В субботу 7 января 1989 года, на Рождество Христово, Егор Игнатьевич Анохин, восьмидесятивосьмилетний старик, зарезал столовым ножом своего односельчанина Михаила Трофимовича Чиркунова, еще более древнего старика.

Следователь Николай Недосекин пролистал тонкую папку с показаниями, записанными участковым милиционером на месте трагедии, поднялся, шагнул к окну своего маленького тесного кабинета, ссутулился, засунув руки в карманы брюк. Черный от сырости клен безжизненно и тоскливо раскинул под окном голые ветки. Снег грязный, клочковатый. На тротуаре и дороге наледи. Выбоины заполнены талой водой, машины идут медленно, раскачиваются, подпрыгивают, расплескивают лужи. Небо сплошь затянуто серой мглой. Сыро, пасмурно. Недосекин хмурится. Что делать? Что делать? — спрашивает он себя. Тоска, страшная тоска, словно виноват он в чем-то непоправимо, но о вине его никто не догадывается: и это-то особенно мучает. Отчего так? От тягостной, совершенно не зимней погоды, которая, как верно заметил кто-то, издревле влияет на русского человека, или от прочитанного? Дело несложное, много времени не отнимет. Напились старики на праздник, замутили мозги, заспорили об Иисусе Христе, как записал участковый милиционер со слов жены убитого, поругались, и один старик ткнул столовым ножом другого в шею. Ранка пустячная. Но в деревне ни медпункта, ни медсестры. Перевязали кое-как платком, и пока везли двенадцать километров в ближайшую больницу, Михаил Трофимович Чиркунов захлебнулся кровью. Все примитивно: пьянка, пили самогон, конечно, ссора, драка. Сколько таких дел прошло сквозь руки Недосекина? Привык, кажется. Но проходили перед ним юнцы или пропойцы, а тут старики, старики! И если уж старики… Может, от этого так тоскливо? И опять всплыли тревожные вопросы. Что же происходит? Куда идем?

Резкий неприятный щелчок отвлек Недосекина от размышлений. Он оглянулся, поморщился, думая, когда же комендант, наконец, дверь отремонтирует, увидел милиционера Сашу Степунина, приземистого, смуглого до черноты молодого парня, и, не дожидаясь, когда он доложит, что привел Егора Игнатьевича Анохина, быстро сказал:

— Давай! — и вернулся за свой стол.

Степунин молча ступил в сторону. Из полумрака коридора медленно выдвинулась морщинистая рука, ухватилась серыми пальцами за косяк, напряглась так, что жилы вздулись, и показался высокий старик в заношенном свитере на иссохшемся длинном теле, с ввалившимся животом, с редкими изжелта-седыми волосами на большой голове. Приближался медленно, почти не отрывая ног от пола. Недосекин дернулся непроизвольно, хотел вскочить, помочь старику, но сдержался, вспомнив, что перед ним убийца. Егор Игнатьевич дошел до стула, оперся подрагивающей рукой о спинку и проговорил тяжко, невнятно, но как-то доверительно:

Старик лежал на нарах в тишине, в полутьме, смотрел на пыльную лампочку, тускло светившую с потолка сквозь тонкую решетку, и думал, что завтра надо писать следователю о Мишке Чиркуне. Что он о нем напишет? Что расскажет? Как написать, как высказать все, что было?.. И вдруг ни с того ни с сего пред‑ ставился ему летний день в желтеющем поле, обнесенное оградой кладбище с высокими тополями на Киселевском бугре, его, Егора Игнатьевича, могила неподалеку от могилы Мишки Чиркуна. Где сначала остановится Настя? Над кем всплакнет, запечалится? Кого позовет: расступися, мать сыра земля?..

Дворы Чиркуновых и Анохиных были в разных концах деревни. Изба Анохиных, по уличному Игнашиных, в Углу, а Чиркуновых — Чиркунов — в Крестовне. В Масловке каждый порядок, часть деревни, по-своему называется: Вязовка, Угол, Хутор, Крестовня и собственно Масловка. Деревня сидит в хорошем месте, в низине, там, где сливаются две речки: Криуша и Малая Алабушка. Слившись, они образуют Большую Алабушку. Избы выстроились вдоль рек, стоят не на самом берегу, а в отдалении. От изб к рекам тянутся огороды, упираются в высокие ветлы, которые растут у самой воды. Та часть Масловки, где сливаются реки, а избы сходятся под углом, называется Угол. Отсюда дорога ведет в Мучкап, в Уварово, и далее, в Тамбов. А Крестовня — в противоположном конце, в сторону Борисоглебска. Поэтому в детстве у Егора и Мишки не было общих друзей, и теперь Егор Игнатьевич не помнит, когда он впервые встретился с Мишкой или услышал о нем. Совершенно не помнит, хотя те далекие годы вспоминаются ему с недавних пор яснее, четче, чем, скажем, то, что было лет двадцать назад.

Не может быть, чтоб не были они знакомы до того мартовского вечера семнадцатого года, до первого столкновения из-за Насти! Мишка старше на два года, но все же не могли они не бывать вместе на гулянках или на праздничных игрищах, когда вся деревня высыпала на луг? Нет, не вспоминается ничего! Даже то, что было вначале: «позорный лист» или мартовский вечер, трудно определить теперь. Впрочем, нет, должно быть, раньше был вечер. Масленица, помнится, была, а потом уж «позорный лист». Ведь отец Егора, сельский комиссар, получив лист, сразу отправил Мишку назад, на фронт. Помнится, отец посуровел сильно, когда прочитал полученную бумагу, ругнулся: «Допрыгался, чертов шабол! Убег, так сидел бы потаясь… Нет, выпучит бельмы, култыхается по деревне. Гордится: дезентир! Догордился…» Бумага была обведена жирной черной рамкой, и буквы черные, особенно выделяется название: «Позорный лист». В бумаге сказано: «Исполнительный комитет Совета Солдатских Депутатов XII армии уведомляет, что Чиркунов Михаил Трофимович, солдат 17 легкого мор‑ тирного артиллерийского паркового дивизиона, дезертир с 1 марта 1917 года. Всякий, кому известно его местопребывание, обязан сообщить ближайшему комитету для высылки принудительно к этапному коменданту и далее в часть. Солдат Чиркунов Михаил Трофимович преступник против Родины, народа и Свободы, потому что не хочет их защищать».

Да, бумага пришла потом, а вначале был тот вечер, игра в «соседки». Парами сидели на скамейках, на сундуке, на приступке у печки, грызли семечки. В просторной и низкой избе Иёнихи, беленной мелом, жарко натоплено. На сундуке у окна с задернутой занавеской бугром навалены полушубки, шапки. Сама Иёниха, старуха с маленьким морщинистым лицом, лежит на печке, смотрит оттуда, быстро и безостановочно, как обезьяна, грызет семечки, плюет вниз, на пол, изредка смеется, следя за игрой, и дает советы. Она любит, когда у нее собираются играть. Парень с девушкой ходят по избе от одной пары к другой по хрустящей подсолнечной шелухе, и девушка спрашивает у кого-нибудь из парней: «Доволен ли он своей соседкой?» Если ей отвечают «да», то они идут дальше, спрашивают у других. Наконец остановились возле Егора.

— Доволен ты своей соседкой?

Когда же в следующий раз встретились они с Мишкой? В феврале двадцатого? Да, три года спустя. Наверное, сразу после того случая появился «позорный лист», и отправился Мишка вновь на германский фронт. Надолго исчез из деревни. А глубокой осенью восемнадцатого года Егора Анохина мобилизовали в Красную Армию. Настенька провожала его, печалилась, плакала открыто, не стыдясь односельчан. Все знали, что она невеста Егора, что между попом и Игнатом Анохиным все обговорено, что Игнат Алексеевич не засылает сватов к попу лишь потому, что желает прежде женить старшего сына, одобряли его за это: испокон веков так ведется — жени старшего, потом уж думай о следующем.

Дружить Егор стал с Настенькой после той первой стычки с Мишкой памятной мартовской ночью. Как они были счастливы в ту весну семнадцатого года! Как он ждал вечера, чтоб помчаться на луг, увидеть Настеньку, увидеть весенний блеск ее счастливых глаз при лунном свете, услышать ее голос, смех, прикоснуться к ее руке во время игры в «горелки» или в «ручейки»! Как он носился по лугу, чтобы никому даже на миг не уступить в игре Настеньку, быть всегда с ней в паре! Как нежно, трепетно обнимал он ее возле крыльца поповой избы! Она доверчиво замирала в его бережных объятиях. Какое это было счастье молча стоять, прижиматься друг к другу в ночной тишине под легкий таинственный шепоток листьев клена. И казалось тогда, что всю жизнь они будут вместе, всю жизнь счастье не покинет их. Ничто не тревожило, ничто не мешало их счастью. Особенно после разговора с братом, который вернулся с германского фронта в начале апреля, когда бурные, мутные воды обеих речушек угомонились, вошли в свои берега.

Помнится, вечером, в тот день, когда появился брат, после ужина отец пересел с лавки на сундук, начал крутить цигарку из газетного листа и заговорил, радостно поглядывая на крепкого, сильно возмужавшего на фронте старшего сына, от которого не отходил Ванятка, младший двенадцатилетний братишка. Мать на столе в большой глиняной чашке мыла горячей водой деревянные ложки.

— Крепкий ты стал, Миколай, заматерел, — одобрительно сказал отец. — Женить бы тебя надо. Пора…

— А чо не жениться! — весело, не раздумывая, откликнулся, размякший от самогона, от долгожданной радостной встречи с родными, от того, что дома все ладно, что вернулся в Масловку здоров, невредим: ни одна германская пуля за два года на фронте не царапнула даже, хотя вжикали и цзинькали возле уха довольно часто. — Огляжусь, высмотрю невесту, и пойдем сватать!

Маркелин опустил руку. Народ молчал. На некоторое время наступила тишина. Слышно, как фыркнула лошадь за оградой, звякнула удилами. Маркелин, видимо, не ожидал такой тишины, что-то вроде растерянности появилось у него в глазах. Егор стоял в первых рядах возле ступеней паперти и хорошо видел его лицо.

— Да, забыл сказать, — не громко и не столь торжественно, как-то буднично проговорил в тишине Маркелин. — Вам нужно сдать дополнительно к продразверстке по двадцать одному яйцу с десятины, по двадцать пять фунтов хлеба и по двадцать фунтов картошки с едока…

Толпа охнула, колыхнулась, зашумела. Раздались крики:

— Почему?

— Мы выполнили!

Не успели из саней вылезти возле избы Чиркуновых, как услышали в притихшей деревне бодрое покрикивание, понукание, увидели скачущую лошадь. Подождали у плетня. Андрей Шавлухин, стоя в санях, погонял лошадь, покрикивал. Оба красноармейца сидели сзади. Подскакали. Андрей улыбался во весь рот.

— Готово, — доложил он и взял у одного красноармейца четверть сизого самогона, которую тот держал под шинелью. — Вот оно, лекарство от всех скорбей.

— Ух ты, даже гармошка! — воскликнул Максим. — Ну, ты, брат… — И не нашел достойного слова— похвалить.

В маленькой избенке Чиркуновых сумрачно. Стекла обоих окон затянуты толстым слоем инея. Отец Мишки, Трофим, худой мужик со спутанной бородой, увидев четверть, закряхтел на печи, развернулся, выставил зад в заплатанных штанах. Нащупал голой ногой гарнушку и, держась за грядушку печи, спустился на пол. Надел валенки с дырявыми носами.

— Чего ты не подошьешь? Палец отморозишь, — указал на дыру Андрей Шавлухин.

В Тамбове Егора Анохина после короткого разговора с председателем Губчека Окуловым Александром Михайловичем зачислили в Особый карательный отряд ЧК, выдали коня, гнедого задиристого мерина, карабин, патроны. Неделю жил в Тамбове, слушал агитаторов, которые каждый день выступали в отряде, рассказывали, как Красная Армия добивает поляков, о положении в уездах, где, по их словам, кулаки мутят народ, настраивают против Советской власти, пытаются сорвать жатву. Егор с горечью думал о матери: страда начинается, а дома Ванятка за мужика, разве справится. И та рожь, что уродилась, осыплется, уйдет в землю. Безделье мучило, давило тоской. Не уходила мысль о Настеньке. Где она? Что с ней? Когда он снова увидит ее? Как она поведет себя с ним после такого позора? Не уберег он ее, не уберег! Боль постоянно жила в нем, ни на секунду не покидала, чтобы он ни делал. Боль и жажда мести! Он уверен был, что как только увидит Чиркуна, сразу же пристрелит его. А там будь что будет!

Вскоре рано утром подняли отряд и быстрым маршем бросили в Кирсановский уезд, где в Курдюковской волости объявилась банда. В Курдюки пришли к вечеру, но там уже было спокойно. Узнали, что банда ускакала в сторону Каширки, и выслали туда разъезд. Вернулся разъезд быстро, доложил, что банда, по словам пастуха, еще в Каширке. Командир отряда, горячий двадцатилетний парень, не долго раздумывая, посадил отряд на коней, решил захватить бандитов врасплох, взять с ходу деревню.

Скакали на рысях вдоль болотистого берега речушки Мокрая Панда. Солнце, палившее весь день, скрылось за деревьями, окрасило в оранжевый цвет высокие реденькие облака. Стало прохладнее. Мерин Егора, отдохнувший в Курдюках, изредка, когда переходили на шаг, косил голову, оборачивался, блестел озорным огненным глазом, щерился, делал вид, что пытается куснуть Егора за колено. Анохин улыбался в ответ, весело поднимал плетку, тоже делал вид, что сейчас хлестнет его. Конь шаловливо мотал головой и легко, игриво убыстрял шаг. Скакали молча, до Каширки версты три, не более. Вывернулись из-за бугра серые избы, и видно стало, как во дворах забегали, засуетились возле коней мужики, командир выхватил шашку, заорал: «Отряд, за мной!» — и, поднимая пыль, помчался впереди.

Анохин напрягся, вглядываясь вперед, привычно сжался, чувствуя, как заколотилось сердце в груди, пришпорил мерина и хлестнул его плеткой по крупу. Конь всхрапнул, рванулся по жнивью. Егор летел, пригнувшись, припав к гриве своего молодого мерина, который вытянулся, напружинился, шел легко, догонял командира. Затрещал пулемет, вжикнула мимо уха злая пчела… и все! Пустота! Провал!..

Очнулся: лежит в пыльной траве на краю поля. Спелая рожь сухо шелестит над ним, покачиваются тихонько васильки, трещат кузнечики. Конь хрупает, рвет губами траву, поглядывает на него нетерпеливым взглядом. А в голове звенит, гудит, подташнивает от запаха крови, пыли. Большие черные мухи носятся над ухом. Шевельнулся Егор, сел, постанывая. Мухи сердито загудели, закружились недовольно. Егор тронул голову и от боли отдернул руку. Резко защипала, заныла рана. Кровь спеклась, перемешалась с землей. Анохин с радостью понял, что пуля рассекла кожу, но кость не повредила сильно: должно быть, царапнула только. Морщась и постанывая, поднялся, придерживаясь за стремя. Покачивало, мутило, кружилась голова. Ноги не слушались, сгибались под тяжестью его большого тела. Постоял, держась за седло, отдохнул, глянул вперед. Избы деревни показались ему далекими, в каком-то багровом тумане. Не разобрать, что делается возле них. Неподалеку на дороге лежала лошадь со вздутым круглым животом, чуть в стороне неестественно вывернул ноги, прижался к земле щекой красноармеец, чуть подале другой. Егор отвернулся, попытался вскарабкаться на коня, но не смог, не хватило сил. Тогда он крепко ухватился за седло, толкнул лошадь в бок и побрел, путаясь в траве, царапая землю носками сапог, рядом с лошадью, мимо красноармейца с вывернутыми ногами, к деревне. Слышал какой-то дробный стук, но видел только колышущийся перед глазами бок своего гнедого мерина, не понимал, что это скачут навстречу ему бойцы карательного отряда.

Лежать на голых досках неудобно. Егор Игнатьевич часто ворочался. Пальто сползало с него, казалось коротким. Ноги мерзли. Наконец он не выдержал, постанывая, охая, поднялся потихоньку, сел на нарах. Надел валенки, посидел, оглядывая мрачную голую камеру. Потом долго устраивался на нарах, выбирал удобное положение. И снова накатили воспоминания…

Увидел Мишку Чиркуна Егор недели через две после отъезда из Масловки в селе Коптеве, во время уничтожения села красными. Много событий произошло за этот малый срок.

Помнится, начались они с ареста председателя Губчека Окулова. Арестовали его за какие-то злоупотребления. Правда, в Тамбове никто не удивился этому. Менялись председатели Губчека часто, и почти каждый оказывался за решеткой. Арестовали Окулова восемнадцатого августа, запомнилась эта дата потому, что буквально на следующий день, девятнадцатого августа, в Борисоглебском уезде в селе Туголукове восстали крестьяне, разгромили продотряд, и началась долгая, страшная крестьянская война, которую впоследствии назвали Антоновщиной. Конечно, арест предгубчека случайно совпал с началом восстания, которое не было неожиданным для Анохина. В Масловке, когда они с Николаем свезли рожь в ригу, ясно стало, что намолочено будет вдвое меньше прошлогоднего, а значит, продразверстку ни при каких обстоятельствах они не выполнят. Для этого просто не хватит хлеба, не говоря уж о том, что нечего есть будет самим, ничего не останется на семена. Выполнить разверстку, значит, умереть с голоду. И так в каждом дворе. Тогда еще ясно стало, что, если не скостит губисполком продразверстку, будет кровь!

В Тамбове Егор узнал, что троица тамбовских руководителей: председатель губисполкома, секретарь губкома партии и губпродкомиссар сообщили в Москву перед жатвой, что в Тамбовской губернии должны взять урожай в шестьдесят два миллиона пудов, а собрали всего лишь тридцать два миллиона. Непонятно было Егору, как умудрились руководители губернии ошибиться в два раза? Непонятно было и то, почему почти половину продразверстки, положенной двенадцати уездам Тамбовской губернии, наложили на три южных уезда: Тамбовский, Кирсановский и Борисоглебский, на те как раз уезды, где был самый большой недород, где была засуха. «Быть крови, быть!» — ныло сердце, когда Егор думал о Масловке.

Новым председателем Губчека стал Траскович, жесткий, безжалостный, взбалмошный человек. Он сразу стал подбирать себе преданных людей, освобождаться от тех, кто ему не нравился. Восстанию крестьян в Туголукове он не придал значения, должно быть, посчитал рядовым явлением. Но на другой день пришло известие, что захвачен и разгромлен совхоз в Ивановке, а еще через день срочно собрали всех коммунистов Губчека и сообщили, что председатель Тамбовского уездного комитета Союза трудового крестьянства Григорий Наумович Плужников выступил в селе Каменка, в соседнем с Туголуковым, на сходе с большой речью и объявил о начале крестьянского восстания. Поднялись мужики, демобилизованные красноармейцы и с вилами, косами, а кое-кто с винтовками двинулись в сторону Тамбова. Устраивают по пути сходы, митинги, обрастают, как снежный ком. Захватили уже железнодорожные станции Сампур, Чакино. В тот день Егор впервые услышал имя Плужникова, хотя о существовании Союза трудового крестьянства знал, но не интересовался им: мало ли в России после революции возникло союзов. Имя Антонова ни разу не упоминалось в связи с восстанием. Кто руководитель — не знали. Называли бывшего красноармейца Авдеева, еще какие-то имена упоминались. Наверное, поднялся народ стихийно, попытались возглавить его руководители Союза трудового крестьянства. Но все утверждали, что Плужников — человек гражданский, говорун, а не командир. Потом, дней через десять, все чаще стали упоминать имя Богуславского, по-разному иначили это имя: Богослов, Богословский, будто бы офицер царской армии, подполковник. В Тамбове занимал в военном комиссариате видные должности. С командиром ли, без командира, но мятеж разрастался, охватывал новые волости. При Губчека был создан военно-оперативный штаб во главе с Трасковичем. Срочно формировались новые воинские части, и Егора Анохина назначили командиром эскадрона, дали бумажку в распределитель, приказали получить положенную командиру войск ЧК кожанку, портупею и другие вещи. Помнится, шел в распределитель нехотя, с таким чувством, что толкают его в нехорошее дело, надо отступиться, вывернуться, но как? Шел, бормотал хмуро услышанную в Масловке прибаску: «Комиссар, комиссар, кожаная куртка! Налетишь на базар — хуже злого турка!»

В Тамбове подсчитали потери, пополнили поредевшие части мобилизованными крестьянами из спокойных северных уездов, рабочими-коммунистами. Прибыл из Орла новый командующий войсками Тамбовской губернии, объединил все воинские части в две ударные группы по полторы тысячи сабель и винтовок в каждой. Анохин со своим эскадроном оказался в Первой ударной группе. Командующий в своем приказе объявил населению мятежных уездов, что все бандиты и дезертиры, захваченные с оружием в руках, будут расстреляны на месте, а села, оказывающие сопротивление революционной Красной армии, будут немедленно сожжены дотла.

В те дни, впервые в связи с восстанием, возникло имя Антонова и все чаще стало повторяться. Одни говорили, что мятежники позвали Антонова возглавить движение; другие утверждали, что он сам вышел к ним и объединил разрозненные отряды восставших. Теперь уж никто не спрашивал, кто руководит крестьянами: Антонов.

Егор в те дни как бы раздвоился; один деловой, серьезный, хлопотал по делам эскадрона, принимал пополнение, размещал, проверял боевое состояние; другой — хмурый, подавленный, тоскующий, часто оглядывался, мучительно вспоминая, куда и зачем едет, или ловил себя на том, что, возвращаясь из губкома партии в казармы, которые находились за железнодорожной линией на берегу Студенца, непременно свернет к базару, чтобы ехать мимо Христорождественского собора, полюбоваться его, словно искусно вырезанными из кости, башенками с маленькими золотыми куполами. Возле Христорождественского собора, бело-голубого, легкого, воздушного, с каким-то пронзительно-грустным тонким звоном колоколов, всегда чувствовал себя Егор легко, благостно, возникало ощущение вечности, почему-то радостно было от мысли, что и тогда, когда его, Егора Анохина, не будет на земле, этот собор с его маленькими золотыми луковками будет парить в небе… Ошибался Егор, крепко ошибался! Он все еще тоскует на земле, а на месте собора давно уж торчит мрачная коробка «Дома быта».

Сделав необходимые приготовления, командующий двинул обе ударные группы на подавление мятежа: одну на юг Тамбовского уезда, где было главное бандитское гнездо, другую в Кирсановский уезд. Сожгли по пути село Золотовку, откуда обстреляли конный разъезд красных, и возле деревни Афанасьевка Каменской волости столкнулись с отрядом Антонова. В том бою эскадрон Анохина не участвовал. По пути в Каменку командующего известили, что в деревне Вязники находится отряд бандитов, и командующий войсками отрядил туда эскадрон Анохина. Небольшой отряд повстанцев не стал дожидаться эскадрона, ушел неизвестно куда. Преследовать, искать его было бесполезно, и Анохин стал догонять ударную группу.

В Каменскую волость эскадрон прибыл, когда бой, который длился больше пяти часов, закончился. Анохин узнал у крестьян, что был большой бой в Федоровке, соседней с Афанасьевкой деревне, и повернул туда.Выезжая на пригорок перед Федоровкой, услышал стук пулемета, затем легкие хлопки винтовочных выстрелов и поскакал рысью, думая, что бой продолжается. Но выстрелы утихли сразу. Неподалеку от Афанасьевки увидел на краю оврага возле большой кучи свежей земли мужиков, человек пятнадцать. Они быстро мелькали лопатами, зарывали яму, работали суетливо и молча. Когда Анохин остановился возле, не обернулись, не заинтересовались, словно не заметили эскадрона. Жухлая трава, земля аршина на два от края ямы с противоположной от мужиков стороны густо залита кровью, будто кто полил ее из ведра, а потом топтался в ней, месил ногами, волочил что-то волоком по этому кровавому месиву. Егор догадался, что произошло здесь, и хрипло спросил, выдавил из себя только одно слово:

В деревнях Пречистенское и Ахтырка отряд Антонова остановился на ночлег. Степаныч написал приказ, и Ишков, высокий, широкоплечий, с густой русой бородой, похожий всей своей статью, удалью, чувствующейся в его горящих глазах, на кулачного бойца, стоял на верхней ступени крыльца, раздирал рот, горласто бросал слова приказа в столпившихся у избы партизан и жителей Пречистенского. Они заполнили всю широкую улицу перед избой, и не разобрать было, кто из них партизан, а кто местный житель: одеты одинаково. Антонов приказом своим распускал по домам всех вильников: так называли восставших крестьян, не имевших оружия. Сражались они с вилами в руках. Вильникам приказано было вернуться в свои деревни, распустить Советы, создавать волостные и сельские комитеты Союза Трудового Крестьянства, во главе которых должны стать самые авторитетные крестьяне, избранные на сходах. Организовывать при комитетах народные милицейские команды, военные команды ВОХРа, главная обязанность которых охранять покой и мирный труд крестьян, не допускать в села грабительские продовольственные отряды, разоружать их, если появятся.

Сам Степаныч стоял позади Ишкова, слушал, смотрел улыбчиво в толпу. Рядом с ним — гладковыбритый мужчина в демисезонном черном пальто, в кепке, похожий на уездного чиновника средней руки. Лицо у него добродушное, голубоглазое и тихое, покоем от него веяло, добротой. Когда Ишков закончил и шагнул назад на крыльцо, к Антонову, этот самый человек, похожий на чиновника, вышел вперед, снял кепку, обнажил лысеющую голову. Вокруг Егора негромко зашелестели, заговорили, повторяя два слова: «Наумыч» и «Батько», и он догадался, что это председатель Союза Трудового Крестьянства Плужников Григорий Наумович. Говорил Наумыч просто и негромко вроде, но слышно его было хорошо, хотя Анохин был в середине толпы. И если, слушая крик Ишкова, крестьяне переговаривались, то теперь замолчали, замерли, слышно было, как каркала ворона в саду за избой, беспрерывно чирикал воробей на крыше и у кого-то в катухе гоготали потревоженные гуси.

— У меня часто спрашивают такие вот, как вы, простые труженики: как же это случилось, что народ, только что освободившийся от одной неволи, попал в другую, еще более горькую, еще более тяжкую? А вот как! Когда народ восстал, свергнул старый режим и завоевал свободу, была радость, было ликование, был праздник. Все верили: прошли навсегда тяжелые дни страданий и несчастий, что теперь свобода в руках народа, а свободный народ сумеет устроить себе счастливую жизнь, такую жизнь, чтоб всем жилось хорошо. Но устроить новую свободную жизнь целого многомиллионного народа — дело очень большое и трудное. Нужно много знаний, много житейской опытности, мудрости, много терпенья, чтобы сделать как следует это большое и трудное дело. Ведь только в сказке скоро, «по-щучьему велению» дело делается — «тяп да ляп и вышел корабль». А народу, опьяненному победой революции, не терпелось, хотелось сразу получить то счастье, которое он желал, скорее увидеть своими глазами тот рай, какой должен наступить на земле. Тут-то и появились большевики и стали убеждать народ, что только они знают, как создать рай без замедлений, и если народ пойдет за ними, рай скоро наступит. Народ поверил, пошел, вот они его и взнуздали. Устроить рай на земле легко, говорили большевики, давно б его устроили, да вот беда, мешают им те, которым выгодно держать народ в неволе, пить его кровь. Это буржуи и контрреволюционеры, то есть все те, которые против большевиков. Это враги народа. Народ должен круто, без пощады расправиться с ними, истребить их, разграбить их имущество, иначе народ будет вечно мучиться в неволе, никогда не попадет в рай!.. Это обман! Через убийства и грабежи нельзя попасть в рай и устроить себе счастливую жизнь. Убийцам и грабителям место на каторге или в тюрьме, а не в раю: не могут быть счастливы те, у кого на совести кровь!

«Как верно, как хорошо!» — думал Анохин, стараясь не пропустить ни одного слова. Неподалеку кто-то закашлялся, и на него сразу зашикали.

— Нельзя быть равными при разных способностях, — говорил по-прежнему тихо и убежденно Плужников. — А если от этого природного различия отказаться и всех — глупых и умных, трудолюбивых и лентяев, честных и мошенников насильно поставить на одну доску, остричь под одну гребенку, то это будет каторга, а не жизнь. Люди сбегут от такой райской жизни, потому что она пригодна для коровьего стада, но не пригодна для общества свободных людей. — Наумыч примолк на секунду, улыбнулся всем доверительно. — И третий обман. Большевики всех своих противников зачислили в буржуи, но можно жить своим трудом, быть против старого режима и быть против большевиков. Враг народа тот, кто идет против народа, приносит не пользу, а вред народу. Большевики — самые настоящие враги народа. Большевики обманывали народ, а он им поверил. Поверил потому, что при царе натерпелся горя и нужды, и теперь ухватился за сказку большевиков, суливших ему счастье и радости. Народ пошел за ними в обещанный рай, называемый ими коммунизмом. И когда собственными глазами увидел этот рай, когда на себе самом испытал счастливую жизнь в этом раю, тогда убедился, что его жестоко обманули: при большевиках осталось все то, что его давило и угнетало раньше, что теперь все это угнетает и давит еще сильнее, что большевистский режим хуже, тяжелее, невыносимее старого режима. При большевиках над всякой личностью возможно насилие, потому что где большевики, там и насилия, самые грубые, самые безобразные. Не только лишают свободы, мучают, издеваются над людьми, избивают почти на каждом шагу, убивают стариков, взрослых людей, насилуют женщин. Мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем всех тех несчастных, которые пали жертвою большевиков. До нас доходят только отрывочные, случайные известия, но и этих известий достаточно, чтобы сказать, что произволом и жестокостью, неуважением к человеческой личности большевики далеко опередили слуг царского правительства.

Брата своего Николая Егор долго не встречал. В разных отрядах были. В начале октября Антонов ушел в Балашовский уезд со всеми основными силами, ушел с ним и Егор со своим дивизионом.

Командующий войсками Тамбовской губернии Аплок обрадовался, решил, что с Антоновым покончено, издал победный приказ, наградил особо отличившихся красных командиров и покинул Тамбов. Помнится, хохотали в отряде Антонова, читая приказ. Не раз потом подобные приказы и статьи появлялись в газетах. В декабре, когда Партизанская армия Тамбовского края только входила в силу, когда начальником только что созданного Главного оперативного штаба Партизанской армии был избран Антонов, Председатель ВЧК Дзержинский на всю страну объявил о ликвидации эсеровских банд, действовавших в Тамбовской губернии. Плужников и Ишков читали эти газеты крестьянам, высмеивали лицемерную лживую Советскую власть, пытающуюся обмануть народ. Антонов в те дни часто повторял, говоря о комиссарах: им ничего не остается — только болтать!

Николай был в отряде Токмакова, который соединялся на некоторое время с Антоновым, чтобы быстро провести крупную операцию и сразу разойтись. Встретились братья под Сампуром после неудачного боя за железнодорожную станцию, где была Вторая ударная группа Тамбовских войск. Разгромить ее не удалось. Конница Антонова увязла в раскисшем от дождей поле. Атака захлебнулась. Красноармейцы секли пулеметами из-за железнодорожной насыпи. Кони храпели, с диким визгом ржали, барахтались в грязи. Если б не пехота да не подоспевшие пулеметные тачанки, хоть и неповоротливые в вязком месиве, но все же сумевшие прикрыть отход своим огнем, — худо бы пришлось коннице.

Егор в овраге спрыгнул на землю в жухлую влажную траву. Серый мерин его дрожал, всхрапывал. Был он по пузо в грязи. Вокруг разговаривали, ругались, матерились разгоряченные бойцы. Анохин сорвал пучок травы и стал счищать комья грязи с живота мерина, поглаживая другой рукой его по шее, успокаивая. За этим занятием и застал Анохина радостный окрик:

— Егорша! Ты?!