Всякий раз, когда после новолуния впервые выходил молодой месяц, Клер неизменно снилось детство. Она старалась не спать в эти ночи, когда на небе мерцали звезды, а тонкий серпик луны улыбался в вышине той дразнящей улыбкой, какой лучились красотки со старых рекламных плакатов, призывающих покупать сигареты и лимонад. Летом в такие ночи Клер отправлялась в сад пропалывать и подстригать клумбы с ночными цветами: луноцветом, дурманом, ночным жасмином и душистым табаком. Они не были частью наследия Уэверли, состоявшего из съедобных растений, но Клер разводила их, чтобы было чем заняться бессонными ночами, когда она бывала так взвинчена, что от досады у нее начинал тлеть подол ночной сорочки, а с кончиков пальцев срывались язычки пламени.

Снилось ей всегда одно и то же. Бесконечные змеящиеся дороги. Ночевки в машинах, когда мать отправлялась на очередное свидание в какой-нибудь бар или сомнительную забегаловку. Стояние на стреме, пока мать украдкой запихивала в сумочку шампунь, дезодорант или помаду, а иногда и шоколадный батончик для маленькой Клер в одной из бесчисленных придорожных лавчонок Среднего Запада. Потом, уже перед самым пробуждением, непременно появлялась ее сестра Сидни, окруженная сияющим ореолом. Лорелея подхватывала Сидни на руки и скрывалась за дверью фамильного дома Уэверли в Бэскоме, а Клер не оставалась в одиночестве лишь потому, что мертвой хваткой вцеплялась в материнскую ногу и не выпускала ее.

В то утро, проснувшись в саду за домом, Клер ощутила во рту привкус раскаяния. Нахмурившись, она сплюнула. Ей было стыдно за то, как она в детстве обращалась с сестрой. Просто все шесть лет ее жизни до появления Сидни были наполнены постоянным страхом, что они попадутся, что их обидят, что у них не будет еды, бензина или теплых вещей на зиму. Мать всегда ухитрялась как-то выкрутиться, но это каждый раз происходило в самую последнюю минуту. В конечном итоге они ни разу не попались, Клер никто и пальцем не тронул, а когда листва на деревьях вспыхивала яркими красками, предвещая скорые холода, мать, словно по волшебству, добывала где-то голубые варежки с белыми снежинками, розовые теплые штанишки, которые полагалось поддевать под джинсы, и шапку с большим мохнатым помпоном. Для Клер эта кочевая жизнь была достаточно хороша, но Лорелея, очевидно, сочла, что Сидни заслуживает большей стабильности. Этого Клер, в душе маленькая испуганная девочка, простить сестре так и не смогла.

Она подобрала секатор и лопатку, неловко поднялась и в предрассветной мгле двинулась к сараю, потом вдруг остановилась и обвела взглядом сад. Вокруг было тихо и сыро; своенравная яблоня за домом еле заметно подрагивала, как будто ей что-то снилось. Этот сад возделывали многие поколения Уэверли. Эта земля олицетворяла собой их прошлое, но также и их будущее. Что-то назревало – что-то такое, о чем сад пока еще не готов был поведать Клер. Следовало держать ухо востро.

Она дошла до сарая, тщательно обтерла старые инструменты от росы и развесила их на стене. Потом закрыла и заперла на замок массивную садовую калитку и через дорожку двинулась к величественному дому в стиле королевы Анны, который она унаследовала от бабки.

Сидни подошла к кроватке дочери.

– Просыпайся, солнышко.

Когда Бэй открыла глаза, Сидни приложила к губам девочки палец.

– Мы уезжаем, только так, чтобы Сьюзен не услышала, поэтому шуметь нельзя. Как мы договаривались, помнишь?

Бэй без единого слова встала и отправилась в ванную; она даже не стала спускать за собой воду, потому что от соседской квартиры их отделяла тонкая стенка и Сьюзен могла услышать. Потом девочка сунула ноги в туфли на мягкой бесшумной подошве и надела несколько слоев одежды, которую Сидни приготовила для нее с вечера. Днем обещали потепление, но у них не будет времени остановиться и переодеться.

Эванель разглядывала мужские задницы из любви к прекрасному. И только. Ну почти.

Молодые люди, наматывавшие круги по университетскому стадиону, были такие энергичные и подтянутые, и даже если бы Эванель понадобилось дать им что-нибудь, она все равно нипочем бы их не догнала. Очевидно, ее дар это чувствовал, потому что во время учебного года это желание ни разу не настигало ее на стадионе. Однако летом место студентов занимали люди постарше и менее проворные, и Эванель время от времени испытывала потребность вручить кому-нибудь из них небольшой пакетик кетчупа и щипцы для барбекю. Однажды ей даже пришлось дать одной пожилой женщине банку оксидендрумового меда. Летом на стадионе на нее смотрели как на ненормальную.

В то утро, вместо того чтобы отправиться на стадион, Эванель решила прогуляться по центру города, пока не открылись магазины. На площади можно было всегда встретить бегунов. Она пристроилась за ними и дошла до «Деликатесных товаров Фреда», где случайно заглянула в окно. Обычно Фред появлялся на работе намного позже, однако сегодня он был уже у себя в лавке, в одних носках, доставал из холодильника для молочных продуктов банку с йогуртом. Его измятая одежда недвусмысленно свидетельствовала о том, что ночевал он на работе. Судя по всему, вино из розовой герани не подействовало на Джеймса или Фред в конце концов решил не использовать его. Иногда люди, прожившие друг с другом много времени, считают, что раньше все было лучше, хотя на самом деле это не так. Воспоминания, даже мрачные, со временем начинают казаться светлее.

Фред с Джеймсом были идеальной парой, все это знали. Их однополый союз перестал вызывать осуждение давным-давно, когда стало ясно, что они настоящие неразлучники, как обычно говорили лишь об очень пожилых супругах. Эванель знала Фреда. Она знала, как важно для него, что скажут люди. В этом отношении он был совершенно как его отец, хотя сам он ни за что не согласился бы с этим. Стоило кому-то выразить ему неодобрение, как он из кожи вон лез, наизнанку готов был вывернуться, лишь бы снова не подвергнуться критике. Он костьми бы лег, чтобы только никто не узнал, что у него нелады с Джеймсом. Он ведь был настоящий неразлучник. Ему нужно было оправдывать ожидания.

Эванель понимала, что лучше уйти, но потом решила немного подождать, не даст ли знать о себе ее внутренний голос. Она смотрела на Фреда, но ничего такого не чувствовала. Если ей и хотелось что-то дать ему, то это совет, а их люди в массе своей не склонны воспринимать слишком серьезно. Эванель не была ни такой загадочной, ни такой умной, как ее родственницы Уэверли, жившие в большом доме на Пендленд-стрит. Зато у нее был дар предугадывать события. С самого раннего детства она приносила матери тряпку задолго до того, как та проливала молоко, закрывала окна, когда ничто еще даже не предвещало грозу, и предлагала проповеднику пастилку от кашля перед тем, как его настигал приступ кашля во время проповеди.

А в это время на другом конце города Эмма Кларк, собиравшаяся на благотворительный бал, даже не подозревала, что ее мир готов полететь в тартарары. Напротив, она с нетерпением ждала этого вечера, в очередной раз предвкушая всеобщее восхищение.

В семействе Кларк все женщины обожали быть в центре внимания. В особенности мужского. И без труда его получали, учитывая, что об их искушенности в любви ходили легенды. И замуж они всегда выходили удачно.

Муж Эммы Кларк, Хантер-Джон Мэттисон, был самой завидной партией в городе, и все это знали. Он был общителен, красив, атлетически сложен и к тому же являлся наследником семейной империи по производству сборных домов. Мать Эммы, будучи женщиной прозорливой, решила, что ее дочь станет женой Хантера-Джона, едва они оба вышли из младенческого возраста. Их семьи вращались в одних и тех же кругах, так что внедрить эту мысль в сознание окружающих и свести детей было несложно. Однажды летом, когда Эмме и Хантеру-Джону было по десять лет, их семьи даже провели вместе месяц на Кейп-Мее, и мать Эммы не упускала возможности при каждом удобном случае обратить внимание присутствующих на то, как мило они смотрятся вдвоем.

Единственная загвоздка заключалась в том, что, вопреки всем ухищрениям ее матери, несмотря на ее красоту и положение в обществе, несмотря на то, что она с пятнадцати лет ублажала парней под трибунами стадиона и что ни один мужчина в здравом уме не отказался бы от нее, все старшие классы Хантер-Джон был безнадежно влюблен в Сидни Уэверли.

О, он понимал, что не должен с ней связываться. Люди их круга не общались с Уэверли. Но все его друзья были в курсе, что он без ума от Сидни, такими глазами он смотрел на нее и такой подростковый трагизм порой сквозил в его действиях, так ясно давал он понять всем окружающим, что жизнь его без любви не имеет смысла.

Особняк Мэттисонов остался в точности таким же, каким Сидни его помнила. Наверное, она даже сейчас могла бы найти дорогу в спальню Хантера-Джона хоть с закрытыми глазами. Когда они оставались в доме одни, она воображала, будто это их дом. Они лежали в постели, и она вслух мечтала об их будущем. Но когда на выпускном Хантер-Джон порвал с ней, он сказал: «Я думал, ты все понимаешь».

Тогда она ничего не понимала, зато поняла потом. Она поняла, что любила его и что он был единственным мужчиной, которого она любила так сильно, с такой надеждой. Она поняла, что все равно уехала бы из Бэскома, с ним или без него. Она поняла, что он не мог принять ее такой, какой она была. Это она понимала лучше всего, потому что сама не могла принять себя.

Когда Клер подъехала ко входу для прислуги и они вошли в кухню, Сидни охватил полузабытый легкий трепет оттого, что она очутилась там, где на самом деле ей быть не полагалось. Не нужно ей было сюда приезжать, но она не сдержалась. Пожалуй, это было чем-то сродни проверке на прочность, так она обшаривала дома своих хахалей, пока те были на работе, и опустошала их тайники, прежде чем скрыться из города. Здесь она тоже намеревалась кое-что украсть. Она собиралась насладиться воспоминаниями, которые больше ей не принадлежали. Но почему она все это затеяла? Да потому, что самая прекрасная пора ее юности, самые лучшие воспоминания о жизни в Бэскоме были связаны с тем временем, когда она встречалась с самым завидным женихом во всем городе. Ею все восхищались. Все ее принимали. Она нуждалась в этих воспоминаниях, нуждалась куда больше, чем Мэттисоны. Они-то небось и думать о ней давно забыли.

Навстречу им вышла экономка, представившаяся Джоанной. Ей было за сорок, а ее блестящие черные волосы были такими прямыми, что почти не колыхались, а это значило, что она не терпит оплошностей.

– Цветы уже доставили. Я получила распоряжение не расставлять их до вашего приезда, – сообщила Джоанна. – Вы пока разгружайтесь, а я буду на патио. Знаете, где это?