны, воздушные леденцы и марципаны... А в глубине небесного моря просвечивали стебли лиловых водорослей, угадывались светлые диски медуз, и среди облачков зеленых брызг плыли страусы и фламинго, пролетали крылатые угри и карпы. То здесь, то там вставали на дыбы белые облачные кони. Вечерний пассат скользил над самой землей, овевая прохладой усталых крестьян, возвращавшихся домой с мотыгами на плече, а листья, это неутомимое племя танцоров, вслух поверяли друг другу свои секреты. Вдали, на краю равнины, равнины щедрой, плодородной, мерно дышавшей, как спящий человек, — неподвижное озеро тихо смотрело на таинственный обряд, совершавшийся в небесах. В серебристой озерной глади отражались облачные корабли и огромная облачная акула, медленно проплывавшая по небесному морю.

Жуазилюс просто забыл, что сегодня день, когда надо идти за кормом для свиней, а то ведь прогуляться в город — для него истое удовольствие! Мир еще не видал такого шалопая, как Жуазилюс. «Геал» Мирасен был втайне очень привязан к этому сорванцу, который хорохорился и дерзил, даже когда ему задавали хорошую взбучку. Пожалуй, крестный был единственным, кто умел укрощать Жуазилюса. Парень повиновался ему, но повиновался со злостью, словно сердитый зверек, готовый в любой миг царапаться, кусаться, драться.