Итак, гражданин Гуров, главное теперь для вас не вертухаться. Во-первых, это бесполезно: дачка ваша красавица – оцеплена, показания вы будете давать здесь, расколетесь тоже здесь и здесь же выложите вот на этот стол все нахапанное у советской власти и у советского народа-строителя коммунизма, в гробу бы я видел и коммунизм, и вас, гражданин Гуров. Не каждому, кстати, нашему «Круппу» или «Роксреллеру» выпадает такая фартовая масть – предварительное следствие на дому. Но таков уж мой стиль. Я люблю брать вас в ваших домах и не выходить из них несколько суток, чтобы вы подольше да посильнее прочуяли, с чем вы расстаетесь на время или же навсегда. Чтобы, выйдя за порог, оглянулись вы, а я с удовлетворением отметил бы в душе, что глаза у вас гаснут и мертвеют от невыносимой тоски, сердчишко обрывается, коленки белеют, и одна только мысль, как пуля, просверлив в тот миг вашу башку, летит в пустоту. Просверлит, гражданин Гуров, и вылетит. Какая же это будет мысль, знать мне не дано. Однако догадываюсь, что или же вы проклянете день, когда родились, или искренне удивитесь, за что вам послана такая мука отрыва от родного крова, от близких и от телевизора «Рубин». Возможно, я ошибаюсь, и вы всего-навсего мизерно пожалеете, что взяли с собой не то бельишко, свитерок не тот, в общем, что-нибудь в этом роде. Говорю я сейчас не о вас именно; таких, как вы, прошло через мои руки огромное количество за сорок с лишним лет работы в органах. Я уж считать перестал вас, хотя первое время держал в памяти всех своих гавриков наподобие того, как плохие и хорошие ебари ведут счет десяткам и сотням отхаренных девиц и дам. Вижу, что не терпится вам перейти ближе к делу. Перейдем. А может быть, и не перейдем вовсе. Посчитаем дело закрытым, и точка. Это в наших силах.

Что скажете, гражданин Гуров? Вижу: заблестели ваши глазки. Ну? Сколько предложите?.. Лимон? Новыми или старыми?.. Широко! Нормально! За свободу и жизнь вполне можно отдать лимон. Ну, а если каратиков эдак пятьдесят… шестьдесят впридачу?.. Тоже согласны. Молодец! Однако я пошутил и смею заверить вас, гражданин Гуров, что я палач неподкупный. Ибо в отличие от вас считаю свободу, жизнь и массу всяких мелочей вроде покоя вещами бесценными. Ваш брат расплачивается со мной только свободой или же только жизнью.

Вы правы. Есть у нас и следователи, и судьи, и прокуроры, которых не то что за лимон с каратиками впридачу купить можно, но и за комбайн «Грюндиг». Я лично знаю таких и не презираю. Советская власть давно отучила меня удивляться коррупции на всех уровнях государственной и общественной жизни. Как говорят урки, на том месте, где была пресловутая ленинская простота, скромность и честность, хуй вырос.

А вот признайтесь, гражданин Гуров, не официально, а по-житейски, по-дружески, дорого бы вы сейчас дали за то, чтобы записывались мои речуги? Догадываюсь: дорого. Но опять же, как говорят шакалы-урки, это дело вам не проханже. Вот, вот. Клянусь, что вы уже ничего не слышите, вы представляете, как в начале судебного заседания или даже в начале следствия стучите на меня господам прокурорам. Антисоветчик… Скрытый враг… И так далее. Верно? Но и это вам не про-хан-же! С самого начала считаю своим долгом вас обезоружить, хотя было бы для меня известным удовольствием дать вам поверить в какую-либо мою слабинку, чтобы затаили вы в себе надежду на отыгрыш или же хотя бы на мелкую пакость. Бессчетное количество раз так я и поступал, гражданин Гуров, до полковника дослужился, на счету хорошем нахожусь в самых верхах, но надоело мне играть со своими врагами в кошки-мышки. Надоело. Дело ваше считаю закрытым, хотя кое-какие вопросики иногда у меня к вам будут… Будут! Так что располагайтесь удобнее, насчет пожрать, оправки и прогулок не беспокойтесь, наберитесь терпения, привыкните к тому, что ни в какие дискуссии с вами я вступать не намерен, даже если почвы для них будет навалом, и слушайте. Можете при этом ходить, лежать, пить кофе, чай – пожалуйста. Говорить наконец буду я, и услышите вы то, чего ни одно рыло ни до вас, ни после вас не услышит. Вы поняли меня, гражданин Гуров? Повторяю: показания буду давать я, и по ходу дела прояснится постепенно то, что сейчас смутно и хмуро бередит вам мозг и вашу душу. Впрочем, в наличии ее я сильно сомневаюсь. А по-вашему, есть она у вас? Вы уходите от ответа и финтите.

Договоримся заранее: вам не дано определять, что является сущностью Дела, а что нет. И вопрос мой имеет непосредственное к нему отношение. Ну, так что? Есть у вас, по-вашему, душа? Хорошо. Согласен. Оставим вопрос открытым. Не забудьте: дача оцеплена моими ребятишками, детками моими, волкодавами. И каждый из них такой волкодав, что скажи, например, я: «Рябов! фас!» – тыкнув пальцем в папу Рябова, и зашевелится загривок у Рябова, и клацнет его пасть на горлянке родимого папеньки. Кстати, кем был ваш родитель?.. Мелкий служащий. Так, так. Давно он умер?.. Погиб при бомбежке… Мирная смерть… Очень мирная и достойная смерть. Романтическая, более того, смерть, в которую мне, палачу, вообще очень трудно поверить, чисто психологически. Ваша бородатая жопа – Маркс называл этот психологический моментик профессиональным идиотизмом. Не так ли? Договоримся еще об одном: не удивляйтесь, когда я буду называть вещи своими именами. Нет, я не претендую на объективность своих характеристик. Наоборот: в разговоре нашем, гражданин Гуров, каждая моя мысль, каждое отношение, каждая характеристика, каждое настроение будут до последнего предела субъективными, и не вздумайте, пожалуйста, ебать мозги лекциями о субъективном и объективном. Не глупите. Я всю эту безграмотную чушь наших философских гунявых шавок давно наизусть знаю. Более того: на моих глазах била она прямо из первоисточника… Поясню. Одно время работал я в охране Сталина. Не охранял, а работал. Я извиняю вашу несносность, ибо где уж вам знать, что «охранять» и «работать в охране» разные вещи. Позже расскажу об этом подробней. Напомните, пожалуйста. Сейчас мне хочется еще раз попросить вас не пытаться в одно мгновение постигнуть все происходящее. Слишком многого вы захотели. Хотя, если задуматься, в принципе сделать это все же иногда удается или очень низким, или очень высоким душам. Вы ведь мгновенно постигли однажды все происходящее? Не правда ли?

Я вижу, вы паршиво спали, гражданин Гуров. Это – моя вина. Нынче получите снотворное. Но между прочим, я удивлен: обычно мои гаврики кемарят как дети, и сны им после ужасных допросов, чехарды стрессов, а вгонять в них я, поверьте, умею, сны им снятся самые мирные, счастливые и сладкие, с папами, мамами, детками, любовницами, с курортами, с приглашениями в Кремль, где Калинин – старый, безмозглый и безвольный козел, или вонючая свинья – Шверник вручают им ордена, золотые звезды и почетные маузеры. Вопросы ко мне имеются?..

Мучить я вас, в общем, не собираюсь. Цели, во всяком случае, у меня такой нет… Официально допрашивать я вас тоже не собираюсь. И подписывать вы тоже ничего не будете. Что все это значит? Это значит, что из 250000000 рыл я выбрал одного вас для задушевной беседы. Почему именно вас, повторяю, поймете по ходу дела. Не за красивые же глазки и не потому, что из известного мне крупного промышленного ворья вы самый изворотливый, самый замаскированный, самый мудрый и матерый ворюга. Настоящий урна! Нет, не поэтому. Это все детали сюжета. Крючок же в другом фаэтоне. В другом. Скоро кучер Вася откроет ворота и закачаемся мы с вами, гражданин Гуров, на мягких, как пух, рессорах, и поплывет мимо нас, когда откинет ветер занавески окон, наше прошлое в коротких штанишках, забрызганных кровью, дробленой костью и серым веществом.

Ах, вам дурно? Можете не завтракать. Это ваше личное дело. Поголодайте денек-другой. Вам – только на пользу. Жирок скинете, нагуляете аппетит. Я же с вашего разрешения врежу еще икорочки и пропущу рюмочку. Никогда не думал, что так трудно будет разговориться, хотя ждал сей минуты давно. Очень давно. Всю жизнь, можно сказать. Предвосхищать ее в воображении порой трухал, то есть боялся, ибо игру я вел смертельно опасную и понимал, что в любой момент можно с треском погореть. Да! Да! Не промахнуться, не допустить ошибку, такого со мной быть не может, и вы убедитесь в этом вскоре, гражданин Гуров, а просто погореть. Даже самые главные наши старые урки и то не уверены, что их вдруг не заметет какой-нибудь шустряк помоложе. Ленина схавали, Троцкому темечко раздробили, Сталина довели до кондрашки, Берию замочили, Никите заячьи уши замастырили, а меня, мелкую, в общем, мандавошку, можно в один миг вывести политанией.

Помните события в Португалии? Врезал дуба Салазар, преемника его, Каэтану, болван Спинола скинул, и вот слушаю я дома «Немецкую волну» и серею от болотного страха. Арестована вся тайная полиция. Я, хотите верьте, хотите не верьте, впал в детство и представил, как вдруг ни с того, ни с сего, просто в силу существования политических случайностей, происходит ужасный катаклизм. Рабочие заводов «Красный пролетарий», «Серп и молот», «ВИЛ» совместно со злорадстеующей либеральной интеллигенцией и с помощью кремлевского караула, ошалевшего от тлетворной службы в мавзолее, очистили барак на Старой площади от старых урок, затем, тут рукой подать, оцепляют родную мою Лубянку, откуда я месяцами не выходил, бывало, работал, жрал, спал и срал, и попадаю я сам в трюм… + Еле добрался тогда на карачках до телефона. Сердечный приступ. Очухался, слава Богу. Очухался, но ужас от того, что время идет, а минуточка заветная все еще за горами, так и не сгинул из сердца. Конечно, кому-кому, а мне думать и, главное, представлять в жутких образах происшедший катаклизм по меньшей мере глупо. Структурочку нашу я знаю. Крепка наша структурочка. Однако держится-то она на страхе! Вот вы инстинктивно, гражданин Гуров, кивнули, и ясно мне, что вы тоже это прекрасно понимаете.

Есть у меня кирюха, связаны мы были крепко кое-чем в прошлом, первым секретарем обкома всю свою жизнь он проработал. Приезжает в Москву, встретились, пообедали, идем по Красной площади, он и говорит: «Все, Рука! Отбздел я свое. Пензия! Теперь мне ничего не страшно. Дети пристроены. Все за границей. Внуки тоже пойдут по дипломатической линии. Ни война мне не страшна, ни переворотик. В том и другом случае за границей будет лучше. Мы еще пожалеем, что не зарываемся в землю, как косорылые китаезы. Пожалеем! А что делается внутри? Ужас, Рука, ужас! Лично моя область спилась в сардельку! Двое врачей-психиатров наводить взялись статистику. Сколько у меня алкашей, пьяниц, пристращающихся, уже подохших от алкоголизма, получивших инвалидность, сколько калек породила вся эта шваль и так далее. Взял я с врачей подписку о неразглашении данных. Приносят однажды статистику свою. Еб твою мать, Рука! Глаза у меня на лоб полезли от ихних цисрр. Но дело-то не в том, что пьют. Тыщу лет Россия пьет. Дело в том, что Пьют сивушное говно, от которого наступает перерождение клеток мозга, дуреют, сволочи, на работе и дома! Шмурдяк какой-то жрут, бормотуху, Солнцедар, чернила, и главное, с ЦРУ это никак не увяжешь, или с жидами. Вот в чем трудность антиалкогольной пропаганды. Велеть бы промышленности выпускать очищенное зелье, чтоб хоть не дурели рабы моей области, но тут снова заколдованный круг! Надо расширять мощности, а Косыгин денег не дает. Справляйтесь сами. Улучшить качество зелья за счет уменьшения количества? нельзя! Резко возрастет инфляция, а я по борьбе с ней на первом месте в Союзе. Алкоголизм съедает избыток моих бумажных денег. Что делать? От сивушной дури растет преступность. Хулиганье людям проходу не дает. Огнестрельное оружие делать стали в „ящиках“ всякие умельцы. А ты думаешь, не добралась до нас сексуальная революция? Добралась и шагнула еще дальше. В общем, глаза у меня на лоб полезли от той статистики. Но и это – полбеды. Жрать нечего! Вот в чем вопрос! Мяса нет, рыба соленая и тухлая, от консервов рыбных гастрит пошел, тысячи работяг на больничных, а в ЦК насчет жратвы лучше не звонить. Ответ один: во время войны было хуже, и то победили. Дают понять, чтобы вообще не совался с этим делом. И снова невезуха: выездной рейд этой ебаной шмакадявки „Литературки“. Социологи решили выяснить, как у меня обстоит дело с разводами, анкетирование развели, дотошные паразиты. И вот тебе – уже готовы результаты: 75 процентов разводов из-за полной и частичной импотенции мужчин. Опросили мужиков. И снова – у 75 процентов не стоит из-за алкоголизма и регулярного недоедания мяса, рыбы и прочего гематогена. Начальник УКГБ приносит сводочку: болтовня, пессимизм, ропот, доходящий до прямых выпадов, попытки некоторых интеллигентов проанализировать внутреннее положение страны при полном отсутствии информации о нем в прессе и так далее. Просто предбунтовая обстановочка. Объявись какой-нибудь Стенька Пугачев, и как минимум не миновать забастовки. Принимаю меры. Прошу командующего округом начать маневры. Провожу процесс диссидента Булькова по обвинению в содержании притона. Печатаю фельетоны насчет жидов из галантереи и облснаба, запрещаю грузинам и армяшкам торговать на рынке овощами, фруктами и цветами, устраиваю показательные выступления наших прославленных фигуристов, зову на помощь Зыкину, Никулина, Ореро, Песняров, Райкиным и Кобзоном глотку своим либералам-жидам затыкаю и разряжаю слегка обстановку. Уф! Неужели, думаю, до пензии не дотяну, неужели они там, наверху, не могут прикрыть эту полушпионскую лавочку – социологию? Неужели не понимают, что разрядка, детант проклятый, хоть он и на руку нам внешнеполитически, нож медленный в спину – мне же, у меня дома? И тут снова невезуха. Всего, Рука, не предусмотришь. Это у нас, большевиков-сталинцев, слабость ¦ 1. Домработница моя, Тася Пекшева, проститутка, исполнительница бывшая, лейтенант, опытный человек, убийца, пошла домой из обкомовского ларька пешком. Пешком, блядища, пошла. Что-то стряслось с автомобилем. Шофера я вышиб после той истории из партии. Пошла, значит, гадина, пешком с сумкой полной и авоськой. Слабость у нее, видишь ли, была к авоськам. Идет и не замечает, как два стерляжьи хвоста из этой проклятой авоськи выглядывают. Подходят трое пьяных, как назло не жиды и с самиздатом не связаны филолог, историк и физик. Дружки. Подходят к Таське и спрашивают, что это за рыба у нее и откуда. Где ее выбросили интересуются. Таська не растерялась, сбрехнула что-то и мотанула от них. Снова догнали, физик схватил ее за грудки и завопил: „Коля! Клянусь Курчатовым, это – стерлядь!“. Таська обоссалась сразу от страха, распатронили дружки на виду у всех мою сумку и авоську и все катастрофа. Вывалили либералы проклятые на асфальт стерлядь, банки с икрой, колбасу, ананасы, вырезку, спецсосиски, масло экспортное, карбонад, мороженую клубнику и жевательную резинку для жены. Полгорода сбежалось поглазеть на партийную снедь. Не тебе мне рассказывать, что там при этом говорилось, какие восклицания слышались, намеки и аналогии, не тебе, Рука. Наперли на Таську, она и раскололась, откуда волокет продукты. Но и это полбеды. Будто бы никто ничего о нас не знает. Знают. Рыкают даже сквозь зубы. Таська, когда отбили ее гебисты от толпы, психанула и заорала: „Я вас, суки, вот этими руками стреляла и еще стрелять буду! Всех на мушку возьму! Слава Сталину!“ Город забурлил. И тут я обьявляю ему шах. Кидаю в магазины продукты из армейских запасов, гоню стратегических свиней на мясокомбинат, занимаю у соседа сгущенку, пивом велю на улицах торговать и по местному телевидению приказываю пустить „Семнадцать мгновений“. Уф! Отлегло. И с ходу ставлю мат. Объявляю по радио о выявлении чумного больного. Чума! Сценарий сочинил лично я. После „мгновений“ этих сраных дикторша, я ее лично драл, сообщала о ходе противочумных операций. Пришлось гебистам похимичить с инсценировочками. Но им все равно делать было нехера. Выиграл я этот бой у народа. Выиграл. Вышиб из партии пару председателей колхозов, отдал кое-кого под суд за срыв снабжения населения продуктами первой необходимости, прилавки опять опустели, но тут сняли Подгорного, опубликовали проект новой конституции, и жизнь вошла в свою колею. Под конец немного повезло. Приходит один из психиатров, занимавшихся алкогольной статистикой, и доносит мне, что его коллега собирается все собранные чудовищные данные о моих спивающихся пролетариях переслать Сахарову, которого очень вы, Рука, проморгали. Что делать? Иду по банку. Предлагаю сучьей роже-стукачу кафедру в институте, а он хочет облздравотдел. Там миллион за пару лет сколотить можно, потом купить дом в Крыму и послать нашу бесплатную медицину ко всем чертям. Соглашаюсь. Обещаю. Но не перестану я удивляться, как это за шестьдесят лет нашей власти наплодилось в моей лично области так много настоящих злодеев. Ну, мы-то с тобой – ладно. Таких, как мы, всего пятеро: я, ты, Кудин, в черном ботинке Блондин и еще в пизде один. А этому стукачу тридцать пять лет. Работа есть, жена, дети, музыку любит, стихи пишет, книжка в „Молодой гвардии“ вот-вот выйдет, а он, скотина, стучит так гнусно и грязно на своего коллегу и друга. Сам понимаешь, облздравотдел – плата слишком большая за донос даже при нашей инфляции. Хмырь болотный обязался убрать того либералишку. Я поставил жесткий срок: два дня. Сработал, надо сказать, мерзавец чисто: отрава, укол и медзаключение: инфаркт. Статистику я сжег, а хмырине говорю: «С завтрашнего дня будешь лектором обкома по борьбе с алкоголизмом. Ты – убийца. Я убийцу при всем своем желании не могу назначить завоблздравом. Ты у меня всю область перетравишь, а работать и так некому. И не пи-тюкай, падла! Скажи спасибо, что сейчас не тридцать седьмой! Ты бы уже рядом со своим дружком на Горьком кладбище осенний дождь пустыми глазами пил и червяками закусывал! Понял, говорю, змей? Веришь, Рука, он даже не побледнел, и нагло, блядь такая, выпросил у меня из фонда обкома однотомники Булгакова, Мандельштама и, кажется, Ахматовой. Ушел с книжечками под мышкой. Зачем они там в Москве дают народу читать про Пилата, Христа, Белую Гвардию и так далее? Лучше уж что-нибудь про еблю пусть печатают. Отвлекать народ надо, а не привлекать… Ах, Иуды, Иуды! Большой путь вы проделали от тридцати сребреников до моего облздравотдела. Его, однако, вам не видать, как своих ушей. Ну, что ты скажешь, Рука?..

Здорово же вы, гражданин Гуров, захавались за полвека, что хер за мясо не считаете, как говорят шакалы-урки, и вот даже за борщом ни крошки хлеба в рот не взяли. Понимаю: лишний вес, атеросклероз, запоры, запоры, запоры… А ведь зимою 1929 года шли вы по нашей завалившейся в теплые сугробы деревне, по нашей Одинке, шли по нашему белому покою в бурочках, в полушубочке, перепоясанный ремешками, в буденовке, пошитой специально по вашей головке, в крагах собачьих, и держали вы над собой красный транспарант: «Кулаку – позор! Хлеб – Родине!»… И было вам двенадцать лет, гражданин Гуров. Не перебивайте, некорректно перебивать человека, дающего показания и желающего расколоться до самой предстательной железы… И было вам двенадцать лет, и шел за вами ваш пионерский отряд «Красные дьяволята». Пели вы, кажется, «Варшавянку», а возможно, сам «Интернационал». К песням этим у меня стойкая и непрекращающаяся аллергия. Поэтому точно не помню, какую именно песню вы пели. Не буду тужиться и вспоминать. К чертовой матери эти песни! Бывало, я перед всякими пленумами, собраниями и сьездами принимал наркотики, жрал валерьянку, чтобы поспокойнее переносить пение партийного гимна, самой, пожалуй, дьявольски хитрой песенки на белом свете… И шел за вами отряд, а мы, пацанва, отогревали губами да носами полыньюшки в окошках и кричали батькам и мамкам: «Красные дьяволята идут!»

Ну, что, гражданин Гуров, будете продолжать вертухаться? В несознанку глухую решили уйти? Это были не вы и – точка? Вы в тот момент учились в сто тридцать первой школе города Брянска. Шел урок истории, вы получили «отлично» за рассказ о садистских штучках помещицы Салтычихи и что-то оттараторили насчет пролетарского гуманизма, гуманизма нового типа? Не так ли? .. Наглая ман-да-вош-ка! Ты отрекаешься от своего пионерского детства, блядь худая? Убью-у-у, сучара! .. Пардон… Пардон…

А за вами, значит, за сынками революции, шли ваши папеньки: «Особый, отдельный чекистский отряд». Иными словами, отряд бешеный, отряд карательный. Наша деревня, недаром, наверно, она и названа была Одинкой, не пошла в колхоз. Отказалась. И отнесли ходоки письмо Сталину. В письме изложены были нехитрые мужицкие резоны, вопль в нем был предсмертный земледельца о спасении и общая угроза скорей издохнуть, чем вступить в колхоз, поскольку это еще бессмысленней, чем смерть. Верховодил мой батя, царство ему небесное. Он и мысли излагал, и записывал, и обсуждение вел, и ходоков возглавлял. В приемной ЦК письма у них взяли, потом дали поджопника, велели канать обратно и ждать ответа.

Меж тем весь наш уезд уже заколхозили. Отец прогноз верный дал, Мужики матерые, кормильцы России, по этапу пошли, те, кого не шпокнули, конечно, а в деревнях вшивота осталась, самогонная тварь, юродивые, калеки да старики. Одинка же наша заявила руководству и посыльным евонным, что пока не придет ответ от Сталина, пусть лучше никто сюда не суется. Оборону держать будем, хоть Первую Конную присылайте с самим Буденным, нам на это насрать, подохнем с последним патроном все, как один. Вот как дела обстояли, гражданин Гуров, ежели вы их слегка подзабыли или постарались забыть… Только спокойней! Спо-койней! Чекистским отрядом командовал сам комбриг Понятьев. Вы тоже Понятьев…

Ах, я шью вам дело, причем белыми нитками? Взгляните, пожалуйста, на выписку из ЗАГСа. Отвечаю погонами, это – не туфта… Вы взяли в 1939 году фамилию жены… Ну, наконец-то! Наконец-то отвисла ваша челюсть и покраснели вы, как в детстве, и заработали ваши невозмутимые ранее надпочечники, и вдарил адреналинчик в изощренный, в тщательно замаскированный ваш головной мозг! Птичка вы моя канаду, которая поет и серет на ходу, посидите, пошевелите полушариями, я ведь чую, какая сейчас в них запеклась каша, но не вздумайте брякнуться в инсульт. Такого подвоха я не переживу, ибо говорить мне, с удовольствием, повторяю еще раз, не с кем больше, кроме вас во всей Вселенной, включая Дьявола и самого господа Бога! Ясно, гражданин Понятьев, он же Гуров? Я пошел в сортир.

Ах, вы захотели хлобыстнуть рюмочку хорошего коньячку? Птичка вы моя нахохленная, лимончика клюнете? Бар у вас, надо сказать, отменный. Я такой в первый раз встречаю! Бар, магнитофон, телевизор, радиола-автомат, кнопочный телефон: суперкомбайн! Просто целое дело сейчас же можно завести. Дело о баре гражданина Гурова. Убежден, что он куплен в каком-нибудь посольстве. Я уж не буду называть вас, так и быть, Понятьевым. Хрен с вами… Предлагаю выпить за наше общее объективно несчастное детство и скажем за него мысленно спасибо товарищу Сталину… Хороший коньяк… Согласитесь, что после того, как расколешься, исчезает постепенно удручающее чувство раздвоения личности. Парадоксальное явление.

А вы, вот, меня, интересно, помните?.. Верю, что нет. Я сам себя не узнаю ежесекундно вот уже тыщу лет. И знаю, почему: меня нету! Нету и – все, без всякой, уверяю вас, мистики. Имеется же в очевидном наличии трупешник, Господин Крематорий, Товарищ Полковник Морг, Рука! Он физиологически функционирует и работает палачом. Член КПСС с 1936 года. Чудовищно! Я говорю это бесстрастно, но чудовищно помнить себя и не узнавать! Ебитская, ебитская сила, гражданин Гуров!.. А ведь я был не таким… Не таким холодным, как сухой лед, трупом я был!

Я горячим своим носом уткнулся тогда в оконную льдышку и выскребывал пошире вот этим ноготком глазок-полыньюшку и зенькал на вас, идущего впереди своих красных дьяволят и вместо двух рожек росло на ваших буденовках по одному рогу. Помните, как начали вы толковать с мужиками и разводить агитацию по зубрежке? Батьки наши стояли перед церквой, – покачивали головами и пытались прикинуть, как это вдруг, ни с того, ни с сего развелась на Руси такая сопливая нечисть? Может, конец света настал? .. Я прекрасно помню, но тошно мне сейчас вспоминать все ваши дьяволятские аргументы в пользу колхозного ада, частушки гнойного жополиза Демьяна Бедного, идиотские сценки и так далее… «Будя! – сказал тогда мой батька. – Мы ответа от Сталина ждем. Неча нам мозги засирать Демьяном Бедным. Милости просим на щи с кашей и чтоб к вечерку не было тута ноги вашей! Демьяну же передайте, что говно он сраное, пересраное и даже в навоз не пройдет…». Вышибли тогда вас наши батьки, как вышибали не раз всяких энтузиастов городских, которые ни хрена в сути крестьянского труда не понимали…

И вот наконец, через день уж после того, как вас вышибли, прибыл в Одинку нашу санный поезд комбрига Понятьева. Ни ружей мужики не увидели у чекистов, ни пулеметое. «Здорово, Шибанов! – весело сказал ваш папа, гражданин Гуров, моему бате. – Письмо привез от Сталина. Вот оно!»

Вынул он из-под бурки конвертище с пятью сургучами. Обрадовались мужики. Зазвал батя своих дружков, Понятьееа и остальных живоглотов, их рыл двадцать всего было, в наш дом. Баб и ребятишек прогнали. Один я притыриться успел на полатях. И начал батя вслух читать ответ Сталина.

Пожалуй, было бы не умно не поверить, гражданин Гуров, вашим уверениям в том, что тогда вы искренне считали кулаков смертельными врагами советской власти. Корысти у вас, пацанов, быть не могло. Напичкали вас, естественно, вонючей ложью. Деревни вы к тому же и не нюхали в свои двенадцать лет. Деревня, внушили вам, держит в петле голода пролетария и интеллигента, красноармейца и ученого, пионера и комсомольца, точит поганая, зажравшаяся деревня финку, чтобы всадить ее в спину партии, и когда схлынет из нее вся кровушка, реставрировать власть помещиков и капиталистов… Все это мне понятно. И не мне вам рассказывать, гражданин Гуров, что такое сила и ужас тотальной пропаганды. Долго не мог я никак понять, не влазило это просто в мою голову и душа не разумела, каким образом вышло так, что в вас, двенадцати-тринадцатилетних пацанах и пацанках не было ни жалости, ни сострадания, ни дурноты при виде крови, почему полностью отсутствует в вас реакция на чужую боль, и наоборот, горят глазенки, пылают щеки, злоба пьянит, как сивуха, губы, невинные еще губы, искривлены в сладострастной улыбке, ноздри дрожат и оскалены по-волчьи зубы, когда вы пороли нас, изгилялись над растоптанными, уже не чующими ударов, переставшими звереть от плевков, ибо невыносимый ужас от того, что наделали ваши папеньки, был бесконечней боли и обиды… Потом уже, через несколько лет, поприглядевшись к вашему брату на допросах, в тюрьмах, при шмонах, арестах и казнях, наконец, просек я, что отрезали вас в семнадцатом году от пуповины вековечной культуры и морали. И воспитали человека нового типа – звереныша, полуосла-полушакала. «Если враг не сдается, его уничтожают», «Наш паровоз, лети вперед! В коммуне остановка», «Кто был ничем, тот станет всем!» и так далее. Вот что : вы хавали, а вожди заразили вас сифилисным страхом наказаний и полного уничтожения капиталистами, помещиками и кулаками. «Или мы их, или они нас», – внушали вам вожди, и, дорвавшись, до безоружных особенно, «врагов», вы, падлюки, были беспощадны и бесчеловечны…

Я затрекал, как взволнованный либерал, а либерал, живущий в палаче, это – смешновато. Нельзя распоясываться. Понимать что-либо, тем более тухлую конструкцию вашей натуры, гражданин Гуров, можно и без пафоса. Поэтому давайте сделаем перекур, а то еще немного, и я измудохаю вас до полусмерти. Чешется моя рука, чешется… Перекур…