Сабахаттин Али — известный турецкий писатель, мастер жанра психологического романа. В ИЗБРАННОЕ вошли лучшие из них: «Юсуф из Куюджака», «Дьявол внутри нас», «Мадонна в меховом манто».
Действие первого из этих романов происходит в начале века. Тихую, размеренную жизнь обитателей деревни Куюджак потрясает зверское убийство бедняцкой семьи. Оставшегося в живых мальчика Юсуфа берет к себе начальник уезда. Борьба возмужавшего Юсуфа за счастье, за любовь кончается трагически: погибает его горячо любимая жена. Однако герой не сломлен, он готов еще решительнее бороться за лучшее будущее…
Два других романа — о любви, о судьбах турецкой интеллигенции в канун и во время второй мировой войны.
Содержание:
FB2Library.Elements.Poem.PoemItem
― ЮСУФ ИЗ КУЮДЖАКА ―
Часть первая
I
Дождливой осенней ночью 1903 года в уезде Назилли Айдынской губернии разбойники, напавшие на деревню Куюджак, убили мужа и жену.
Каймакам Саляхаттин-бей
[1]
, взяв с собой прокурора и врача, самолично отправился на расследование. Так как начальник жандармов был в отпуске, сопровождал их старший сержант с тремя рядовыми. Капли дождевой воды стекали с их черных барашковых шапок и, прочертив на щеках странные узоры, падали с подбородка на грудь. Дождь тоскливо шелестел в мокрой листве буков и ракит, стоявших вдоль дороги. Нудно скрипели по дорожному песку копыта, оставляя на нем беспорядочные следы.
Ближе к селу буки и ракиты сменились рощами инжира и грецкого ореха. Они тянулись ровной темно-зеленой стеной по обеим сторонам дороги; лишь кое-где высились кроны огромных ореховых деревьев.
В этот ненастный, сумрачный день вид всадников, молчаливо скакавших по дороге, вызывал невольный страх. Впереди всех, наклонив голову, не отрывая взгляда от мокрых навостренных ушей лошади, ехал каймакам. Ему было всего тридцать пять лет, но волосы, выбивавшиеся из-под шапки, были совсем седыми. Справа неумело раскачивался в седле прокурор. Он хотел закурить и пытался высечь огонь, ударяя огнивом о кремень, но это ему не удавалось. Врач, человек, немало повидавший на своем веку и выработавший философический взгляд на жизнь, тихонько насвистывал себе в усы, с которых струйками стекала вода. Он прекрасно играл на тамбуре
[2]
и сейчас повторял трудный плясовой мотив дервишей мевлеви
[3]
, который он на днях разучивал со скрипачом Николаки.
Ехавшие сзади четыре жандарма с винтовками через плечо закутались в бурки, доходившие лошадям до живота. Мохнатые черные пирамиды бурок объединяли всадника и лошадь, делая их похожими на какое-то диковинное животное.
II
Жена каймакама Шахенде-ханым была отнюдь не в восторге оттого, что в дом привезли какого-то «деревенского ублюдка», и не постеснялась во весь голос заявить об этом в присутствии мальчика.
Саляхаттин-бей женился пять лет назад на девушке вдвое моложе себя. После бурно проведенной молодости, изведав все радости жизни, он вдруг почувствовал усталость и понял, что так жить у него больше нет сил.
В наших маленьких анатолийских городках такие женитьбы — дело привычное. Даже самые сильные люди, продержавшись несколько лет, в конце концов тоже заражаются брачным микробом и, как слепцы, женятся на первой попавшейся девице. При этом меньше всего думают о будущем. Мужчине нужна в доме женщина, а родители девушки боятся упустить «приличную партию». Брачный микроб начинает действовать после свадьбы: люди, которые раньше мечтали показать себя, возвыситься, стремились к какой-то цели и хотели что-то совершить в жизни, опускаются, становятся равнодушными.
Постоянно общаясь в доме с человеком, чуждым по привычкам, общему уровню, моральным устоям и взглядам на жизнь, поневоле превратишься в скептика, который ни во что и никому не верит. У женатого человека остается лишь один выход — раз уж влип, считай, что так суждено, молчи и терпи; не подавай виду ни друзьям, ни врагам и пытайся найти в своем новом положении преимущества и радости, о которых все говорят, но которых никто не может обнаружить.
Благодаря молодости и энергии, которой, казалось, не будет конца, Саляхаттину-бею удалось сохранить свою независимость. Но наши нервы часто сильнее воли и разума, а воображение обманывает нас куда искуснее любого соблазнителя. Стоит им разыграться и взять власть над нами, как дело можно считать решенным. Требуется лишь время, чтобы голова приняла то, что ей навязывают нервы.
III
Юсуф удивлялся: непонятные вещи творились в этом доме. Его родители тоже ссорились, но по-другому. Отец, раздраженный чем-либо, просто срывал свою злобу на матери, а бедная женщина, не смея возражать ему, не только не раскрывала рта, но даже не поднимала глаз и тихо, беззвучно плакала.
Юсуфа поражало, что Шахенде позволяет себе так распускать язык, и он с сожалением смотрел на каймакама, покорно сносившего дерзости жены. Отношение Шахенде к нему самому не волновало Юсуфа. В доме был один хозяин, один человек, чьи приказы надлежало выполнять, — Саляхаттин-бей, и пока тот нуждался в нем, Юсуфе, слова Шахенде-ханым не имели никакого значения. Когда она бывала слишком груба с ним, Юсуф молча смотрел на нее, словно говоря: «Баба ты, баба, чего тебе. Ты, наверное, не в своем уме». И удивлялся, почему Саляхаттин-бей не схватит эту расходившуюся бабу за руку и не выгонит вон.
Первые дни Юсуф ни с кем не хотел разговаривать. Постепенно наступили холода, он вынужден был сидеть в комнате. Когда не было работы, он подолгу смотрел в окно, в сторону куюджакских гор, словно хотел разглядеть что-то за тучами. Но стоило кому-нибудь войти в комнату, он отворачивал голову и делал вид, что чем-то занят.
Со всеми, даже с каймакамом, он держался холодно. Шахенде беспрерывно твердила, что в этом ребенке нет никаких человеческих чувств; особенно возмущалась она его равнодушием к смерти родителей. И в самом деле, пока никто еще не видел, чтобы Юсуф по какому-либо поводу проявил свои чувства. Лишь иногда, во время ссор каймакама с женой, глаза его, с отвращением и даже с ненавистью следившие за Шахенде, обращаясь к Саляхаттину-бею, смягчались, загорались такой откровенной нежностью, что каждый, кто увидел бы Юсуфа в этот миг, невольно подумал бы, что в его душе таятся сильные, глубокие чувства.
Единственным существом, по отношению к которому он не стеснялся проявлять свои чувства, была маленькая Муаззез.
IV
В Эдремите Юсуф впервые пошел в школу. Но его учение продолжалось недолго.
В то время Юсуфу было лет десять. Был он бледный, худой, но сильный и выносливый мальчик. Глядя на него, никто не сказал бы, что его побаиваются и мальчишки постарше, даже если их много. Тем не менее в уличных драках, Юсуф, правда, не всегда принимал в них участие, он нередко был главарем и один выходил против пяти-шести противников. Но не сила и храбрость Юсуфа больше всего пугали мальчишек, а непоколебимое хладнокровие и твердая уверенность в себе, сквозившие в каждом его движении.
Учеба тяготила Юсуфа. Как только он выучился читать, всякий интерес к учению у него пропал. Он говорил, что ради каких-то «чепуховых» знаний не желает якшаться с «бейскими сынками». Это дало Шахенде повод для новых нападок. Часто доставалось и Саляхаттину.
— Разве не говорила я тебе, бей, что этот мальчишка — сущая беда на твою голову. Не выйдет из него ничего путного. Руку даю на отсечение. Он будет жалким носильщиком или разбойником с большой дороги. И никто, кроме тебя, не виноват в этом.
— Ну хорошо, женушка, — успокаивал ее муж, — чего ты хочешь от мальчика? Подожди, пусть подрастет. Может, и приохотится к ученью. Ведь года еще не прошло, как мы его взяли из деревни. Он тоскует по воле, не привык к городу.
V
В те годы Эдремит, расположенный на склонах трех холмов — Гамтепе, Ибрахимдже-кей и Тавшанбайыры, — был довольно большим и приятным касаба
[6]
.
Пересекая его из конца в конец, вдоль мощеных улиц протекали две речушки, которые соединялись у Нижнего рынка, а чуть пониже общим потоком впадали в реку Бюкжчай, огибавшую город.
Стоило взобраться на один из холмов, и глазам открывалась редкостная панорама. Густая листва инжирных деревьев, кроны тута и олив почти совсем закрывали замшелые, почерневшие черепичные крыши домов; высокие белесые тополя, одиноко стоявшие на окраинах, в центре, вдоль речушек, тянулись прерывистыми цепочками; среди яркой зелени высилось более двадцати ослепительно белых минаретов, и смотревшему издали казалось, что они слегка раскачиваются, точно так же, как тополя; тускло поблескивал огромный свинцовый купол соборной мечети Куршунлу на Верхнем рынке. В этой картине была такая же стройность и гармония, как если бы она была создана художником.
Весь город — скопление черепичных крыш, деревья, минареты — был опоясан светлой зеленью виноградников и садов, а вокруг этого зеленого пояса, насколько хватало глаз, были разбросаны темнолистные оливковые рощи.
Вид центральной части города говорил о том, что там живут ремесленники и торговцы средней руки. Вдоль узких улочек теснились деревянные, похожие друг на друга, но довольно красивые домики, с садом при каждом. Возвышавшиеся среди них большие оштукатуренные особняки городской знати, с широкими двухстворчатыми дверьми и запыленными изображениями военных кораблей на выступах вторых этажей, нависавших над улицей, казались сказочными дворцами.
Часть вторая
I
Как-то поздним утром Юсуф, завернувшись в кожух, под проливным дождем шел по Нижнему рынку и вдруг наткнулся на Хаджи Этхема. Заметив Юсуфа, тот хотел было улизнуть, но Юсуф окликнул его:
— Поди-ка сюда!
Хаджи Этхем нащупал в кармане пистолет и, не отрывая глаз, следил за Юсуфом. Заложив руки за спину, Юсуф быстро приближался к нему, они вместе перешли дорогу и укрылись под навесом одной лавки. Не глядя в лицо Хаджи Этхему, Юсуф спросил:
— Вексель, который ты взял у отца, при тебе? Хаджи Этхем приготовился к драке, даже к перестрелке, и такого вопроса он не ожидал.
— С какой это стати мне носить вексель с собой! Он у бея. А что такое?
II
Триста лир Юсуф добыл не на большой дороге.
В тот же день, когда Кюбра рассказала им свою историю, Юсуф вечером вышел из дома и отправился к Али.
Не успел он войти в темную лавку, как Али бросился ему навстречу:
— Что с тобой, Юсуф?
Юсуф прислонился к мешку с фасолью. Его лицо никогда не выражало такого сильного волнения. Окинув Али долгим, пристальным взглядом, он произнес:
III
Вечером Юсуф, отдав в кофейне «Чынарлы» триста двадцать лир и получив вексель, вышел из кофейни и долго бродил под дождем по городу. Сапоги его по голенища увязли в грязи, а когда он поднимал ногу, глубокий след тут же заполнялся жидкой грязью.
На темных и узких улицах ему попадались навстречу женщины, возвращавшиеся от соседей с застекленными фонарями в руках, и пьяные. Незаметно он пришел на окраину города к берегу Бюкжчай. В этом месте через реку был переброшен длинный деревянный мост, по которому переправлялись повозки, едущие в Хавран и Кемер. У обоих концов моста росли большие чинары. Утихший было дождь снова припустил, и Юсуф укрылся под одной из этих чинар. Мост опирался на каменные быки, пенистые грязные воды реки образовывали возле них бурлящий водоворот. От скрытой тучами луны исходил слабый рассеянный свет, и видно было, как тяжелые капли дождя, падая в бегущие воды реки, оставляли на ее поверхности мелкие, тотчас исчезавшие кружочки.
Юсуф, прислонившись спиной к стволу большой чинары, всматривался в деревья на другом берегу реки, в размытую дорогу, ведущую к городу, с поблескивавшими на ней лужами, тучи, то темные, низко нависавшие над землей, то светлые, высокие. Все это представлялось ему слитным, неразрывным целым. В эти минуты, казалось, в природе ничто не существовало отдельно. Юсуфу почудилось, что и сам он — частица этой огромной глыбы ночного мрака. Он невольно поежился. Мокрыми руками провел по лицу. Со лба по щекам струилась дождевая вода. Это движение точно разорвало его связь с окружающим, и он почувствовал, что существует сам по себе. Его охватило чувство, прямо противоположное тому, которое он испытывал минуту назад, — чувство одиночества. Он огляделся по сторонам, и ему показалось, что тучи, река быстро удаляются от него. Редкие желтые огоньки в окнах городских домов сиротливо дрожали на волнующейся-поверхности реки. Юсуф обеими руками обхватил чинару за своей спиной. Пальцы его попали в холодные трещины коры. Он отдернул руки и положил их на грудь. Ему вдруг показалось, что грудь его в таких же трещинах, что и кора векового дерева, и он почувствовал, как к горлу подкатывает ком. О Господи, как он одинок… Один, совсем один в этом бескрайнем ночном мраке, простирающемся от звезд на небе до гальки на дне реки, от туч, набегавших откуда-то с востока, до моря где-то на западе. В каком направлении ни устремлялись бы его мысли, они никого не встречали на своем пути. Он был уверен, что в эти минуты во всем необъятном мире нет ни одной живой души, которая думала бы о нем, и с каким-то горьким вызовом решил, что и его мыслей тоже никто не достоин. Эти мысли причиняли непонятную боль. Неужели, правда, о нем никто не думает и ему самому нет ни до кого никакого дела? Неужели он прав, считая себя таким одиноким? Пожалуй, что нет. Эти мысли немного успокоили его натянутые нервы. Он отделился от дерева, глубоко вздохнул и зашагал к городу.
Подойдя к дому, он вынул из кармана ключ, открыл дверь. В прихожей, которая одновременно служила кладовой, а иногда и спальней для гостей, Кюбра с матерью укладывались спать. Увидев Юсуфа, женщина взяла керосиновую лампу, стоявшую на одной из нижних ступеней лестницы, которая вела на второй этаж, и выкрутила фитиль. Юсуф сделал знак рукой, чтобы она не беспокоилась, и хотел было тихо подняться наверх, но, проходя мимо разложенных постелей, заметил огромные блестящие глаза Кюбры, уставленные прямо на него. Взяв у женщины лампу, он спросил:
IV
Оба юноши, которые провели без сна, каждый в своей комнате, всю ночь, думая об одной и той же девушке, встретились на следующий день. В полдень Юсуф направился в лавку Али. Он был внешне спокоен, хотя и знал, как трудно будет сделать то, что он вынужден сделать. Он пытался заранее сочинить фразу, которая разом поставила бы все на свое место. Что-нибудь вроде: «Она не соглашается. Скверны твои дела!» Не надо только вдаваться в объяснения. Он знал, что первыми словами, которые скажет Али, будут: «Значит, вы меня надули!», и при одной мысли об этом покрывался потом. Дойдя до площади, Юсуф, вместо того чтобы свернуть к лавке Али, зашел в кофейню напротив и уселся у окна. В это время дня кофейня была почти пуста. Чуть поодаль два старика, поджав под себя ноги, сидели на широкой, покрытой циновкой скамье и, положив голову на руки, подолгу раздумывая, играли в шашки. Юсуф уставился на лавку Али. В дверь вошли два покупателя. Когда они уходили, на мгновение мелькнуло лицо Али. Юсуф заволновался, словно столкнулся с ним нос к носу. Нет, не так-то просто подойти к этому парню, который не ожидает никакого подвоха, и сказать: «Деньги я у тебя взял, а девушку не отдам. Она будет моей женой!» Али совсем еще юнец. Сможет ли он вынести такой удар, как подобает мужчине? Больше всего Юсуфа страшило, что он просто заплачет — молча, без криков, без ругани. Он не мог себе представить, что ему делать в этом случае, и в нерешительности раскачивался на стуле. Так как было очень жарко, ставни лавки были наполовину приспущены. Юсуфу припомнились те летние дни, которые провел перед этой лавкой вместе с товарищем, которому он сейчас должен будет причинить жестокую боль. Он как бы воочию видел розовощекое пухлое лицо Али, видел, как тот, рассказывая какую-то историю, поднимает вверх обе руки и жестикулирует.
Юсуф вскочил. Он понял, что если еще немного посидит здесь, то вернется, так ничего и не сказав. Он обязан покончить с этим делом сегодня же. Иначе зло, которое он причинит приятелю, с каждым днем будет расти. Самое правильное — пойти и сказать, что ничего не вышло, и молча выслушать обидные слова, которые совершенно справедливо бросит ему в лицо товарищ.
Он вышел из кофейни и решительно зашагал через площадь. Хотя было совсем сухо, ему казалось, что он идет по вязкому болоту, — ноги с трудом отрывались от земли. К горлу подкатывал ком.
Но лавка была уже близко, и Али заметил его. Он вскочил с плетеной табуретки, подбежал к Юсуфу, схватил его за руки, втянул в лавку и обнял.
— Ах, Юсуф! Мой Юсуф!.. Увидишь, какую свадьбу я устрою! Мать очень обрадовалась, и отец не против. Да здравствует жизнь!
V
После описанных нами событий прошло две недели. Юсуф мало бывал дома и почти все время проводил в оливковой роще. Он приходил домой после полуночи и уходил на заре. Ясно, что он не хотел встречаться с Муаззез. Несколько дней назад мать Али приходила ее сватать и получила ответ: «Подумаем!» Здесь такой ответ считался успехом. Это означало, что дело решено. Каждая из сторон, для пущей важности, как можно дольше тянула время, и они очень редко ходили друг к другу. Но в доме Али начались приготовления к обручению, было даже выбрано красное тюлевое покрывало для подноса с баклавой, который по обычаю посылают при обручении.
Когда были уплачены триста двадцать лир, Саляхаттин-бей после сильного нервного напряжения впал в апатию и ко всему утратил интерес. Очевидно, чтобы вознаградить себя за ночи, проведенные в бесконечных думах, он ничем не хотел забивать голову и даже на самые простые вопросы домашних только пожимал плечами.
Шахенде-ханым по-прежнему обходила соседей и занималась болтовней и развлечениями. Она бывала даже в доме Хильми-бея, хотя между ними пробежал холодок, но никогда не заикалась о том, что Муаззез обещана другому. Зато в других домах она говорила: «Я не знаю, мы еще не решили, но, говорят, зять очень богат… И чист, как ангел!» Она не ограничивалась похвалами в адрес Али и, называя его зятем, давала понять, что сватовство уже порядком продвинулось вперед.
Но ума у нее ни на что не хватало, а Саляхаттин-бей и Юсуф все эти дни были заняты только собой, и никаких приготовлений к обручению не делалось.
Больше всего такое положение мучило Муаззез, которая не понимала, что происходит и как собираются с ней поступить. Каждое утро и каждый вечер она принимала решение поговорить с Юсуфом с глазу на глаз, но это ей все никак не удавалось: то у нее самой недоставало смелости, то Юсуф, придя домой полумертвый от усталости, сразу же валился в постель. Несколько раз, когда отца с матерью не было дома, она ждала Юсуфа допоздна и однажды, выйдя ему навстречу, даже начала было:
Часть третья
I
Мелиха, видя, что Муаззез долго не возвращается, перестала есть виноград и побежала в дом. Запыхавшись, она сообщила Шахенде, что приезжал Юсуф, позвал Муаззез, и, вероятно, они вместе ушли.
«Наверное, что-то случилось с Саляхаттином-беем», — было первой мыслью, пришедшей в голову Шахенде. Она испуганно вскочила.
— О Боже, я пойду… Наверное, что-то случилось с беем… Господи, сохрани! — запричитала Шахенде, набрасывая на голову покрывало.
Шахенде не показалось странным, что Муаззез ушла, не сказавшись ей. Это только еще больше увеличивало ее тревогу. Значит, дело принимало серьезный оборот. Когда она спустилась вниз, служанка сказала, что Муаззез оставила свою накидку и шарф.
— О Боже, она с ума сошла! — в отчаянии воскликнула Шахенде, удивившись странному поступку дочери.
II
В ту ночь конные жандармы, отправленные во все стороны на розыски детей каймаками, первым делом хорошенько поужинали в деревнях, расположенных в получасе езды от города. Двое из них решили заночевать в этой же деревне, остальные четверо, поужинав, вскочили на коней, проехали еще немного и улеглись спать там, где их застала глухая ночь.
Жандарм, отправившийся в сторону Бюрхание, проведя ночь в деревне Френк, в получасе езды от Эдремита, подождал, когда солнце поднимется повыше, и к полудню прибыл в Бюрхание. Там в кофейне рядом с мечетью, он узнал, что вечером какая-то коляска проехала в сторону Айвалыка.
Не желая утомлять ни себя, ни лошадь, он с полчаса отдыхал в кофейне, поручив присмотр за своим конем одному из слуг соседнего караван-сарая. Жандарм снял сапоги, расправил пальцы ног и блаженствовал в покое, облокотившись на железный столик; только почувствовав, что его клонит ко сну, он потянулся и крикнул слуге:
— Эй, приведи лошадь!
Обувшись, он потрепал лошадь по шее, подтянул подпругу и, поймав поводья, прыгнул в высокое черкесское седло. Его обычно норовистая белая кобыла присмирела в жару. Вытянув шею, она звонко зацокала подковами по мостовой.
III
Жизнь вошла в свою колею быстрее, чем можно было ожидать. По возвращении в Эдремит каймакам около недели поил в своем доме близких друзей, а женщины веселились наверху. Так была отпразднована свадьба Юсуфа и Муаззез. Комната на верхнем этаже, выходившая на улицу, была отдана молодоженам. Им устроили постель с розовым атласным одеялом и подушками, шитыми золотом. Занавеси на окнах были перевязаны широкими лентами с золотым галуном. У стены напротив двери поставили комод с зеркалом, настольными часами и лампой с двумя стеклянными шарами.
Юсуф вместо шапки стал носить красную феску, вместо туфель без каблуков — штиблеты на резинках. Шаровары зеленого цвета он сменил на темно-синие гладкие брюки. Теперь он ничем не отличался от городских эфенди.
Шахенде, в ужасе от происшедшего события, которое она считала катастрофой, в доме почти не раскрывала рта, не удостаивая словом ни дочь, ни зятя. Она почти не бывала дома, и Юсуф отнюдь не был огорчен этим. Если бы эта женщина вовсе не приходила домой, было бы еще лучше. Старея, она стала питать все большее пристрастие к румянам, красила волосы какими-то травами, мазала брови сурьмой, а ее дружба с приятельницами постепенно превратилась в бесконечные сплетни.
Когда Юсуф слышал голос Шахенде, которая возвращалась по вечерам, звеня браслетами, его начинало мутить, он звал к себе Муаззез и не отпускал ее больше вниз.
Если бы не отец, он ни минуты не оставался бы здесь, а взялся за любую работу и сам бы кормил себя и жену. Но моральные обязательства по отношению к отцу, которые он почувствовал на себе в ту ночь, проведенную в деревне, привязывали его к этому дому.
IV
Но сколько могло, так продолжаться? Несомненно, что-то должно было измениться в их жизни. До каких пор они будут есть хлеб отца — старого, больного человека? Как мог Юсуф не обращать внимания на взгляды Шахенде, в глазах которой все чаще загорался змеиный блеск?
Что делать?
Этот вопрос с новой силой встал перед Юсуфом. Мучительно жить с таким ощущением, словно ты вот-вот должен отправиться в путь, не чувствовать твердой почвы у себя под ногами, позволять, чтобы Шахенде говорила:
«Парень такой здоровенный, а сидит дома, объедает нас!» Долго ли можно это переносить?
Никогда прежде Юсуф не сомневался в себе. Он верил, что сможет добиться всего в жизни. И не боялся будущего. Его угнетало настоящее. Именно оно подрывало его веру в себя, порождало в его душе сомнения. Он думал:
V
Прошла неделя, как Юсуф стал ходить на службу. Как-то под вечер отец позвал его к себе в кабинет. Бледный, он долго смотрел на него, потом указал глазами на лежавшую перед ним телеграмму:
— Плохие вести, Юсуф!
— Что такое?
— Объявлена мобилизация. Война!
Хотя Юсуф до конца не понимал всей серьезности этого события, он почувствовал, что надвигается что-то страшное. Уже несколько недель до него долетали тревожные слухи. И отец тоже говорил дома, что положение опасное и неизвестно, что будет дальше.
― ДЬЯВОЛ ВНУТРИ НАС ―
I
Часов в одиннадцать дня на палубе пароходика, следовавшего из Кадыкея к Галатскому мосту, вели беседу два молодых человека. Тот, что сидел ближе к борту, — белолицый, несколько обрюзгший, в массивных роговых очках, — близоруко щурил карие глаза, с ленцой поглядывая то на собеседника, то на привольно раскинувшиеся под солнцем воды Босфора. Пряди прямых светло-каштановых волос выбились из-под сдвинутой на затылок шляпы и, падая на лоб, закрывали одно из стекол очков. Говорил он очень быстро и при этом, явно красуясь, слегка выпячивал губы.
Его приятель, тщедушный, с нервными руками и блеклым лицом, то и дело бросал по сторонам желчные взгляды. Оба выглядели не старше двадцати пяти.
— Так вот, начал историк ее спрашивать, а я от смеха удержаться не могу, — рассказывал первый, устремив взгляд на море. — Совсем, бедняжка, растерялась, глазки бегают по сторонам, о помощи просят. Я-то знал, что она в конспекты и не заглядывала. Ну, думаю, провалилась, как пить дать. Тут, вижу, Умит за ее спиной делает знаки профессору. И что же? Как Умит хотелось, так оно и вышло. Историк задал несколько пустяковых вопросов, сам же на них и ответил и отпустил ее.
— Неужто профессор втюрился в нашу Умит?
— Ему лишь бы молоденькая да смазливая была… Эх, до чего же мне вся эта жизнь надоела! — вдруг воскликнул он и хлопнул приятеля по колену. Потом добавил с таким видом, словно это относилось к только что рассказанной истории: — Все опостылело: университет, лекции, профессора, товарищи… Но особенно — Девушки. Все надоели. До тошноты.
II
Нихад встал, но приятель не двинулся с места, и Нихаду пришлось потрясти его за плечо. Тот вздрогнул, но так и не обернулся. Решив, что Омер задремал, Нихад склонился и заглянул ему прямо в лицо. К своему великому изумлению он обнаружил, что Омер не сводит сосредоточенного взгляда с противоположной скамейки и при этом настолько поглощен увиденным, что утратил всякую связь с окружающим. Нихад поискал глазами: что могло заворожить приятеля? Но, не приметив ничего достойного внимания, снова положил руку Омеру на плечо.
— Вставай же!
Тот ничего не ответил, только покривился: оставь, мол. меня в покое.
— Что случилось? Куда ты смотришь?
Омер наконец повернул голову и коротко бросил:
III
Нельзя сказать, чтобы Маджиде вовсе не замечала, как странно с ней обращаются в последнее время в доме тетушки Эмине. Она догадывалась, что неспроста. Но с кем бы она ни пыталась заговорить на эту тему, неизменно слышала в ответ: «Что ты, душечка! Нам нечего скрывать! Напрасно беспокоишься».
Несколько раз тетушка Эмине подходила к девушке с таким видом, будто собиралась сообщить нечто важное, но несла какую-нибудь чепуху и быстро исчезала. С ее дочерью Семихой у Маджиде не сложились отношения. Семиха считала, что Маджиде слишком много воображает о себе, и, чтобы не уронить собственного достоинства, держалась с ней холодно и высокомерно.
Дядюшка Талиб приходил домой из своей лавки на Ягискелеси
[37]
поздно, усталый и мрачный. Он вообще не имел обыкновения обсуждать что-либо с домашними. Поужинав, брал газету и принимался терпеливо разбирать по складам слова и фразы, набранные крупным латинским шрифтом. Благодаря введению латинского алфавита он, еще совсем недавно неграмотный человек, научился читать и писать.
На помощь Нури, сына тетушки Эмине, тоже рассчитывать не приходилось. Он учился на последнем курсе унтер-офицерской школы и бывал дома раз в неделю, а то и реже.
Хотя Маджиде жила у тетушки более полугода, ни с кем у нее так и не установились близкие отношения, и поэтому особенно упорствовать ей было неудобно. Собственно говоря, дом тетушки Эмине мало отличался для нее от обычного пансиона. Утром, захватив с собой ноты, она уходила в консерваторию, возвращалась под вечер и еще до наступления темноты запиралась у себя в комнате. Именно эта ее замкнутость и раздражала Семиху больше всего.
IV
Еще в начальной школе Маджиде обратила на себя внимание музыкальными способностями и красивым голосом. В пятом классе уроки пения вел некий Неджати-бей. Он преподавал почти во всех школах Балыкесира. Это был уже довольно пожилой человек. Войдя в класс, он вынимал из футляра свой кларнет и принимался наигрывать однообразные мелодии, предоставляя детям возможность подтягивать кто во что горазд.
В душе Неджати-бей горел любовью к искусству и даже сам пытался сочинять песни на слова своих коллег учителей — любителей изящной словесности. Авторы нещадно насиловали смысл, пытаясь втиснуть его в определенный размер стиха, ритм и рифмы у них выходили корявые, да и музыка Неджати не отличалась высокими достоинствами. С годами, угнетенный собственной бездарностью, Неджати-бей опустился и обозлился на весь мир. ч При каких обстоятельствах Неджати-бей обратил внимание на Маджиде, неизвестно, но вскоре стал уделять девочке много времени. Получив согласие ее отца, он после школьных занятий водил Маджиде и еще двух своих учениц в Союз учителей. Здесь, на старом разбитом рояле, он давал им уроки музыки. Быстрые успехи Маджиде удивляли других учеников. На вечере, устроенном по случаю окончания начальной школы, она исполнила на рояле несколько пьес. Для новичка, занимавшегося всего восемь месяцев, она играла очень хорошо. Среди собравшихся в зале родителей, учителей и чиновников никто ничего не смыслил в музыке, но аплодировали ей долго и восторженно.
Когда Маджиде перешла во второй класс средней школы, Неджати-бей переехал в другой город, и за все каникулы девушка почти не подходила к роялю. Ей не хотелось одной ходить в Союз учителей, а если бы даже захотелось, то вряд ли это одобрили бы ее домашние.
Но когда начались занятия, в школе появился новый преподаватель музыки. Это был совсем молодой человек, высокий, коротко остриженный, черноволосый. Его звали Бедри На его круглом лице, казалось, все время блуждала рассеянная улыбка, и поэтому девушки с первого же дня стали подсмеиваться над ним. Вначале Бедри очень сердился на них. Он то и дело заливался краской, по нескольку минут не мог раскрыть рта и молча кусал губы, но потом на лице его снова появлялась прежняя блуждающая улыбка. Оглядев учеников, он садился за рояль и продолжал свои объяснения. Музыкальный класс, большой и всегда холодный, был удобным место для всяческих проказ. Мальчишки позволяли себе здесь самые отчаянные шалости, а девушки шушукались, прикрыв рот платочками, и то и дело разражались смехом.
— Ведите себя достойно! Прошу внимания! — говорил Бедри — на большую строгость он не был способен.
V
Вернувшись домой, Маджиде сразу поднялась к себе. Положила в угол сумку. Сняла передник. Потом достала учебник географии и, усевшись на миндере
[40]
, принялась за уроки. По два раза читала одну и ту же страницу, не понимая, что читает, все никак не могла сосредоточиться. Она сжала зубы и насупила брови, дыхание у нее стало прерывистым, руки задрожали. Наконец она отбросила книгу в угол и, растянувшись на миндере, зарыдала. Боясь, как бы не услышали плача, она вцепилась зубами в набитую морской травой подушку.
Она плакала от злости, только от злости, — на директора, на подруг, на домашних, на самое себя, но больше всего на Бедри.
Как они смеют? Как смеют унижать ее, насмехаться, впутывать в какую-то мерзость! Как после этого всего она явится в школу? Не ходить? Но тогда придется объяснять, почему она не хочет ходить в школу, начнутся суды-пересуды. Одна только мысль об этом пугала ее.
Вчера вечером после разговора с директором она пыталась перебороть себя. Это ей удалось, но сегодня в школе она заметила, что подруги переменили свое отношение к ней. Новость уже облетела всю школу. И те, кто принимал ее замкнутость за самомнение или же завидовал ее способностям, перешли в открытую атаку. — Ну и ну, вот, оказывается, какие у нас дела творятся, а мы и не знали! — говорили они так, чтобы слышала Маджиде. — Молодец господин директор! А взгляды их были куда красноречивее слов. Маджиде не была ни гордячкой, ни самонадеянной. Скорей наоборот, ей не хватало уверенности в себе. И сейчас она не понимала, почему соученицы стали уделять ей столько внимания. Разве человека может занимать что-нибудь больше, чем собственные мысли, неудачи, страхи, недостатки! Ей казалось, что на глаза подруг надеты какие-то волшебные очки, которые мешают им видеть самих себя. Иначе чем объяснить их идиотскую слепоту? Какая-нибудь из ее товарок, случалось, язвила по поводу подпиленных ногтей подруги, хотя всем было известно, что сама она румянится и красится хной, которую потихоньку таскает у матери. Другая как-то в воскресенье ходила гулять с мальчишками; скандал разразился на весь город, ее вызвали на дисциплинарный совет и на неделю исключили из школы. Но через два дня она, даже не краснея, возмущалась: «Господи боже мой! Смотрите-ка, Айше гуляет с Ахмедом! Совсем стыда у них нет».
Когда Маджиде не нравилось что-либо в поведении других, она прежде всего спрашивала себя: «А не поступаю ли я сама так же?» Наверное, ни одна из ее подруг ни разу в жизни не задала себе подобного вопроса. И вот сейчас ее охватило глубокое презрение: как могла она принять всю эту историю близко к сердцу? «Пусть себе ехидничают, а я не буду обращать внимания», — решила девушка. Она встала, умылась. Вернувшись к себе, взяла в руки учебник и спокойно принялась за уроки.