Ветер над яром (сборник)

Амнуэль Павел

Вершинин Лев

Забирко Виталий

Иваниченко Юрий

Дрозд Евгений

Ануфриев Геннадий

Цветков Владимир

Галкин Владимир

Бойко Семен

Гайдамака Наталия

Китаева Анна

Козинец Людмила

Кочетков Александр

Кудрявцев Леонид

Ларин Михаил

Мусиенко Ростислав

Сидоренко Игорь

Лихачева Алина

Осипов Александр

Сборник фантастических повестей, рассказов, очерков молодых писателей-фантастов. Подготовлен по материалам Всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов при ИПО “Молодая гвардия”

СОДЕРЖАНИЕ:

От составителя

Повести

Павел Амнуэль.

Бомба замедленного действия

Лев Вершинин.

Сага воды и огня

Виталий Забирко.

Тени сна

Юрий Иваниченко.

Стрелочники

Евгений Дрозд.

Скорпион

Рассказы

Геннадий Ануфриев, Владимир Цветков.

Неучтенный фактор

Владимир Галкин.

Бухтарминская волюшка

Семен Бойко.

Наоборот

Наталия Гайдамака.

Колыбельная

Евгений Дрозд.

Троглодиты Платона

Анна Китаева.

Кое-что о домовом

Людмила Козинец.

Последняя сказка о “Летучем Голландце”

Людмила Козинец.

Ветер над яром

Александр Кочетков.

Эффект сто первой обезьяны

Леонид Кудрявцев.

Озеро

Михаил Ларин.

Кража

Ростислав Мусиенко.

Отступник

Игорь Сидоренко.

Сила интеллектуального трения

Перекресток мнений

Алина Лихачева.

Был такой летчик Лось

Александр Осипов.

Прикосновение к чуду

Василий Головачев.

Послесловие

Ответственный редактор В. В. Головачев

Составитель И. О. Игнатьева

Ветер над яром

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Мне хотелось начать предисловие так: на недавнем семинаре “Борисфен-88” Всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов (ВТО МПФ) при НПО ЦК ВЛКСМ “Молодая гвардия”, который проходил в Днепропетровске в октябре 1988 года… и так далее. Четко и вполне канонически.

Но оказалось, что каноны придется нарушать, как были нарушены они в стенах “Молодой гвардии” 18 мая 1988 года самим появлением на свет ВТО МПФ, и обо всем, что произошло с тех пор, как и вообще о ВТО, надо говорить — совсем недавно.

Но так недавно образованное объединение, собрав за неполный год под свои знамена более двухсот молодых авторов, работающих в жанрах фантастики и приключений, успело немало.

В июле 1988 года ВТО МПФ в Ташкенте был проведен первый всесоюзный семинар молодых писателей-фантастов. Их знакомство с узбекской фантастикой, творчеством молодежи республики и друг друга оказалось и интересным, и результативным — из отобранных редколлегией рукописей составлены два сборника. Сборники эти едва успели уйти в набор, как спустя всего три месяца, 23 октября, в Днепропетровске на открытии семинара “Борисфен-88” собрались семьдесят девять молодых фантастов и активистов движения клубов любителей фантастики из тридцати пяти городов страны: из Тбилиси и Одессы, Новосибирска и Харькова, Омска и Ташкента, Чернигова и Калининграда, Киева и Волгограда. Приехали они уже не просто “людей посмотреть — себя показать”, но и обсудить многие проблемы фантастики и, конечно, поучиться мастерству.

А учиться было у кого. Опыт руководителей “Борисфена-88” Р.В.Чекрыжовой, Н.К.Гацунаева, В.В.Головачева, Е.Я.Гуляковского, Э.П.Маципуло, Ю.М.Медведева, Л.Н.Панасенко, их профессиональное чутье, умение работать с молодыми авторами сделали семинар исключительно плодотворным.

СЕМИНАР

ПОВЕСТИ

Павел Амнуэль

БОМБА ЗАМЕДЛЕННОГО ДЕЙСТВИЯ

ЧАСТЬ 1. АЛЕКСЕЙ ВОРОНЦОВ

Моросило. Тучи плыли низко, задевая крыши высотных зданий. Воронцов отошел от окна и включил свет. Стол был пуст, телетайп и дисплеи отключены.

Воронцов поднял тяжелый чемоданчик-дипломат, поморщился. Он не любил ходить с тяжестью, а сейчас погрузил в чемоданчик и диктофон, и машинку, и бумаги из самых необходимых. Диктофон и машинку он оставит дома, а бумаги возьмет с собой на противоположную сторону Земли. Каждый раз перед отлетом в Нью-Скоп он начинал воспринимать Землю как целое, как шарик, не очень-то и большой.

Было грустно, и не хотелось никуда ехать. Обычно перед отлетом Воронцова охватывало нетерпение, он был рассеян, мысленно уже формировал план деятельности, прикидывал, куда пойдет в первую очередь, с кем повидается, о чем напишет. А сегодня… Сковывает сознание, давит. Может, потому что морось?

“Нет, — подумал Воронцов, — это, пожалуй, из-за Ленки”.

Через какой-то месяц он станет дедушкой, но внука (или внучку) увидит будущим летом, когда вернется в отпуск. Впрочем, часто ли он сейчас видится с дочерью? За полтора месяца, что он провел дома, много было всяких встреч, а у Ленки он побывал дважды, и она со своим Игорем приезжала четыре раза. Ира — это решено — переселится теперь к молодым, хотя добираться до работы ей будет сложнее. И хорошо, что он улетает — не будет путаться под ногами.

ЧАСТЬ 2. ДЭВИД ПОРТЕР

Жаклин Коули не исполнилось и двадцати пяти. Она была худенькая и вряд ли производила впечатление на мужчин — в ней все было с едва уловимым недостатком. Узковатые бедра, небольшая грудь, чуть раскосые глаза. К тому же, когда открыла Портеру дверь, на ее лице не было грима, оно казалось желтым, усталым и испуганным.

Портер прошел в маленькую комнату, которая выглядела еще меньше, чем была на самом деле, потому что половину ее занимал белый кабинетный рояль. На крышке рояля стопками лежали ноты и стоял в рамке большой портрет Верди.

— Это итальянский композитор, жил полтора столетия назад, поэтому у него такая седая борода, — сказала Жаклин, проследив за взглядом Портера.

Портер улыбнулся.

— Вы, наверно, решили, мисс Коули, что репортеры понимают в музыке не больше, чем в ядерной физике, да? Верди был моим любимым композитором, пока я не открыл для себя Гершвина. “Порги” и блюзы с некоторых пор действуют на меня сильнее, чем буря в “Отелло”. Вы можете это объяснить?

ЧАСТЬ 3. КОМИТЕТ СЕМИ

Шел двухтысячный год — последний год двадцатого века. ООН объявила декабрь Месяцем Будущего. Рождественские каникулы приобрели особый смысл — это был не просто праздник, но как бы проверка себя перед вступлением в новый век.

Двадцать первое столетие генетики Сточерз и Скроч решили встретить семейно — заказали столик в ресторане на сотом этаже Дома наций. Сточерз недавно женился вторично. Мэг была моложе его на четырнадцать лет. Скроч, относившийся к браку пуритански, не одобрял поведения друга, но мнения своего не высказывал. Сам Скроч женился, едва закончив колледж, еще в семидесятых. Двое его взрослых сыновей разбежались, оставив родителей вдвоем. Писали редко, почти не звонили, постоянно переезжали с места на место. Сточерз и Скроч работали вместе больше десяти лет. Впрочем, научные интересы их не всегда совпадали. Сточерза интересовала генная инженерия, Скроча — анализ структуры генома.

К Филипсу первым вызвали Скроча, но он не сказал Сточерзу ни слова до тех пор, пока не вызвали и того. Поделившись с разрешения Филипса информацией, они решили пообедать вдвоем в том же ресторане, где наметили провести новогоднюю ночь, до которой оставалось всего восемь дней.

— Я не уверен, что нам стоит браться за это дело, Джеймс, — Сточерз чувствовал растерянность. — Это не для нас.

— Боишься опростоволоситься, Джо?

ЧАСТЬ 4. УОЛТЕР ЛЬЮИН

Сточерз рассказывал довольно монотонно, то и дело прерывал сам себя, чтобы показать на дисплее тот или иной документ, проиллюстрировать рассказ схемой или рисунком.

Воронцов не мог поверить, что все это всерьез. Ученые, прозревающие будущее человечества на сотни лет и уверенные, что именно их прогноз непременно, с гарантией, сбудется! О методах прогнозирования Воронцов знал немного, но достаточно, чтобы считать: никакой прогноз не мог быть совершенно надежным. К тому же, зная о неблагоприятном прогнозе, люди непременно внесут исправления в свои планы… Комитет семи рассуждал и действовал так, будто Федерация — единственная страна, которой может принадлежать решающее слово. Но когда лучшие ученые создают прогностический сценарий, в котором нет места ни странам социализма, ни даже собственным союзникам, где лишь вскользь говорится, что русские тоже могут заняться аналогичными разработками…

— Не понимаю, — резко сказал Воронцов. — Вы действительно считаете, что последние договоры, уничтожение ракет не играют никакой роли?

— Нет, это вы не хотите понять, — мягко отозвался Сточерз, — что сценарий развитие человечества мало зависит от политической конъюнктуры. Агрессивность — свойство генетическое, изначальное…

— Да мир изменится гораздо раньше, чем вы научитесь менять мировые постоянные! Есть социальные законы. Они так же фундаментальны, как мертвые законы физики.

Лев Вершинин

САГА ВОДЫ И ОГНЯ

I

Я, Хохи, прозванный Чужой Утробой, сын Сигурда, владетеля Гьюки-фиорда, расскажу о том, что было со мною и спутниками моими после того дня, когда направили мы на север бег коня волны. Вас зову слушать, братья мои Эльдъяур и Локи, сыновья моего отца, не любившие меня. И вас, побратимы, что пошли со мною, не принужденные никем. И тебя, Бьярни Хоконсон, скальд, последний из нас, кто еще жив, не считая меня самого. Трудно говорить о необычном: ведь много серых камней-слов хранят люди, но не каждому дан премудрыми асами

1

дар слагать из них кёнинги, сверкающие на струнах подобно алым каплям в венцах конунгов

2

Юга; оттого мало саг сложено людьми. И вот, не обученный украшать слова, тебе говорю я, Бьярни, спутник мой, рожденный от семени славного скальда Хокона: возьми детей языка моего и уложи их по-своему, как подскажет тебе кровь отца, уложи одно к одному, чтобы под небом фиордов засияла новая сага, сага воды и огня…

II

Отто Нагеля пригласили в кабинет рейхсфюрера немедленно по прибытии. Он даже не успел удивиться. Увидев же лицо Гиммлера — испугался. Видимо, что-то случилось. Но что? За свой отдел Нагель был спокоен: спецкоманда для того и существует, чтобы быть готовой в любую минуту. Так что сам по себе срочный вызов не сулил неприятностей. Однако в таком состоянии Нагелю видеть железного Генриха еще не доводилось. Глаза, обычно мертвенно-спокойные, жили сейчас какой-то особой, непонятной жизнью.

— Нагель! — рейхсфюрер вышел из-за стола и подошел почти вплотную — Вы хорошо знаете Норвегию?

— Я служил там полгода в сороковом, рейхсфюрер!

Быстрота и четкость ответа понравились. Здесь любили определенность. И ценили умение сохранить выдержку.

— Очень хорошо, Нагель. Приказываю: срочно подобрать участок побережья севернее Бергена, выделить охрану и затребовать строительную команду. Из тех, кого потом не придется жалеть. Ответственный — лично вы. Остальные дела сдайте заместителям.

III

Финнбогги, погибший от вражьей секиры, был сыном Аудуна, сына Гунтера, сына Эйрика, от отца же героев Одина сороковым. Третий сын его, Инге, за буйный нрав прозванный Горячкой, убив в поединке Фрольва Бессмертного, бежал от кровавой мести из родительского фиорда и, уходя, взял по согласию отца одну ладью на пять пар гребцов и тех викингов, что признали его ярлом

3

. Тридцать зим и еще семь прожил он и оставил сыну Бальгеру Гьюки-фиорд, взятый по праву меча у прежнего владельца, и три ладьи, носившие пять десятков гребцов. Бальгер Ингесон приумножил нажитое отцом и, породив Агни, завещал ему пять ладей с веслами на тринадцать десятков гребцов, причем ни один рум

4

в походе не пустовал. Сыном же Агни Удачника слыл Сигурд, родивший меня, тот, которого на восемнадцатой весне нарекли Грозой Берегов, а ныне, вспоминая, говорят просто: Сигурд Одна Рука. Матери же своей я не помню.

Чужой Утробой прозвали меня люди Гьюки-фиорда, но нет в этом моей вины, как нет и лжи в прозвище. Валландской рабыней рожден я, Хохи, рабыней и пленницей, и рождение мое стало смертью матери моей. Поэтому не видел я ее, но знаю: Сигурд ярл любил валландку и, не велев трудиться в усадьбе, поселил ее в своем доме и приходил к ней по ночам, наскучив надменностью жены своей Ингрид, дочери Улофа Гордого из южных свеев. Зная об этом, пустым ложем прозывали меж собой свейку люди фиорда, и гневна была Ингрид на мою мать, после смерти ее, не простив, перенесла свой гнев на меня. Признанный Сигурдом, рос я как один из сыновей, но жизнь моя не была легка, ибо от зимы до зимы бродил ярл по путям волн. Люди же фиорда сторонились меня и не мешали Ингрид говорить недобрые слова, иные — из страха перед долгой памятью дочери Гордого, а многие из неприязни к валландской крови, половиной доли разбавившей мою. Злее же прочих были братья мои Эльдъяур и Локи: ведь обида матери стала их обидой, как и положено для добрых сыновей. Локи, острый на язык, назвал меня впервые Чужой Утробой, и смеялась Ингрид, и окликали меня братья так, не боясь моего гнева, ибо их было двое, а я один, возрастом же Эльдъяур превосходил меня на зиму и лишь на две зимы уступал мне Локи.

Двадцатую зиму встретил я, когда раньше времени вернулся из похода Сигурд ярл, вместо добычи привезя с собой собственную правую руку, завернутую в мешок из тюленьей шкуры. Притихли было люди Гьюки-фиорда, не зная, что будет теперь, когда проведают соседи об увечий? Не придут ли со злом? Но смеялся Сигурд: “Что с того? Со мной моя рука, вот лежит она в мешке”. И поняли свою ошибку соседи, когда пришли, но для многих уже не было выгоды в мудрости: головы их остались на столбах у моря в качестве дара вороньему роду, детям священного Мунира, птицы Одина, отца героев. Обилен был пир, и долго благодарили вороны нас отрывистым криком, когда, отягченные пищей, улетали с побережья.

Но хоть и смеялся Сигурд ярл, иссякали силы его. Оборотни, приходя незримо, сушили отца. И, почувствовав предел жизни, призвал ярл людей фиорда, и пришли они на зов, толпой став у крыльца, опершись на мечи. Когда же стих говор, вышли к ним старейшие, ведя Сигурда, сам не мог уже стоять прямо. И вызвал ярл из толпы нас, сыновей. Эльдъяур первый подошел на зов, по праву старшего, видевшего два десятка зим и еще две. Сказал Сигурд: “Старшего право — лучшая доля!” И, сказав так, отдал Эльдъяуру ведьму щитов, секиру отца своего Агни Удачника, с насечками на древке и было этих насечек ровно сто, по числу побед, принесенных ею деду моему. Когда вернулся к викингам Эльдъяур, шагнул я к крыльцу, ибо вторым был по старшинству, но опередил меня Локи, младший — и не по закону был такой поступок. Но не возразили викинги, и промолчали старейшины, и усмехнулась Ингрид-свейка, взглянув на меня, Сигурд же ярл также не отослал Локи на его место, видя, что люди фиорда не встанут за валландского выкидыша — так еще называли меня за спиной. Сказал Сигурд: “Младшего доля — верный защитник”. И, молвив так, отдал Локи луну ладьи, щит, сохранявший еще прадеда моего Бальгера, сына Инге. С торжеством усмехнулась Ингрид, люди же сказали: “Поистине велика любовь ярла к младшему сыну: старшему славу недавних дней передал Сигурд, для Локи же древней славы не пожалел”. И посмотрели на меня, ибо мне пришло время идти к отцу. Подарком же мне мог быть лишь меч, поданный старейшими. Хороший меч, тяжелый, в ножнах, изукрашенных серебром, славный меч отца моего Сигурда, принесший ему славу Грозы Берегов — но с предками не связывал обладателя, потому младшим оставался я навсегда, получив его.

Сказал Сигурд: “Ярла желанье — Одина воля, сыну любимому — по праву!” Удивились люди фиорда длинной речи, но уже принял ярл у старейшины меч и, обнажив, мне подал. И вскрикнули стоящие толпой, ибо не Сигурдов меч я поднял! Ворон это был, славный Ворон, черный клинок предка Финнбогги, взятый им из рук Аудуна Убийцы Саксов, принявшего меч тот по воле Гунтера. Ворон, клык руки, держал я, черный меч, что сорок и четыре поколения предков хранили бережнее жены и надежней весла, ибо откован клинок отцом героев Одином, и Один же дал ему имя Ворон, в честь и на радость чернокрылому Муниру, вестоносцу Валгаллы

IV

Веселым людям жить легко, а смешным трудно. Как жить? — каждый выбирает сам. Юрген Бухенвальд сделал свой выбор в тот день, когда, закончив вчерне расчеты, понял, что он — гений. С тех пор над ним смеялись все и всегда. Кроме Марты, разумеется. Но Марта умница, золотая душа, именно поэтому Юрген посмел сделать ей предложение и никогда не имел повода пожалеть о своем решении.

Коллег на кафедре изрядно рассмешило предложение Юргена познакомиться с его наметками. Коллеги даже не пытались спорить, они хохотали, утирая глаза платочками. Отсмеявшись, профессор Гейнике сообщил ассистенту Бухенвальду, что университет дорожит своей репутацией, а он, заведующий кафедрой, не считает себя вправе пользоваться услугами прожектера и (“уж простите старика за прямоту, герр Бухенвальд…”) потенциального шарлатана. На бирже труда тоже изрядно веселились, когда в дверях возникла нескладная фигура, уныло выклянчивающая любую работу. Непризнанные гении, как правило, неспособны к физическому труду, а времена были нелегкие. Кризис! Без работы маялись тысячи специалистов, и на фоне их, бойко потрясающих перед агентом блестящими рекомендациями, Юрген Бухенвальд был смешон вдвойне. Боже, боже! Марта вытянула его из петли. Она разрывалась между орущим Калле и случайными клиентками с их дурацкими выкройками. Милая Марта, счастливый билет! Только она верила в Юргена и в наступление лучших времен.

Потом работу удалось найти. С казенной квартиркой, с жалованьем — небольшим, но стабильным. Листки с формулами прочно осели в столе. Марта не позволяла их выбросить, но Юрген знал, что все это уже в прошлом. Бывают ли гениями преподаватели гимназии? Преподавал он добросовестно, но уныло, отчего и стал посмешищем. Правда, дети смеялись беззлобно. Что делать, если учитель и впрямь похож на циркуль? А так, что ж? Все наладилось. Калле подрастал. Ах, сын… В кого только пошел? Ни в мать, ни в отца — это уж точно. Ладный, смелый, не давал себя в обиду. В доме вечно шум, друзья, девушки. Никто не смеялся над Калле, и отец подумывал уже показать ему пожелтевшие тетрадки. Да, это была неплохая жизнь, но Калле призвали в армию, а вскоре Марта вынула из почтового ящика коричневый конверт с рейхсадлером вместо марки.

С того дня причуды Циркуля усилились: физик мог подолгу искать неснятые очки, иногда застывал, глядя в одну точку, среди урока. Отдадим должное: сотрудники с пониманием отнеслись к горю семьи Бухенвальд и постарались окружить герра Юргена вниманием и заботой. Чуткости в рейхе хватало, ведь похоронки пока еще приходили редко. Но знать, что Калле больше нет, было невыносимо. Юргена спасли формулы. Они возникали перед глазами везде: на улице, в гимназии, дома.

Марта и формулы. Формулы и Марта. Больше ничего. Дивизии рейха резали Европу, как ножом масло, обрезки этого масла появились в лавках, но Бухенвальд не сопоставил причины и следствия. Жизнь текла, как мутный сон: гимназия, аптека, лавка, дом, картофель, сыр, сердечное, компрессы, счет от кардиолога. И формулы, чтобы не думать о сыне, чтобы найти силы жить во имя жены.

V

Высок был погребальный костер отца моего Сигурда ярла, Грозы Берегов. И любимая ладья его, “Змееглав”, повезла героя в дальний путь. Жарко пылали дрова, и в пламени извивались связанные рабы, служившие отцу при жизни вернее других. Достойные, они заслужили право сопровождать ярла, чтобы прислуживать ему и там, в высоком чертоге Валгаллы, где у стен, украшенных золотым узором, ждут викинга, ломясь от яств, длинные столы. Я, Хохи, валландская кровь, поднес факел к бревнам, обильно политым смолой и китовым салом, ибо это — право любимого сына. А в праве же моем никто усомниться не мог, ведь не другому из сыновей отдал меч-Ворон отец, готовясь уйти в чертоги героев И долго пылал костер. Когда же истлели последние головни, собрали мы втроем — я, Эльдъяур и Локи — пепел, отделив его от угольев, и бросили в море, чтобы слился благородный прах со слезой волны.

А люди фиорда, выбив днища бочек, пили пиво, черпая резными ковшами. И, мешая ветру рыдать, пели песни недавних дней, вспоминая по обычаю славу Сигурда ярла. Говорили иные: “Громом гнева был Сигурд для Эйре, зеленого острова. Я ходил с ним там и хороша была добыча”, прочие же подтверждали: “Хороша!”; вновь пили и вновь говорили, в утеху душе отца: “Мы ходили с ним на саксов, страшен был саксам Гроза Берегов!” И полыхали костры вокруг бочек, трещали поленья, прыгали искры — это душа Сигурда ярла пировала с людьми фиорда, радуясь хорошим словам.

Хокон же Седой, скальд, тихо сидел у огня, не теша себя ни пивом, ни сушеной рыбой. Лучшие слова ловил он и укладывал, шевеля губами, в ларец кёнингов

6

: нужно родиться новой саге, саге о Сигурде Грозе Берегов, и в этом долг побратима-песнопевца.

Рекой лилось пиво, падали с ног прислужники, тщась угодить пирующим, и не утихала жажда в утробах, ибо много пива нужно викингу, провожающему своего ярла. И сказал некто, чье лицо не заметил я в пляске искр: “Страхом сердец был Сигурд ярл для жителей Валланда. Ходил я с ним в те края и видел, как покорялись они ему!” И засмеялся сидевший рядом: “Хейя! Все видели: каждую ночь покорялся Валланд Сигурду ярлу!” И смеялись люди фиорда, глядя в мою сторону, ибо мне упреком было сказанное, я же молчал. Ведь тот, кто насмехался, был Хальфдан Голая Грудь, берсеркер

Трижды по смерти Сигурда ярла садились люди фиорда на берегу и пили пиво, поминая отца. На исходе же третьей ночи Хокон-скальд, прозванный Седым, запел сагу об ушедшем, рожденную в ларце песен его. Восславлял Хокон Сигурда Грозу Берегов, странника волн, ужас саксов и англов беду, сокрушителя зеленого Эйре. Блестели кёнинги в ночи, как сталь секир, взметнувшаяся к солнцу, как золотой узор палат Валгаллы, сияли они на радость Сигурду, и говорил отец тем, кто пировал с ним в обители Одина: “Слышите ли? Жива в Гьюки-фиорде память обо мне!” И, выслушав сагу о Грозе Берегов, разошлись люди фиорда, ибо теперь ушедший получил положенное и пришло время думать о живых. Тинг

Виталий Забирко

ТЕНИ СНА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Автостраду почему-то закрыли, и пришлось пробираться в объезд. Шоссе было нашпиговано машинами, и, как Гюнтер ни старался, обогнать огромный желтый с голубой диагональной полосой рефрижератор ему не удавалось. Стрелка спидометра подрагивала между двадцатью и тридцатью километрами в час. Гюнтер досадливо морщился, давил на клаксон, но ядовито-желтая махина продолжала, утробно урча, ползти, загораживая полшоссе. На подъемах урчание рефрижератора переходило в истошное завывание, и из-под машины начинали вырастать облака сизо-черной копоти. Гюнтер еще яростнее жал на клаксон, но, похоже, остановить рефрижератор могло только что-либо действенно-радикальное, типа точного залпа из базуки в дизель. Либо светящийся жезл патруля охраны окружающей среды. Просто удивительно, как шофер, зная о внушительной сумме штрафа, рискнул выехать на трассу с неотрегулированным двигателем.

Как назло ни одного полицейского поста на дороге не было, и только когда до поворота на Таунд оставалось километров десять, Гюнтер наконец услышал приближающийся рокот вертолета. Он облегченно вздохнул и оставил клаксон в покое. Но полицейский вертолет пересек дорогу над рефрижератором, воздушным потоком разметав копоть, и, не снижая скорости, стал удаляться. Сбрасывать скорость и разворачиваться, чтобы преследовать и остановить рефрижератор, он не собирался. Должно быть, случилось что-то из ряда вон выходящее, если полицейский патруль столь явно пренебрег своими служебными обязанностями. Гюнтер недоуменно проводил вертолет взглядом. Над горизонтом прямо по траектории его полета в стороне закрытой автострады висели еще две оранжевые точки полицейских вертолетов.

Гюнтер протянул руку и нажал на кнопку радиоавтосервиса. По радиомаяку шла реклама нового компьютера, регулирующего подачу водно-бензиновой эмульсии и способного сэкономить владельцу до сорока процентов горючего. И только минут через пять стали транслировать автодорожную сводку.

— Вы слушаете радиомаяк автосервиса округа Брюкленд, — сообщил усталый голос диктора. — Информация для водителей автотранспорта. Сегодня во втором часу ночи на сто девяносто первом километре автострады Сент-Бург — Штадтфорд произошла крупная автомобильная катастрофа. По предварительным данным, столкнулось около двухсот автомашин. Автострада перекрыта со сто восемьдесят шестого километра по двести четвертый. Водителям автотранспорта, следующим в направлениях Сент-Бурга и Штадтфорда, рекомендуем воспользоваться шоссе номерами тридцать восемь, сорок два, пятьдесят один, пятьдесят два и пятьдесят три. Шоссе сорок девять, пятьдесят и пятьдесят четыре в настоящий момент перегружены.

— Спасибо, это я и сам знаю, — недовольно буркнул Гюнтер.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Встав с рассветом, Гюнтер выпил заказанную с вечера чашку какао, расплатился, отклонил предложение портье заправить автомашину и покинул “Охотничье застолье”. Над дорогой висел холодный утренний туман, выползший из болота. Шины “бьюика” шипели по сырому от росы асфальту, но вскоре перешли на деловой бесшумный ход — шоссе взбиралось на холм. И туман остался в низине.

Ведя машину по пустынному шоссе, Гюнтер пытался мысленно составить хоть какое-то подобие целостной картины предложенного ему дела, но ничего не выходило. Досье, на изучение которого он вчера потратил часа три после ужина, представляло хаотический набор наспех надерганных из дела документов. Половинчатые допросы свидетелей. Иногда без начала и конца, иногда без середины. Заключение судебно-медицинской экспертизы явно из другого дела о трупе какого-то повешенного, с отрезанной после смерти рукой, вскрытой грудной клеткой и вырванными зубами. И почти ни слова об украденных детях и их родителях. Упоминание пола похищенных детей осталось где-то на листах, которые Гюнтеру почему-то не предоставили, а из сведений о родителях были известны только фамилии рожениц. Охотник явно чего-то недоговаривал, пытаясь прикрыться сказочкой о своем незаконнорожденном сыне. Какие к черту незаконнорожденные дети в наше время! От этого на километр несло фальшью, как и от ретро-обстановки мотеля “Охотничье застолье”. Кот по-прежнему оставался для Гюнтера “котом в мешке”.

Шоссе вывело “бьюик” на вершину холма, и оттуда открылся вид на Таунд. Расположенный в низине между окружавшими его холмами город был подернут легкой дымкой тумана. Именно тумана, а не смога. Направляясь в Таунд, Гюнтер основательно проштудировал путеводитель и почерпнул из него, что промышленных предприятий в городе практически нет.

Пока “бьюик” спускался по шоссе к городу, Гюнтер имел достаточно времени, чтобы рассмотреть окрестности, и даже определил точку, с которой была сделана фотография для путеводителя. Таунду давно перевалило за пятьсот лет, но он как был, так и остался небольшим и заштатным — население и сейчас не насчитывало двадцати тысяч человек. Судя по путеводителю, жители Таунда очень гордились древностью города, и по специальному постановлению бургомистрата здесь не разрешалось строить новые здания. Впрочем, шестиэтажная коробка современной гостиницы из стекла и бетона, словно в насмешку названная “Старый Таунд”, все же была построена и возвышалась над позеленевшими от времени крышами у самого въезда в город. Несмотря на активный протест граждан, хроническое безденежье вынудило бургомистрат продать участок земли какому-то предприимчивому дельцу из Сент-Бурга для сооружения гостиницы. Однако туристы обманули ожидания бургомистрата и предприимчивого дельца и не спешили в этот богом забытый край, вечно затянутый ис- парениями гнилых болот.

Гюнтер перевел взгляд с гостиницы на центр города, где остроконечной башней возвышалось здание ратуши с огромным, видимым и отсюда циферблатом старинных часов. Согласно путеводителю у ратуши располагалась еще одна гостиница под названием “Корона” — ровесница чуть ли не первых построек Таунда. Интересно, зачем портье в мотеле солгал ему? Или хозяин “Короны” прогорел, не выдержав конкуренции со “Старым Таундом”?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В половине девятого, разузнав у дневного портье, что ближайший ресторанчик находится в проулке за углом, Гюнтер вышел из гостиницы. Через плечо висел фотоаппарат, глаза закрывали солнцезащитные очки. Шаблонно выглядевшему туристу всегда легче поверяют сплетни, особенно, если он при этом улыбается, изумляется и отпускает восклицательные междометия. Из аппаратуры Гюнтер не взял с собой ничего, только воткнул в лацкан пиджака пятого “клопа”, предварительно включив в приемнике запись еще одного канала. И зачем-то сунул во внутренний карман пистолет. Обычно Гюнтер не брал с собой оружия — прозаические дела его сыскного бюро до сих пор требовали применения разве что кулаков, да и то редко. Но сегодня, сам не зная почему, он изменил своему правилу. Долго думал, брать или не брать, и все же, пожалев, что не захватил с собой заплечную портупею, опустил пистолет в карман. Причем почему-то не свой зарегистрированный “магнум”, а “хлопушку” охотника.

Ресторанчик с вывеской “Звезда Соломона” он нашел быстро. Можно было и не спрашивать портье — план города в путеводителе был настолько хорош, что Гюнтер, досконально изучивший его, теперь прекрасно ориентировался в казалось бы запутанных улочках. Размещался ресторанчик на первом этаже невзрачного двухэтажного здания: с десяток, не более, столиков под белыми скатертями, раздвинутые тяжелые шторы на окнах (похоже, здесь все помешались на тяжелых шторах) — все говорило о том, что хозяин усиленно старается поддержать реноме ресторана, хотя по современным меркам в помещеньице места не хватало даже для кафе. У стены вместо музыкального автомата стояло старенькое пианино.

Зал ресторанчика пустовал, только в углу за столиком сидел неопределенного возраста грузный мужчина с опухшим небритым лицом, в войлочной бесформенной шляпе с опущенными полями и такой же войлочной поношенной куртке. Неторопливо потягивая пиво из огромной глиняной кружки, он бессмысленным взглядом смотрел в зал.

Гюнтер сел через столик от посетителя в пол-оборота к окну. Тотчас появилась официантка в скромном черном платье, белом передничке и чепце — кажется, чепцы и переднички у прислуги в городе были столь же обязательны, как и тяжелые шторы на окнах. Гюнтер заказал овощное рагу и, бросив взгляд на мрачного мужчину, пиво.

Расчет оказался верным. Стоило на столике появиться кружке, как бессмысленный взгляд единственного посетителя переместился на Гюнтера, ожил, и его обладатель принялся с неприятной настойчивостью рассматривать Гюнтера.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Гюнтер настолько вжился в город, в его безлюдные улицы, пустовавшие магазины, бары, закусочные, что, когда вернулся обедать в “Звезду Соломона”, его просто-таки поразило обилие посетителей. В помещении стоял рокочущий гул голосов, табачный дым (вентилятор в ресторанчике почему-то отсутствовал) слоями висел в воздухе, и, рассекая эти слои, между столиками сновала знакомая Гюнтеру официантка. Публика подобралась самая разношерстная: от молодых людей в черных комбинезонах до священника в углу. За некоторыми столиками имелись свободные места, но подсаживаться в чужую компанию означало вступать в разговор. А разговорами Гюнтер был уже сыт. Теперь ему хотелось просто есть. Поэтому он выбрал столик в центре зала, за которым сидел благообразный старик с огромными бакенбардами. Одет он был как на прием к принцу Уэстскому — черный смокинг, белоснежная манишка, стоячий воротничок стягивал широкий черный атласный бант, на голове плотно сидел лакированный цилиндр. Положив ладони и подбородок на крюк зонтика-трости, старик задумчиво созерцал пустую поверхность стола.

— Разрешите? — взявшись за спинку свободного стула, спросил Гюнтер. — Не занято?

Обладатель выцветших бакенбард поднял на Гюнтера прозрачные глаза.

— Что вы, что вы!

Цилиндр на голове старика на мгновенье приподнялся, обнажив обширную плешь, губы расплылись в самой приветливой улыбке, а собравшиеся у глаз морщинки засияли радушием. Старик чем-то напоминал Олле-Лукое из старого мультфильма.

Юрий Иваниченко

СТРЕЛОЧНИКИ

1

…Такой мощный, стремительный, тяжелый, что нечего и думать остановить, задержать. Даже во сне было ясно, что ни в коем случае нельзя остановиться — сам погибнешь, и еще произойдет нечто страшное со всеми… Можно было только вмешаться чуть-чуть, подтолкнуть незаметно и несколько мгновений посмотреть вослед.

А еще была по законам сна некая парадная форма, которую следовало надеть лишь однажды, и тайная ручная стрелка, которой тоже можно воспользоваться только однажды.

И был там Даня вовсе не один, наоборот: насколько мог охватить взор, простиралось поле, а на нем — маневровые пути неведомого огромного вокзала. Впрочем, вокзала не было видно, и никто не знал, позади он или впереди. И все то множество людей, которое можно было различить на поле, обладало стрелками — у каждого по одной, и срабатывали они только один раз. И путь очередного поезда определялся тем, кто подошел к своей стрелке и у кого она сработала. Никто не знал, как и когда — но поезда летели. У соседней стрелки стоял Алекс, и Даня знал, что все получится, если только они будут вместе…

— Алекс! — позвал Даня во сне и тут же осознал, что уже не спит.

Чуткий Алекс тоже поднялся, провел ладонью по небритой щеке и проговорил нечто по поводу ай-оупнера. Даня спросонок понял, что оупнер — это некая открывалка, а за ней, следовательно, предвидится бутылка и стакан пузырящейся влаги… И Даня поделился мечтою о том, что ближний сосед, профессор Чернин, наверняка еще дома, и в его холодильнике обязательно затаен “Боржоми”, а собственно оупнер можно найти на кухне…

2

…Конечно, Вася Головко узнал его сразу, даже раньше, чем Сид представился с экрана видеотелефона. Очень характерные голос и акцент: почти все фразы построены правильно, но интонация совершенно английская. Во время прошлой встречи, полгода назад, Васе понадобилось несколько дней, чтобы привыкнуть к речи коллеги. А сейчас Вася сразу понял, что Сид Макги ищет тему.

Конечно, вежливость требовала тут же пригласить американского коллегу к себе в Ялту: в конце концов, если ничего интересного не найдется, можно просто провести пару дней по-курортному. Не самое худшее время. Тем более, что лично против Сида у Васи не было никаких предубеждений, разве что нежелание связываться с дополнительными хлопотами. Если бы Сид сказал прямо и определенно, что хочет просто развеяться, отдохнуть, поваляться в шезлонге, искупаться в теплом море и понюхать реликтовый можжевельник, то можно было бы пойти ему решительно навстречу. Начальство наверняка разгрузило бы Васю Головко дня на три — ко всеобщему удовольствию. Но Сид искал темы, а из этого неизбежно следовало, что на самом деле работать в основном придется Васе. Он-то хорошо знал, сколько и какие бюрократические ритуалы сохранились в наших организациях, а Сиду пришлось бы в одиночку возиться долго. Да и беседовать с людьми Макги лучше не одному, а в паре: к сожалению, старые предубеждения и стереотипы сказываются. Крепко вросли. Слова некоторых, вроде бы потенциально очень интересных собеседников сразу становятся банальными и однообразными, едва выясняется, что собеседник — иностранный журналист.

Нет, решительно не хотелось Васе, чтобы Сид приезжал по делам сейчас. Еще бы осенью, когда жара спадет и Ялта разгрузится — куда ни шло, но сейчас…

В то же время, конечно, не следовало осложнять отношений с Сидом. Прямой выгоды в дружбе с ним, равно как и с другими, Вася не искал, но и поводов для разрыва — тоже. Чем больше у тебя друзей — тем ты богаче. Не так ли?

Когда позвонил Сид, Вася как можно любезнее улыбнулся в объектив камеры, говорил радушно — и в то же время достаточно категорично. К сожалению, мол, сейчас во всей Большой Ялте нет ничего, представляющего международный интерес. Да, на днях в Гурзуфе будут проводиться какие-то мероприятия, связанные с применением новой экографической техники и с прогрессивной педагогикой, но это не так уж интересно, если и можно что сделать, так небольшой репортаж. А в Симеизе — он там был сам, брал интервью у профессоров Чернина и Стьюарта, но пока ничего такого интересного нет…

3

…Потом занялись делом.

Татка бросилась поднимать распечатки, чтобы установить, с какого именно времени появилось такое распределение показаний. Даню почему-то тревожила мысль о том, на каком языке будут разговаривать через тысячу лет. Сойер достал свой персональный комп и, нажав клавишку, развернул на полные габариты демонстрационный экран.

За две недели знакомства и совместной работы Даня уверился, что у Алекса Сойера масса недостатков. Коллега оказался “безруким”, плохо знающим нестандартное оборудование, зато придирчивым к мелочам, а посему заставлял Даню доводить детали. Кроме того, Алекс — изрядный соня и большой любитель пошуметь насчет своей демократии, но вот чего никак нельзя отнять у доктора Сойера — так это умение совершенно блестяще работать со своим компом.

Вот и сейчас — только полюбоваться, как он управляется! И часа не прошло, Татка только-только разобралась в ворохе распечаток и установила, что искажение показаний появилось недавно, два часа назад, как раз на стыке смен. А на раздвинутом экранчике, торчащем, как парус над лодочкой, над Алексовым компом, уже выстроилась картинка.

Нет, нельзя не признать, что по части компьютерной грамотности мы сильно отстали. Вроде и в школе, и в институте, и на специальных курсах натаскивали Даню Кружкина, и прехорошенький ПК-ПС 113488 украшал его кабинет, а у Татки так и вообще был специальный диплом о присвоении высшей квалификации, а вот такого, как доктор Сойер, не сделали бы.

4

Сказать, что Сид Макги падок на сенсации, было бы принципиально неправильным. Никогда он за ними не гонялся и уж тем более не раздувал их из каждого пустяка. Но работа у него была такая, что не полагалось упускать ни одного, пусть и самого призрачного шанса, для того чтобы сделать “горячий” материал. Новости, перепечатанные с телексов ЮСИА, ЮПИ, ТАСС и прочих, и даже реклама еще не делают лица газеты, не заставляют покупателей выбирать именно “Санди Монитор” из дюжин средних, толстых и толстенных газет, заполняющих киоски.

Были, конечно, в “Мониторе” пространные экономические обзоры, были политические статьи, традиционно написанные с оттенком пессимизма, но, полагал Сид, не это главное. Может быть, он и недооценивал значение просветительской линии газеты, постоянных рассказов о научных открытиях, пока что недоступных широкому пониманию. Наверняка недооценивал и эффект многолетней привычки к газете, особого доверия, которое возникало между давними читателями и постоянными комментаторами. Сид был уверен: главное, что проникало в подсознание, давало последний и решительный, не всегда осознанный толчок в выборе, что заставляло тысячи людей во всех англоязычных странах притормаживать у киосков, говоря: “Монитор” — это горячие материалы, репортажи со всего света, новое и интересное, окрашенное индивидуальностью двух дюжин корреспондентов с признанным стилем и устоявшейся репутацией. Рассказы о настоящих людях, событиях, проблемах, поставляемые такими репортерами, как Сид и его коллеги Он частенько представлял себе состояние этих тысяч и тысяч читателей, которые будут читать “Монитор” за утренним кофе, в утренних поездах и в офисах перед началом работы… Ради этих репортажей приходилось колесить по свету, задыхаться в гнили тропических болот и коченеть на Шпицбергене, впитывать соленый ветер на обрывистом берегу Африканского Рога.

Самая же глубоко запрятанная, но самая главная правда заключалась в том, что Сид преодолевал эти бесконечные дороги, терпел эти паршивые гостиницы, этих — себе на уме или совсем без ума, только с хитростью — попутчиков. Он возился с диктофонами, таскал за собой по всему свету портативную машинку, перебивался всухомятку, не спал ночами, отрабатывая каждый абзац И все ради того, чтобы продолжалась эта кочевая неуютная жизнь.

Сейчас Сид, аккредитованный на полгода в Москве, объезжал экзотические районы большой и немного загадочной страны, давал репортажи: то о среброкузнецах, то о молодежном движении “локутов”, то о бывшем полигоне в Семипалатинске, то об открытии большого музея… Сам понимал, что в репортажах не хватает остроты, однако этот недостаток он старался компенсировать разнообразием. Но тут Сид никак не мог найти общий язык с советскими коллегами: то, что казалось значительным им, совсем мало интересовало Сида и наоборот. Вот наглядный пример: практически никто, кроме популярных научных журналов, не писал о советско-американском астрофизическом эксперименте (только “Известия” дали небольшое интервью с профессорами Черниным и Стьюартом), а ведь в Штатах подобными работами читатели очень интересуются.

Интервью брал В.Головко. Сид его помнил — виделись полгода назад в Ялте, даже подружились. Впрочем, все это неважно. Зато очень важно то, как разговаривал с ним только что по телефону этот самый В. Головко. Что-то темнил Василий. Явно хотел, чтобы Сид приехал попозже.

5

Доктор Сойер запустил пятерню в волосы, отчего лицо его вдруг приобрело чуть залихватский и простоватый вид, и заявил:

— Я прошу не торопиться. Необходимо сначала очень серьезно отработать полученные результаты. И обязательно сразу решить все формальности насчет авторства..

— С авторством все ясно, — перебил его Даня. — Нас тут трое, и когда оформим — сейчас или потом — это без разницы. Не в Америке живем..

Алекс моментально надулся, но сказать ничего не успел: голос подала Татка.

— Не надо, ни в коем случае, ребята Да и что делить-то? Чем, собственно, хвастаться?

Евгений Дрозд

СКОРПИОН

I

В мире, в котором появился на свет Франц, его скорее всего посчитали уродом. В этом мире, где рождались дети с двумя головами или с одной, но зато трехглазой, где рождались дети с четырьмя руками или вовсе без них, или же дети, покрытые серебристой шерстью, с хвостом и красными огромными глазами лемуров, — он был редким исключением. У младенца было две руки и две ноги, и на каждой конечности по пять пальцев, и лицом он походил на нормального человека предшествовавшей эпохи.

Франц принадлежал ко второму поколению людей, родившихся после Красной Черты. Факт его рождения сам по себе стал событием, поскольку около восьмидесяти процентов женщин было неспособно к нормальному деторождению. Мать Франца исключением не была и умерла при родах. Коммуна поручила малыша заботам кормилицы — тетки Марты, которую до Красной Черты непременно назвали бы слоноподобной, но в мире Франца о слонах никто и понятия не имел.

Марта не питала любви к юному Францу, ибо ее собственный ребенок был: отмечен явными уродствами и напичкан скрытыми болезнями. Чужой румяный крепыш вызывал в ней ревнивое раздражение. Но долг свой она исполняла честно, тем более что коммуна выплачивала ей за это провиантом и освободила от некоторых работ сроком на год. Этот год пролетел для нее незаметно, в ровной, привычной круговерти. Днем она возилась с детьми и копалась в огороде, где росли гигантские сладковатые клубни земняка, бывшего некогда обыкновенной картошкой. С наступлением темноты вся коммуна собиралась в спальном доме — крепком каменном амбаре На ночь запирались прочные ворота, окна закрывались окованными железом ставнями, у каждого окошка на крыше выставляли часового. Ночью из леса приходили стаи волко-собак, они кружили вокруг амбара, царапали ворота, пытались подрыть землю под ними. В таких случаях кто-нибудь из часовых стрелял. Раненого или убитого зверя тут же пожирали остальные.

И так проходила очередная ночь — в тяжелом забытьи, в непрочных, кошмарных снах, под завывание и рык волко-собак, с пробуждениями при редких выстрелах. Редких — потому что патронов было мало и их берегли. Новых достать было негде.

Последний патрон был потрачен, когда Францу исполнилось два года. Приближалось время длинных ночей, и выходящие из леса стаи волко-собак становились все многочисленней и агрессивней. Совет коммуны после долгих споров порешил на зиму всем миром перебраться в город. Зима — это слово употребляли старики, родившиеся до Красной Черты. Для младших поколений их рассказы о смене сезонов и каком-то снеге были непонятны. В мире Франца ничего не менялось — небо постоянно было затянуто серой пеленой, временами с лиловым оттенком, временами с багровым, всегда было одинаково тепло и влажно, и почти непрерывно моросил мелкий теплый дождик. Вот только леса, выросшие после Красной Черты на радиоактивных пепелищах, становились год от года все страшнее, а волко-собаки все злее и настырнее. И коммуна согласилась — надо переселяться. Они погрузили в телеги самое необходимое, усадили в них стариков и детей и, понукая мохнатых лошадок, пустились в путь.

II

Группа Доктора по изучению положительных мутаций располагалась в уцелевшем здании бывшего оперного театра, формой своей пародирующего римский Колизей. Доктор сумел организовать там вполне приличную клинику, где по мере сил и возможностей лечил и изучал болезни, появившиеся в мире после Красной Черты. В интернате при клинике жило полтора десятка мутантов разного возраста. В основном — телепаты, но были трое, владевшие телекинезом, и двое умевших превращать одни вещества в другие, не прикасаясь к ним. Случай Франца был признан уникальным. Доктор решил, что у малыша дар к телепортации, и поручил Франца заботам старших мутантов-телепатов, которые с помощью глубинного прощупывания мозга пытались эти его способности вычленить и закрепить. Но все их старания пропали впустую. Никакой телепортации Франц больше не демонстрировал. Зато у него обнаружился дар превращения веществ, и в возрасте девяти лет его перевели в группу трансмутации. Здесь Франц добился больших успехов и уже через пару лет мог концентрированным волевым импульсом проникать на субатомный уровень испытываемого вещества и создавать информационную программу-катализатор, по которой атомы мгновенно перестраивались один за другим в соответствии со знаменитым принципом домино. И тут оказалось, что с Францем по этой части никто не мог сравниться. Он очень быстро обогнал двух своих старших товарищей, умевших синтезировать из наличного материала лишь самые простейшие органические молекулы. Поэтому Доктор, поручив им превращать воду в необходимый для клиники спирт, все свое внимание сосредоточил на Франце. Он раскопал в развалинах библиотеки учебники фармацевтики и стереохимии и задавал Францу все более и более сложные задачи. Мальчишка щелкал их как орехи. У него оказалось прекрасное пространственное воображение, он обладал способностью полностью концентрироваться на поставленной проблеме, забывая обо всем остальном. Он наловчился превращать воду и рассеянный в воздухе углерод в сложнейшие органические молекулы, и с его помощью доктор смог получить немалое количество дефицитных лекарств.

Весь город был наслышан о способном пареньке. Успехи его в трансмутации были столь велики, что все забыли о том странном случае. Забыли до тех пор, пока Францу не исполнилось восемнадцать лет.

III

Франц чуть приоткрыл дверь своей комнатушки и осторожно выглянул наружу. Коридор был пуст. Главное — миновать незамеченным кабинет Доктора. Конечно, у Франца сегодня выходной, от занятий трансмутацией он свободен, но ведь чем черт не шутит, мало ли что Доктор может придумать. Возьмет, как в прошлый раз, да и пошлет помогать подсобникам простыни стирать. А у Франца на этот день были свои планы.

Он на цыпочках двинулся вдоль коридора, держась ближе к стене. Одна дверь, другая, вот и комната Доктора, и, кажется, все нормально. Франц вздохнул с облегчением, и в это время дверь со скрипом отворилась. Франц мысленно выругался. Вошедшее в поговорку умение Доктора ощущать присутствие человека за глухими стенами и закрытыми дверями еще раз блестяще подтвердилось.

— Это ты, Франц? — сказал Доктор рассеянно. — Ну заходи, заходи.

Франц еще раз мысленно чертыхнулся, но делать было нечего. Он покорно проследовал за стариком.

Апартаменты Доктора были обставлены с тяжеловатой роскошью. Вдоль стен до самого потолка полки с книгами, в центре — круглый тяжелый стол из темного дерева, вокруг него — с полдюжины обитых кожей кресел. Ближе к окну огромный письменный стол. На нем книги, бумаги, мраморный чернильный прибор.

IV

Франц скатился по широкой лестнице в холл. Там его уже ждали Щур и Толмач — неразлучная парочка, настолько неразлучная, что их называли “полтора человека”. Доктор же называл их содружество симбиозом.

Неразлучны они были потому, что друг друга дополняли и друг без друга существовать не могли. Щур фигурой вышел что надо — строен, высок, ладно скроен, широкоплеч. Вот только то, что находилось выше плеч, выглядело похуже. Он был абсолютно лыс, маленькие, недоразвитые уши ничего не слышали, глаз не было вовсе. Рот едва заметен на лице — этот орган Щур использовал только для еды; гортань к речи была не приспособлена. Так что с внешним миром Щура связывали только три чувства — осязание, обоняние и вкус. Но природа все же сжалилась над ним, наделив мощными телепатическими способностями. Сверхнормальное шестое чувство компенсировало Щуру отсутствие двух из пяти нормальных и помогало неплохо ориентироваться в окружающей действительности. Однако по-настоящему Щур прозрел, когда встретился с Толмачом и обнаружил в нем идеального телепатического партнера. Возраста Толмача никто точно не знал. Говорили, что он родился через год после Красной Черты, значит было ему далеко за тридцать. Но выглядел он всегда одинаково — старческая голова на тельце хиленького двухлетнего ребенка. Предоставленный самому себе, он был совершенно беспомощен и выжил только потому, что попал в клинику Доктора, обнаружившего у него слабые телепатические задатки. Но и в клинике Толмач влачил жизнь довольно жалкую, пока на него не наткнулся Щур. По рассказам Щура, он был потрясен, когда в его мозгу вдруг вспыхнуло что-то яркое и он впервые в жизни “увидел”. С тех пор эти двое не расставались. Щур служил Толмачу транспортным средством и инструментом воздействия на окружающий мир; Толмач был представителем Щура в этом мире, а также его глазами и ушами. Вот и сейчас он сидел на широком плече Щура и с гримасой недовольства на старческом лице глядел на приближающегося Франца.

— Сколько тебя ждать можно? — голос Толмача был неприятно высок и скрипуч. Это означало, что он говорит от себя. Когда его устами говорил Щур, голос звучал на октаву ниже и приобретал бархатистость.

— Доктор задержал, — пояснил запыхавшийся Франц. — Идем.

Троица поспешила наружу.

V

Вместо Доктора они застали Лейтенанта, рассматривающего какие-то книги большого формата в ярких, блестящих обложках. Франц никогда таких не видел. Лейтенант оторвался от своего занятия, рассеянно ответил на приветствие.

— К Доктору? — спросил он. — В палатах где-то или в подсобках. Минут через пятнадцать будет. Садитесь, ждите.

Франц опустился в кресло у стола, а Щур-Толмач сразу подошел к книжной полке и стал рыться в стопке растрепанных брошюрок. Он извлек из кучи одну и начал неторопливо перелистывать. Остановился на одной странице: долго вчитывался. Затем глаза Толмача закрылись, лицо стало невыразительным — верный признак, что между Толмачом и Щуром идет оживленная телепатическая дискуссия. Франц смотрел на них с некоторой завистью. Преимущества интеллекта, имеющего в своем распоряжении два совместно работающих мозга, были неоспоримы. Именно поэтому Щур-Толмач и был правой рукой Доктора и старостой над, всеми остальными мутантами.

Лейтенант отложил просмотренную книгу и взялся за следующую. Франц со вздохом отвернулся от Щура-Толмача и протянул руку к отложенному тому.

— Можно?

РАССКАЗЫ

Геннадий Ануфриев, Владимир Цветков

НЕУЧТЕННЫЙ ФАКТОР

Война между Рифтом и Бальграмом давно потеряла всякий смысл Никто уже не помнил ни первоначальной причины конфликта, ни когда он начался Вместе с тем никто не видел и путей к достижению мира. Война продолжалась, то затихая, то разгораясь с новой силой Для очередного пожара было достаточно самого незначительного повода.

Сообщение с борта “Пульсара”, дальнего космического разведчика, принял диспетчерский пункт космофлота Земли, разместившийся на Япете. Несколькими секундами позже оно было получено в штабе Сил самообороны Земли, скрытом в середине крупнейшего горного массива планеты, и вызвало там немалый переполох. Основания для этого были: возникла реальная опасность быть втянутыми в “межзвездный спор”, и не в качестве третейского судьи. Радиограмма сообщала: “Секторе В-34С нейтральной зоны подобран бальграмец. Ждем указаний Бальдер”.

“Дз-з-а-н-н-г!..”

Стеклянный колпак увлажнителя лопнул с легким хрустальным звоном Крошечный метеорит прошил обшивку беззащитного корабля и унесся в межзвездное пространство. Уже третий за недолгое время дрейфа.

Владимир Галкин

БУХТАРМИНСКАЯ ВОЛЮШКА

Средь Алтайских гор Бухтарминская долина ничейной была, ни кон-тайше

16

джунгарскому, ни государю Российскому неподвластная. Через нее река Бухтарма протекает, потому долину Бухтарминской звали. Мужики там своей властью жили — от царской крепости, от джунгаров берегли волюшку. Берг-коллегия обложить их налогами солдат посылала — ни один не ворачивался, джунгары лезли Бухтарму воевать — пропадали, будто не было. А все потому, что проходы к долине стерег Горный Батюшка — на врагов обвалы устраивал. А как спать под землю ушел, дочка его за дело взялась. Да одной несподручно, молодцев с рудников да деревенек окрестных сманивала. А иной раз ребятишек храбрых выискивала да уменьем наделяла — в птицу или зверя могли превращаться.

Про одного в наших местах сказывали, Фомкой звали. Отец его, Афанасий, ямщиком робил, хоть вольный, а все равно приходилось месяц в году отрабатывать, руду али уголь вместе с бергалами на своей лошаденке возить. Раз ему очередь подошла, а он лежал с ногой перешибленной. Коли жена в таких случаях, али еще кто из родни не заменит, приказные посля двойные начеты отрабатывать заставляли. Вот Фомка и вызвался, говорит:

— В извозы дальние с тятяней хожу, а тут с одного на другое место коня под уздцы провести… Эко работа.

Отец с матерью согласились. Уехал, с рудника к домне руду стал возить. Пока телегу накладывают, камушки поинтересней выискивал да в карман складывал. Повозил сколько-то, глядит, притомилась лошадка, он и попросил короб до верху не наполнять. Нарядчик, Аким Сивобоков, это углядел, заругался, кнутом было затряс. Парнишка его вразумлять, дескать, вольный я, кнутом не размахивай. Коли надо, еще ходку сделаю, зачем же калечить коня? Кто рядом был, сказал: “Эко малец, нарядчика урезонил!”. А тому зазорно. “Ну, — думает, — я те посчитаю!” К вечеру начальству докладывает:

— Урок не сполнил, всего три ходки ходил.

Семен Бойко

НАОБОРОТ

Когда-то это была дренажная труба, но бежавшая по ней вода нашла себе более удобный путь, и теперь только промоины в сухой каменной кладке напоминали о ее первоначальном назначении. Гостиница “Труба” — так называют ее постоянные жильцы, двое из которых сосредоточенно следят за стоящей на очаге кастрюлей. После ужина очищенный от золы очаг станет теплой постелью, а кастрюля — просто банкой из-под маринованной собачины, но пока в ней булькает аппетитное варево, она не уступит самой лучшей кастрюле на самой распрекрасной кухне Сегодня в ней томятся баклажаны, соевые бобы, томаты — взнос Дона Мигуэля, а также две связки красного перца — взнос Фелипе. Дон Мигуэль сегодня, щеголяя своим знанием истории, вывел родословную одной рыночной торговки прямо от древних римлян и получил от нее охапку слегка подпорченных овощей. Фелипе, или, как его чаще зовут, Пепе, просто стянул две связки перца с чьего-то окна. Завтра они промыслят себе ужин другими способами и в других местах, но сейчас это их не волнует. “Будет день, будет и пища!” Сейчас же пища почти готова. Конечно, еще бы маисовую лепешку, пусть и заплесневелую, да не грызть ее — упаси боже! — а раскрошив и растерев, опустить в кастрюлю… Тогда рагу приобретает дивную густоту и сытность, но в конце концов любое блюдо восхитительно, когда приправой служит голод. Пепе сглатывает вязкую слюну и только собирается произнести свое обычное: “Кто поздно приходит — ничего не находит!”, как шорох кустов у входа трубы возвещает о приходе Чака, третьего и последнего постояльца гостиницы “Труба”. Тот, войдя, прежде всего принюхивается, затем, не говоря ни слова, выпрямляется, насколько позволяет труба и, торжествующе поглядев на друзей, вынимает пузатую бутылку, в которой плещется жидкость с радужно-мыльным оттенком. Никто не спрашивает его, откуда она взялась, между ними это не принято. Бутылку, как и еду, разделят на троих — вот и все.

Когда посудина опорожнена до дна, а бутылка лишь наполовину, наступает час беседы. Дон Мигуэль, сворачивая сигарету, удовлетворенно икает и произносит:

— В конце концов все в мире относительно. Поверьте, друзья мои, то ощущение довольства, которое я испытывал, отведав дорогих яств в лучшем ресторане Теночтитлана и раскурив затем сигару, ничем, в сущности, не отличается от того, что испытываю сейчас. Можете мне смело поверить. Я, как вы знаете, читал курс материальной культуры в тамошнем университете.

— Знаем, знаем, — хохочет Чак, — только вот непонятно, что это такое — “матерчатая” культура!

— Материальная, — небрежно поправляет Дон Мигуэль и продолжает: — Это легко объяснить, — Мигуэль величественным жестом обводит очаг, кастрюлю, бутылку и три пары рваных башмаков. — Вот это мы относим к материальной культуре. Нашу же беседу — во всяком случае, что касается моего участия в ней — к духовной.

Наталия Гайдамака

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Засыпай, моя доченька, усни!

Снится ли что-нибудь тебе, малышка?

А ко мне вчера во сне приходили олени. Они остановились среди густых влажных ветвей, мягкий свет лился на них с высоты, и в ласковом полумраке стройные тела казались выточенными из янтаря. Мне были видны раскидистые рога оленя-красавца и глаза олених, глядевшие с нежным упреком. Олени пили из затерявшегося в траве ручья. Вода стекала с мокрых губ серебряными нитями, которые то вспыхивали на солнце, то гасли под сенью тенистых деревьев.

Спи, родная моя!

Приснятся ли тебе когда-нибудь олени?

Евгений Дрозд

ТРОГЛОДИТЫ ПЛАТОНА

Опять это проклятое ощущение, что на меня кто-то смотрит. И снова чувство, что все, что я делаю и вижу, тысячи раз уже было.

Может, потому, что городишко этот вшивый ничем не отличается от многих распроклятых городишек среднего Запада?

Солнце в зените жарит вовсю, и небо серое от пыли, так что гор на горизонте почти и не видать, и пустая главная улица — Мейн-стрит — как же ей еще называться? Постофис, трехэтажное здание банка, закрытый магазин скобяных изделий — жара, сиеста. Двухэтажные дома состоятельных граждан — с плоскими крышами, верандами, навесами и деревянными колоннами. Полосатые занавески и горшки с геранью.

“Куда я еду? Кто я такой?”

Я пытаюсь увидеть себя со стороны. Гнедой мой двухлетка — конь упитанный и холеный, кожа его лоснится, и поступь его ровна. И сам я — парень что надо. Под широкополой шляпой смуглое, загорелое лицо с правильными чертами, ровные, пшеничные усы и белозубая улыбка. Нашейный платок, жилетка и клетчатая рубаха, голубые джинсы и кожаные сапоги с роскошными шпорами. Вижу себя ясно, как в зеркале, только не помню, когда я в последний раз в зеркало гляделся.

ПЕРЕКРЕСТОК МНЕНИЙ

Алина Лихачева

БЫЛ ТАКОЙ ЛЕТЧИК ЛОСЬ

Объявление, написанное простым чернильным карандашом и прибитое к облупленной стене пустынного дома, гласило: “Инженер М.С.Лось приглашает желающих лететь с ним 18 августа на планету Марс явиться для личных переговоров от 6 до 8 вечера. Ждановская набережная, дом 11 во дворе”.

Знакомые строки… Так начинается один из самых знаменитых фантастических романов XX века — “Аэлита” Алексея Толстого.

Марс — планета, которую давно полюбили фантасты. И этому не в малой степени способствовали научные достижения, а точнее, ошибки ученых. Долгое время думали, что Марс очень похож на Землю. Вторая Земля, только более далекая и, значит, получающая меньше солнечного тепла и света, более легкая, окруженная слабой разреженной атмосферой, увенчанная полярными шапками, заметно уменьшающимися в размерах в теплые времена года — все это подтверждалось многочисленными наблюдениями. Считалось, что на Марсе все, как на Земле Только холоднее. На его поверхности обнаружили обширные темные пятна — “моря”, вероятно, уже высохшие, и светлые — “материки”

Марсианский бум разразился в 1877 году, когда итальянский астроном Дж. Скиапарелли увидел, что поверхность Марса пересечена тонкими, довольно четкими линиями, названными им проливами (на итальянском языке canali). Слово это, переведенное на английский и другие языки как “каналы”, явилось, как заметил известный английский астроном Р.Уоттерфильд, “выстрелом из пистолета, на курок которого неосмотрительно нажал Скиапарелли, стартовым сигналом для стремительного движения по пути открытий”

Александр Осипов

ПРИКОСНОВЕНИЕ К ЧУДУ

Отечественная кинофантастика до сих пор находится в каком-то странном, двойственном положении: когда заходит где-нибудь разговор о советском научно-фантастическом фильме, даже от киноведов и кинокритиков приходится слышать категоричные заявления о том, что советской кинофантастики не существует, но тем не менее ежегодно выходят на экраны все новые и новые фантастические фильмы, и зрители с увлечением смотрят их…

В этом парадоксе отразились, пожалуй, многие противоречия существования кинофантастики в современном советском кинематографе, ибо при первой же попытке выяснить в негативном отношении к советскому научно-фантастическому фильму полноту познаний о его истории сталкиваешься чаще всего либо с поразительным незнанием таковой, либо с преднамеренным игнорированием известных фактов и нежеланием объективной оценки сложных судеб этого жанра в советском киноискусстве. В качестве аргументов и доводов в спорах сплошь и рядом оперируют примерами зарубежной кинофантастики, преимущественно американского производства, но при этом почему-то закрывают глаза на тот факт, что в подавляющем числе примеров речь идет о продукции, мягко говоря, чисто развлекательной, которой, разумеется, не откажешь в красочности, достоверности декораций, технике съемки, хитросплетениях сюжета… Но вот о драматургии-то подлинной на экране говорить особенно не приходится — кинофантастика находится в сфере массовой культуры, и было бы странным применять в данном случае серьезные критерии. Вполне понятно, что зарубежная кинофантастика богата и серьезными работами, но их, к сожалению, не так уж много.

Иногда отрицание “своего” в предпочтении “чужого” превращается из вкусовых пристрастий в идеологическую и эстетическую недальновидность, от которой в конечном счете страдает и зритель, и сама кинофантастика, остающаяся все еще этакой “падчерицей” современного художественного кино. А между тем нам есть чем гордиться — разве не отечественные фильмы последних двух десятилетий получали разные награды на международных кинофестивалях научной фантастики? Разве игнорирует то же зарубежное киноведение целый ряд фактов истории советской кинофантастики, отражая те или иные ленты прошлых десятилетий в киноведческих обзорах, исследованиях, фильмографиях? И не мы ли, как зрители, с удовольствием вспоминаем о целом ряде фантастических отечественных лент, увиденных в последние 10–15 лет?

Увы, ответы на эти и многие вопросы могут быть только однозначны, и, признавая неоспоримые недостатки отечественного НФ кинематографа, давайте же, наконец, посмотрим на эту область внимательней и объективней, чтобы понять причины тех или иных недостатков, а главное — оперировать в спорах не десятком фильмов, задержанных памятью последней четверти века, а всем арсеналом накопленного советской кинофантастикой за семь десятилетий ее существования! Ведь судим-то мы о прошлом зачастую с высоты нынешних наших представлений о предмете, с учетом нынешних возможностей кино, не желая учитывать специфики того, “стародавнего” времени, диктовавшего и свои взгляды на фантастику, и свои технико-постановочные возможности, и свои художественные критерии, и, наконец, свой, особый зрительский ракурс восприятия киночуда!

1. ИЗМЕРЕНИЯ КИНОФАНТАСТИКИ

Так уж случилось, что с момента своего зарождения кинематограф вообще воспринимался как синоним чудесного, магического, сказочного. Да и могло ли быть иначе в конце XIX столетия, когда на обывателя лавиной обрушились чудеса техники.

Мир, запечатленный на целлулоидной пленке, вдруг оживал перед зачарованным зрителем не в качестве застывшей и плоской фотографии, а на сей раз воссозданный на экране более контрастно и динамично, чем видим мы его в привычной жизни, где отдельные детали в силу особенностей целостного видения действительности неизбежно уходят на задний план. Более того, кинематограф интриговал и тем, что время на экране словно попадало в руки невидимого волшебника, то замедлявшего действие до специфики образов сна, то доводившего темп до вызывающих смех ситуаций… Смещалось и привычное пространство — несущийся на зрителя поезд сменялся вдруг парящей в небе птицей…

Неудивительно поэтому, что фантастика сразу получила постоянную прописку в этом виде зарождающегося искусства. Ведь выразительные средства киноэкрана позволяли зримо воплотить не только реальность, но и мечту, любую самую невероятную фантазию представить в конкретной форме, убеждающей своей достоверностью. Наверное, именно поэтому простота метаморфоз привычного соотношения вещей и была положена в основу ранней кинофантастики.

В раннем кинематографе фантастика была представлена в виде феерического фантастического жанра. Его основоположник — французский режиссер Жорж Мельес — черпал сюжеты своих картин из разных источников: сказки, цирка, пантомимы, балета. И синтез выступал здесь в качестве экспериментаторства без ясно представлявшихся Мельесу перспектив. Стоит ли удивляться тому, что фильмы его, поражавшие воображение обывателя конца XIX века, странные и одновременно приземленно-бульварные, использовали совмещение вполне реальных объектов с непривычным окружением — на дне морей, рек, на других планетах, а то и просто среди лубочного мира выступали все те же ресторанные певички, роковые женщины мелодрам, коварные соблазнительницы и т. п.

К.Чуковский с горечью писал об авторе этих фильмов, что человек с такой безмерной властью фантазии ничего другого не придумал, как свести на дно океана кафешантан… И тем не менее заслуги Мельеса в становлении кинофантастики очевидны: он впервые попытался ввести в кинематограф фантастический образ, фантастическую тему, фантастический сюжет, разработал принципиально новые приемы киносъемки, позволявшие “материализовать чудо”, сделать его зримым и достоверным, обратился позднее к киноиллюстрации известных уже в то время фантастических литературных произведений, внес вклад в теорию киномонтажа — словом, выступил как пионер нового жанра.

2. ОТ “АЭЛИТЫ” ДО “СТАЛКЕРА”

Отечественная кинофантастика возникла и развивалась в условиях, отличных от западной кинематографии, — в условиях первых послереволюционных лет с их неустроенностью и в то же время всеобщим жизнеутверждающим подъемом, романтической устремленностью в будущее. Дореволюционная кинематография почти не оставила сколько-нибудь заметных образцов кинофантастики. Отдельными частными студиями (в основном иностранного происхождения) создавались подражательные короткометражки (в стиле “а-ля Мельес”), насыщенные несуразностью, примитивизм и бессодержательность которых были достойны псевдочуда ярмарочных балаганов, где, впрочем, такого рода кинофантастические поделки и показывались.

Однако новое время диктовало свои требования. И едва ли не своеобразным парадоксом первых послереволюционных лет можно назвать тот факт, что еще не отгремели бои гражданской войны, еще не хватало у молодой страны ни хлеба, ни обуви, ни машин, а научно-фантастическая литература получила такой неслыханный размах, что сейчас, с дистанции в семь десятилетий, все это само по себе представляется фантастикой! В преддверии построения нового общества люди страстно мечтали о будущем, тянулись к мечте. Фантастические книги Ж.Верна, Г.Уэллса и многих других писателей ежегодно переиздавались десятками советских издательств. В журналах того времени велись оживленные дискуссии о будущем, описанном в романах, о будущем реальном, невымышленном, облик которого постепенно начинал вырисовываться.

Появлялись и книги первых советских писателей-фантастов. Но писали они в основном не об отвлеченных фантастических путешествиях, не о диковинках техники, а о том, что было близко и понятно современнику, что определяло социальный заказ эпохи: о яростной борьбе со старым миром, о том, что грядет за этой борьбой, о новых преобразованиях, о новом человеке… Так определилось основное содержание не только фантастической литературы тех лет, но и отечественной кинофантастики, первые фильмы которой были посвящены именно социальным темам, отражению проблем современной действительности, мыслям, волновавшим миллионы людей, совершивших социальную революцию.

В эти годы возможностями, которые давал немой кинематограф, были реализованы постановки нескольких фильмов, при всей разнородности содержания и уровня художественного исполнения объединенных одной большой темой: темой революции, темой борьбы за сохранение свободы, темой созидательного труда.

Уже в 1919 году группой режиссеров был поставлен довольно смелый фильм “Железная пята” по мотивам социального романа Джека Лондона, где идейно-политические акценты литературного первоисточника были удачно подчинены реалиям социалистической революции. К сожалению, фильм не сохранился, и судить о нем можно только по воспоминаниям современников, отмечавших достоинства ленты.

3. ПРОБЛЕМНОСТЬ И МНОГООБРАЗИЕ — В ПОИСКЕ

Словно бы вдохновившись удачей А.Тарковского, многие режиссеры советского кино по-новому взглянули на кинофантастику, увидя в ней неисчерпаемые потенциальные возможности для обращения к современнику.

Возвращаясь на время в 70-е годы, необходимо отметить, что процессы активизации отечественной кинофантастики сначала коснулись детского кино. Фильм “Большое космическое путешествие” (киностудия им. М.Горького, 1974), “Москва — Кассиопея” и “Отроки во Вселенной” (киностудия им. М.Горького, 1973–1974), конечно, трудно отнести к незаурядным событиям в русле кинофантастики по причине их изначальной условности как детской игры, но они были только первыми шагами на пути к весьма заметному расширению проблемно-тематического спектра современного научно-фантастического фильма. Ведь не только космос (да еще используемый в столь упрощенном дидактически-игровом качестве!) давал повод для размышлений о сложных путях развития общества, о нерешенных проблемах современного мира, о поисках нравственного идеала современником.

В частности, социально-политические мотивы, определяющие дух кинофантастики второй половины XX века, более остро (в сравнении с довоенным периодом) и более глубоко получили выражение в этом киножанре. И сам процесс реализации сходных в общем-то замыслов осуществлялся неравноценно. С одной стороны, можно считать очень похожими фильмы “Молчание доктора Ивенса” (Мосфильм”, 1973) и “Отель “У погибшего альпиниста” (“Таллиннфильм”, 1979) — и тут, и там история столкновения инопланетного разума с современной земной действительностью. Однако в первом случае зритель имел дело с той прямолинейностью трансформации замысла, которая была изжита еще в начале 60-х годов: иллюстрация негативных сторон буржуазного мира такими методами (встреча с инопланетянами непременно оборачивается стремлением подчинить их потенциальные возможности милитаризации) не прибавляла ничего нового в морализаторстве и уж тем более не вызывала встречных мыслей.

Во втором из названных фильмов проблема контакта имела выход на более конкретное и актуальное, да и сюжет был не столь банален и прямолинеен. И тут, и там в финале гибли пришельцы, не разобравшиеся в сложных противоречиях земной реальности. Но сумма вынесенных из обоих фильмов идейно-эстетических ценностей не имела между собой знака равенства.

Эти примеры приведены лишь для того, чтобы показать, что дело не столько во времени создания фильмов (даты создания лент разделены шестилетним периодом), не столько в марке студии, сколько в специфике внутреннего видения кинофантастики режиссером и всем съемочным коллективом каждого конкретного фильма. Формализм — плохой мостик к освоению нового жанра. В фантастике эта избитая истина оборачивается порою неожиданными сторонами, когда одного лишь желания создать фантастический фильм явно недостаточно для успеха. Кроме того, в кинематографе существует известная специализация, и режиссер-детективщик, к примеру, вряд ли возьмется от нечего делать снимать вдруг кинокомедию! Применительно к кинофантастике дело обстоит, к сожалению, иначе, и к ней зачастую обращаются режиссеры, не имеющие не только сколько-нибудь заметного опыта в жанре, но даже приблизительного представления о нем — следствие недооценки фантастики в искусстве.

САМЫЙ ПРИСТРАСТНЫЙ СУДЬЯ

(Вместо заключения)

Совсем недавно количество созданных в нашей стране фантастических фильмов (игровых и мультипликационных) перевалило за сто. Так что если бы можно было издать специальный фильмографический каталог, характеризующий всю советскую кинофантастику и сопровождающий такую информацию библиографией всех статей, обзоров и рецензий по той же теме, получился бы наверняка довольно толстый путеводитель по 70-летней истории советского научно-фантастического фильма. Но каталога такого пока нет, и тем не менее приходится решать вопрос о том, существует ли советская кинофантастика со своей хотя бы краткой историей и традициями, с бурным ростом в последние годы, сложными и противоречивыми путями развития. Думается, что представленный выше обзор дает утвердительный ответ на подобные вопросы. Можно, конечно, спорить с оценочным подходом к тем или иным фактам, приведенным в данном обзоре, предлагать какие-то свои концепции, но нельзя отвергать главного — у советской кинофантастики есть своя история, есть специфические особенности, есть вполне оформившееся современное лицо, а все это в совокупности и определяет категорию национального кинематографа, с чем давно уже не пытаются спорить в зарубежном киноведении. С полным основанием советскую кинофантастику можно, как и весь советский кинематограф, назвать летописью истории нашей страны. И в этом также одна из отличительных особенностей советской кинофантастики, рождавшейся и формировавшейся очень тесно с этапами развития первого государства рабочих и крестьян. Найдется наверняка скептик, который с сомнением отнесется к такой связи, мотивируя свою позицию замечанием, что фантастика, дескать, должна значительно опережать свое время, писать о грядущем и уже в силу этого не может быть увязана с эпохой, породившей ту или иную мечту. Но ведь прогноз, дальняя гипотеза — отнюдь не основная прерогатива фантастики. Куда важнее иная функция этого социокультурного феномена XX века — способность его отражать быстротекущее время, в котором проблемы большие и малые подвержены столь активным процессам трансформации, что только фантастика и способна порой вовремя ухватить, высветить ростки тех или иных негативных или позитивных тенденций, чтобы, укрупнив их, проанализировав и оценив в художественной экстраполяции, говорить с современником о насущном во имя достижения необходимой гармонии…

И как бы парадоксально не звучала эта мысль, но фантастика — быстро стареющий жанр! Ибо вместе с решением тех или иных проблем в реальной жизни вчерашняя актуальность фантастики уходит в прошлое. Плохо ли это или закономерно? Если сделать точкой отсчета действенности фантастики ее публицистичность, то все это не покажется удручающим разочарованием, потому что такова уж природа искусства и литературы — сумма истин и идеалов, добытых художниками той или иной эпохи, хотим мы этого или нет, остается самоценной главным образом для современников. Новые эпохи рождают новые проблемы, выдвигают новые идеалы и с новых высот, новых перспектив проблемы прошлого либо малопримечательны, либо совсем лишены смысла. Вот и подходим мы снова к вопросу оценки семидесятилетнего пути развития отечественной кинофантастики. И для объективной оценки этой следовало бы посмотреть на фильмы прошлых лет глазами их современников, учесть мысли и чувства, взгляды на жизнь и мечту людей той эпохи. К сожалению, дано это не каждому, как показывает практика киноведения и обиходного мышления. Отсюда и берут истоки противоречивые концепции отечественной кинофантастики. Ее и в современном качестве все еще не способны оценить объективно, хотя сдвиги в этой области произошли заметные.

В последнее время наметился количественный рост выпускаемых у нас фантастических фильмов. Ленты создаются на разных киностудиях страны, в том числе и на республиканских. И среди произведений этого жанра значителен перечень тех, которые заслуженно отмечены многочисленными премиями и призами на международных фестивалях и киносмотрах. Уделяется больше внимания и пропаганде кинофантастики. Проводятся специальные недели и декады научно-фантастических и приключенческих фильмов. Уже трижды прошел по стране ежегодный зрительский фестиваль кинофантастики. Организуются любительские киноклубы фантастики. Параллельно с этими мероприятиями проходят и творческие встречи, дискуссии кинодеятелей, специально посвященные вопросам киножанра. А ведь это одно из важнейших условий для плодотворного подхода к осознанию совокупности элементов отечественной школы научно-фантастического фильма, которая, конечно же, не могла возникнуть на пустом месте.

Каждый фильм вносил вклад в общее здание советской кинофантастики, радовал достижениями, убеждал в бесперспективности тех или иных примеров, методов, идей. Анализ этого пути и есть школа. Школа, которой еще предстоит овладеть и кинодеятелям, и зрителям.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Год 1988 оказался для советской фантастики если не переломным, то во всяком случае внушающим надежду на закрепление позитивных перемен в издательском деле: фантастику стали печатать практически все серьезные журналы, в том числе и “толстые”, издательства начали планировать (пока еще не издавать усиленно) ее более свободно и в широких масштабах. Но главный вклад в издание фантастики все-таки внесло издательство “Молодая гвардия”, на базе которого создано Всесоюзное творческое объединение молодых писателей-фантастов (ВТО МПФ): кроме плановых десяти книг “Библиотечки советской фантастики” оно издало одиннадцать сборников фантастики молодых авторов с широким географическим охватом (по существу, беспрецедентным) от Камчатки до Калининграда и от Белого моря до Черного! Объединение выявило добрую сотню новых имен, в литературу пришли молодые люди разных национальностей, не имеющих до этого шансов на публикацию выше уровня районных газет и редко — журналов. И стало ясно, что наша отечественная фантастика, во-первых, явление многонациональное, во-вторых, достаточно интересное и мощное и в-третьих, ее скрытые запасы оказались полны нетривиальных идейно-тематических направлений с широким спектром актуальнейших проблем и конфликтов современности. Творческий потенциал молодых писателей, долгое время сдерживаемый застойными явлениями типа пресловутого “лидерства” и “отсутствия места на Олимпе”, вдруг вырвался из “заключения” и заиграл свежо и сильно, доказав скептикам, кричавшим о кризисе жанра, что “есть еще порох в пороховницах” и не перевелись талантливые юнцы, рискнувшие углубиться в поиск жанровых трансформаций и новых путей и сюжетов. В полной мере все вышесказанное относится и к настоящему сборнику.

Известно, что фантастика пишется не для потомков, а для современников, и попытки предугадать научные открытия на современном этапе развития общества — технические достижения, моду, новые профессии — обречены на провал. Кому интересно читать, скажем, о “знаменитом трансоверизмерителе”? Или об открытии “имманентной гравихроносценции при верещании кузнечика”? Ушли в прошлое времена удивительных литературных открытий, эпоха Жюля Верна, Герберта Уэллса, Александра Беляева, прогнозы которых по большей части сбылись (вспомним знаменитые таблицы Генриха Альтова), наступило время научных коллективов, ушедших вперед так далеко, что фантастам стало не под силу соревноваться с ними на равных, предвидеть открытия, писать о новейших, а тем более о будущих явлениях науки. Но с другой стороны, ни один из прогнозов ведущих писателей-фантастов, таких как Артур Кларк, например, не оправдался даже наполовину! То есть возник парадокс: то, что уже предугадано и должно реализоваться, — не появилось, а то, над чем работают сейчас ученые, — далеко опередило по фантазии и размаху самые фантастические идеи писателей. Парадокс, правда, объяснить можно сильным отставанием производственной сферы, разрывом между наукой и практикой, но он есть, и недаром большая часть молодых писателей начала искать другие пути и методы использования фантастических приемов, ухода в сказку, миф, фэнтэзи, в бытовую и производственную прозу “с элементами фантастики”. И сейчас положение в стране таково, что лишь немногих из писателей можно назвать истинно научными фантастами, использующими новейшие достижения науки и техники, смело прогнозирующими тенденции их развития, а иногда и совершающими настоящие открытия. Хотя делается это отнюдь не в ущерб художественности произведений, в которых главным остаются реалии, движущие личностью и обществом, психологические мотивы и характеры.

Спектр произведений настоящего сборника также весьма и весьма широк: от сказа, мифа, легенды — до научной фантастики, за которую смело берутся и совсем молодые авторы, и те, кто уже пробовал силы в этом жанре. Например, Павел Амнуэль. Его произведение “Бомба замедленного действия” — добротная остросюжетная научно-фантастическая повесть с элементами политического детектива и глубоким философским подтекстом. Амнуэль неплохо ориентируется в политических коллизиях сегодняшнего дня, а его научные предпосылки точны и колоритны, чувствуется, что автор знает, о чем пишет. Он по профессии астрофизик, имеющий несколько научных трудов и научно-популярных книг.

Идею повести, заключающуюся в дальнем прогнозе развития социума в целом, в размышлении о предназначении человека, назвать абсолютно новой нельзя, но все же вывод автора, в отличие от ранее высказанных взглядов на деятельность человечества, оптимистичен: человек способен предотвратить не только гибель цивилизации в ядерной войне, но и — в далеком будущем — сохранить Вселенную, хотя до сих пор с болью и муками пробирается по “лесу” собственных ошибок, таких, как гонка вооружений, продолжающиеся ядерные взрывы, глобальные нарушения экологии, локальные войны и т. д.

Конкретная мысль автора состоит в том, что человек является “бомбой замедленного действия”, запрограммированный природой на создание такого оружия (скажем, способного изменить мировые физические константы!), которое позволило бы Вселенной развиваться дальше, а не застыть в бесконечном расширении и умереть “естественной смертью” от старости. Главной же удачей повести, по-моему, является сопоставление двух разных систем воспитания, систем совести и чувства ответственности, ибо одну и ту же задачу — сохранения Вселенной — можно решать двумя путями: разрушив существующий порядок в глобальной ядерной войне или сохранив мир! Автор убедительно доказывает, что кроме гена агрессивности у человека есть и гены совести и доброты, способные спасти жизнь на Земле.