Ярлу Ториру, сыну Ульва, прискучила пресная жизнь. По смерти отца он стал старшим в роде. Два брата, Торстейн и Аудун, почти сотня домочадцев, бондов, соседи — все признали его старшинство. Но что пользы в старшинстве, если в жизни ничего не переменилось? Домочадцы и бонды по-прежнему пасли скот, ловили рыбу. Братья охотились. Задуманный Ториром набег на саксов не удался — соседи-ярлы не захотели поставить свои корабли рядом с его «Ценителем морей» и ясно дали понять, что ему ещё рано быть конунгом совместного набега. Ярлы с удовольствием вспоминали, как пенили вёслами море вместе с удачливым Ульвом, сыном Торгейста. Разве он, Торир, не помнит, с какой радостью откликались они на боевой зов его отца? Но нельзя искушать судьбу. Набег — это не только умение самому сразить врага и завладеть его имуществом. Конунгу в походе ярлы должны верить больше, чем себе.

«Пенитель морей» в это лето остался в родном фиорде. Дружина Ульва — почти сотня мечей — хмурилась, но не перечила Ториру: запасов от былых набегов на год хватит, можно поприжать бондов. Чтобы руки не томились бездельем, румы «Пенителя морей» всегда готовы принять гребцов, вёсла стремительно погонят корабль на поиски стада китов. Загарпунить морского великана — кто откажется от удальства и риска!

Будущее благополучие создаётся вчерашним днём. День сегодняшний может его лишь упрочить и приблизить. Грядущий день проспишь — сам обеднеешь, а внуков с сумой по миру пустишь.

Конунг данов Готфрид непререкаемо верил в истинность этого утверждения.

   — Плевать мне на северных соседей! — кричал он в раздражении герцогу Кнуту. — Что ты тычешь мне в нос этими бродячими шайками разбойников-викингов

[5]

? Я доверил тебе побережье, защищай его. Участились нападения? Сам виноват, значит, ни одному ярлу не пустил кровь по-настоящему. Они наглеют, а ты всего лишь держишь оборону. Потому и бьют тебя...

   — Ни один ярл не может похвастаться, что разбил меня, — не сдержался герцог. Золотая массивная цепь на его сильной выпуклой груди колыхнулась возмущённо.

Град старейшины Славена зарос ольшаником да березняком, уже и молодые ели кое-где прикрывали шатром чахлую листву тоненьких осинок. Пустым стало место, где когда-то кипела жизнь. Давно это было, ещё до старейшины-княза Буривоя, что в восьмом колене родичем Славену доводится. Старики сказывают, будто бы дед Буривоя именем Братислав с согласия всего рода Славена повелел ставить новый град, отступя от Ильмень-озера вниз по Мутной. И причин тому указывали несколько.

Перво-наперво, старый Славен по незнанию новых мест срубил град на мокроте, весеннее половодье нет-нет да подтапливало его. То не единственная поруха. Другая — как задует озёрный ветер-неугомон, спасу от него нет, град перед ним обнажённый, единым частоколом прикрыт, потому и дрожит, как тот осиновый лист, и гнилицей-осенью, и мореной-зимой. Опять же и для ладей всё больше искали затишного места в Мутной — кому хочется, чтобы посудину, любовно своими руками слаженную, ильменская волна о камни била. Была ещё одна причина, но о ней предпочитали не говорить, хотя каждый и держал в голове. Мутная торной дорогой стала, гости по ней с ранней весны до поздней осени снуют. Вдруг взбредёт в голову кому-нито прощупать крепость рода Славена. Мутную в таком разе и брёвнами перехватить можно, остановить чужие ладьи на подходе к граду. В озере того не сделаешь.

Новое место для града старейшина-князь Братислав с другими старейшинами многократно увеличившегося рода определил на крутом левом берегу Мутной. Взлобок привольный, в любые три стороны селись, коли не страшит лесное утесненье. А чего его бояться — руки свои, секиру держат привычно, ухватисто.

Селились всё же в привычной соседской близости. Избы с надворными строениями рассыпались по всему прибрежному взлобку волей хозяев да красотой места. Посмотреть издали — неумеха-сеятель сыпанул неверной рукой, и упали они вкривь и вкось и выросли одна на другую непохожими. Но все вместе за стеной частокола единое целое представляли — град. И имя к нему прилипло сразу же — Новый град, Новеград.