Тучи – черные высокие готические соборы – грозили вот-вот обрушиться на Женеву. Дальше, по ту сторону Савойских Альп, свирепствовала буря, стегая ветром и приводя в неистовство мирные воды Женевского озера. Зажатое между небом и горами, словно загнанное животное, озеро вставало на дыбы и хрипело, как лошадь, щетинилось, как тигр, и било хвостом, как дракон, отчего на его поверхности бушевали высокие волны. В бухточке, притаившейся среди скал, которые стремительно уходили в воду строго под прямым углом, находился небольшой пляж узкая полоска песка, напоминавшая ущербный месяц, когда волны накатывали, и нарастающий, когда вода отступала. В тот непогожий июльский вечер 1816 года к молу, ограничивавшему восточную оконечность пляжа, пришвартовалось небольшое суденышко. Первым высадился хромой мужчина, которому пришлось с трудом удерживать равновесие, чтобы не свалиться в водную пасть, обрушившую весь свой гнев на непрочную конструкцию волнореза, походившего с кружившими над ним чайками на неподвижные останки какого-то фантасмагорического животного. Ступив на мол, вновь прибывший одной рукой обхватил мачту, а другую протянул, помогая высадиться остальным: сначала двум женщинам, затем мужчине. Группа, напоминавшая

troupe

нелепых и забавных эквилибристов, направилась по волнорезу к суше, не дожидаясь, пока высадится третий мужчина, которому пришлось справляться с этой нелегкой задачей в одиночку. Растянувшись цепочкой, они двинулись вверх по склону навстречу ветру, пока – промокшие, веселые и запыхавшиеся – не достигли дома, что расположился на вершине невысокого холма Виллы Диодати. Третий мужчина шел коротким легким шагом, не произнося ни слова и не отрывая взгляда от земли, как собака, следующая по пятам за своим хозяином Женщины были Мэри Годвин Уолстонкрафт и ее сводная сестра Джейн Клермон. Первая, хотя и не состояла в браке, считала, что имеет право носить фамилию мужчины, за которого в скором времени собиралась выйти замуж – Шелли. Вторая, по причинам менее известным, отказалась от своего имени и называла себя Клер. Что до мужчин, то ими были лорд Джордж Гордон Байрон и Перси Биши Шелли. Но никто из перечисленных персонажей не представляет особого интереса для этой истории, кроме того, кто покинул лодку последним и одиноко замыкал шествие – Джона Уильяма Полидори, бесславного и презренного секретаря лорда Байрона.

События, происходившие тем летом на Вилле Диодати довольно хорошо известны. По крайней мере, некоторые из них. Однако если бы можно было прочесть письма доктора Полидори, безвестного автора

The

Итак, без всякого сомнения, происхождение столь сумрачного повествования, как

Переписка, о которой идет речь, ни для кого не секрет. Точнее говоря, абсурдный и скандальный путь, который эти документы проделали по юридическим, академическим и даже политическим инстанциям, достаточно хорошо известен. Споры об их подлинности вылились в настоящую войну. Публиковались отчеты экспертов, результаты каллиграфических исследований, уклончивые показания свидетелей, гневные опровержения действующих лиц, так или иначе к ним причастных. И лишь содержание одного-единственного письма так никогда и не стало достоянием общественности. Говорили, что оно сгорело вместе с другими документами в 1824 году во время пожара в судейском архиве. И поджог был предумышленным Но скандалы, и даже те из них, которые кажутся великими и принадлежащими вечности, так же быстротечны, как время, что отделяет один от другого, и неизбежно оказываются погребены под тоннами бумаг и затоплены реками чернил. Упорное молчание участников, нарастающее равнодушие публики и, наконец, смерть всех персонажей предали забвению скандальную переписку, от которой, с другой стороны, как утверждали, остался только пепел. Единственное, что сохранилось, это не менее сомнительный дневник Джона Уильяма Полидори.

Вилла Диодати представляла собой прекрасный трехэтажный дворец. Вдоль его фронтона тянулась крытая галерея с дорическими колоннами, на капителях которых покоилась просторная терраса с парусиновым пологом. Архитектурную конструкцию венчала пирамидальная крыша с тремя слуховыми окошками. Слуга, суровый человек, никогда не говоривший ни одного лишнего слова, ожидал гостей под навесом парадного подъезда. Четверо прибывших вошли в холл, ступая перепачканными босыми ногами, держа обувь в руках, и, прежде чем слуга успел предложить им полотенца, скинули с себя всю одежду, оставшись абсолютно голыми. Мэри Шелли, обессилевшая от смеха, рухнула в кресло и, схватив Перси Шелли за руку, притянула его к себе так сильно, что он упал на ее нагую возбужденную плоть, а затем сомкнула ноги за его спиной.

Клер разделась медленно, не проронив ни слова. Вопреки ожиданиям Байрона, она не приняла участия в общей вакханалии вожделения, напротив, была рассеяна и вела себя так, как если бы находилась в комнате одна. Она присела на ручку кресла, в то время как лорд Байрон не сводил с нее воспаленного взгляда. Кожа Клер была сделана из того же белоснежного материала, что и фарфоровые статуэтки, а профиль казался внезапно ожившей камеей. Ее поразительных размеров груди венчали розовые круги, которые, хотя и сжались от капелек воды и холода, все же превосходили размером открытый рот Байрона. Последний, обнаженный, упал на колени у ее ног и, тяжело дыша, стал ласкать языком ее мокрую кожу. Клер не оттолкнула его, даже нельзя сказать, чтобы она уклонилась. Однако, наткнувшись на ледяное равнодушие и упорное молчание своей подруги, не замечавшей его ласк, Байрон поднялся, развернулся на сто восемьдесят градусов и, очевидно стараясь сделать вид, что не замечает презрения, жертвой которого стал, по-прежнему нагой, положил руку на плечо слуги и прошептал ему на ухо:

– Мой верный Хам, мне не оставляют выбора.

Слугу, казалось, гораздо больше занимал беспорядок, учиненный в холле – разбросанная по полу одежда, намокшая обшивка кресел – нежели шутки хозяина, хотя, по правде говоря, Хам никогда не понимал, шутит лорд или говорит всерьез. В этот момент вошел Джон Полидори, на ходу снимая плащ, под которым его одежда осталась почти сухой. А поскольку он предусмотрительно шел только по мощеной дорожке, то и на его туфлях не было ни следа глины. При виде открывшейся ему картины он не сумел скрыть гримасы пуританского отвращения.

– О, мой дорогой

Женева

,

15 июля 1816

Др. Джон Полидори:

Наверное

,

Вас удивит это письмо

,

вернее

,

то

,

что Вы получаете его сразу по приезде. Мне хотелось первой поприветствовать Вас. Не спешите заглядывать в конец послания

,

чтобы установить имя автора: Вы меня не знаете. Но Вы даже не догадываетесь

,

насколько хорошо Вас знаю я. Прежде чем читать дальше

,

поклянитесь никому не говорить о моем письме; отныне от Вашего молчания зависит моя жизнь. Я уверена

,

что Вы сохраните тайну

,

поскольку с той минуты

,

что Вы прочли даже эти первые строки

,

Ваша собственная жизнь полностью зависит от моей. Не

подумайте

,

будто я Вам угрожаю

,

напротив

,

я намерена быть Вашим ангелом-хранителем в этих жутких местах. При других обстоятельствах я бы посоветовала Вам немедленно уехать. Но теперь слишком поздно. Я здесь против моей воли

,

и за те несколько месяцев

,

что я провела в этих краях

,

мне не было никакой радости

,

если не считать Вашего приезда. Нынешнее лето выдалось особенно мрачным

,

ни одного солнечного дня. Здесь никогда не было столь пустынно. Скоро Вы сами убедитесь в том

,

что даже птицы улетели отсюда. Меня стал преследовать страх. Даже я сама порой кажусь себе чужой и опасной. Я

,

которая

– 

не сочтите за бахвальство

– 

никогда ничего не боялась. Так вот

,

в последнее время стали происходить странные вещи. В округе воцарилась смерть: озеро превратилось в кровожадное животное.

С

начала лета оно безжалостно поглотило три баркаса

,

от которых не нашли ни единой щепки. Они буквально сгинули в его темной утробе

,

а об их пассажирах до сих пор ничего не известно. Три дня назад неподалеку от Шпионского замка обнаружили два изуродованных тела. Я видела их собственными глазами. Это были два молодых мужчины

,

почти

Ваши ровесники

,

проживавшие

неподалеку от Вашего нынешнего пристанища. Мне неведомо

,

были они живы или мертвы

,

когда оказались на противоположном берегу Женевского озера. Но более всего меня терзает подозрение о моей собственной причастности к этому ужасному происшествию. Впрочем

,

не волнуйтесь

,

я постепенно оправляюсь.

Ваш долгожданный приезд действует на меня успокаивающе. И не потому

Если Вы сейчас оторвете взгляд от письма и посмотрите в окно

С нижнего этажа доносился приглушенный смех Мэри и Клер. Просачивался приторный аромат полыни, табачного дыма и турецких пряностей – смесь, от которой Полидори успел отвыкнуть и которая всегда вызывала у него непреодолимые приступы тошноты. Он машинально открыл окно, но под воздействием суеверного страха немедленно закрыл его. Внезапно весь царственный пейзаж по ту сторону окна, коронованный снежной вершиной Монблана, вся эта великолепная панорама, покрытая прозрачным саваном дождя, сжались до размеров маленького огонька, который, подобно глазу циклопа, наблюдал за ним с вершины горы. Словно вопреки своей воле, Полидори снова взялся за письмо.

Я расскажу Вам о себе. Но

,

прежде чем начать

,

должна предупредить

,

что

,

возможно

,

открою Вам тайну

,

к которой Вы не готовы. Надеюсь

,

что профессиональное хладнокровие врача возьмет верх над Вашей завидной молодостью. Вы не можете себе представить

,

как для меня важно то

,

что Вы сейчас читаете эти строки. И тем более не подозреваете

,

какой груз

– 

довлевший надо мной всю мою долгую жизнь

– 

снимаете с моих плеч. Вас

,

наверное

,

удивит

,

что Вы

– 

кроме моей семьи

,

если ее позволительно так именовать

,

– первый и единственный

,

кто узнал о моем существовании. Впрочем

,

я до сих пор не представилась. Меня зовут Анетта Легран. И хотя Вы очень молоды

,

думаю

,

что не ошибусь

,

если предположу

,

что и до Вас дошли слухи о моих сестрах Бабетте и Колетте.

Действительно, Джон Полидори не только слышал о сестрах-близнецах Легран, но, насколько мог припомнить, имел возможность лично встретиться с ними в доме некой мисс Мардэн или – он не был уверен – на одном из тех скандальных приемов, которые давала подружка его Лорда, актриса труппы

Drury

Lane

.

В любом случае, сестер Легран он помнил совершенно отчетливо. Тогда на Джона Полидори эти две – к тому времени уже покинувшие сцену – актрисы произвели исключительное впечатление. Все отмечали не только их невероятное сходство, но и неправдоподобную синхронность всех их движений и реакций: они не отдалялись друг от друга больше, чем на шаг, смеялись над одними и теми же шутками и скучали во время одних и тех же разговоров; обе обладали врожденной способностью перебивать анекдоты в момент их кульминации и вообще, казалось, в них жила общая, единая душа. Но более всего в них поражало нескрываемое сладострастие, с которым они рассматривали любого мужчину, оказавшегося в их поле зрения. Они без тени стыда вонзали взор в наиболее многообещающие выпуклости между мужскими ногами и неотрывно провожали глазами – в случае необходимости беззастенчиво поворачивая голову – потенциального «кавалера». В подобных случаях они что-то шептали друг другу на ушко и смеялись нервным, взволнованным смехом, не скрывая охватившего их возбуждения. Казалось, они совершенно не заботились о том, чтобы развеять ходившие о них сплетни, которые обретали как форму слухов, шепотом передававшихся из уст в уста, так и более зримый облик – оскорбительные надписи на дверях общественных уборных. Полидори даже вспомнил, как в одной из газетных статей появился неологизм «легранский» применительно к поведению некой дамы, чья репутация стала вызывать сомнения. По крайне мере, Лорд к слухам о его возможной близости с сестрами относился с высокомерным достоинством и на публике вел себя абсолютно безупречно. «Клевета слишком грязна, чтобы пренебрегать ею», – как-то недавно сказал он, когда в коридорах

Полидори вспоминал. Его взгляд будто блуждал в неведомых далях, не принадлежащих этому миру. Но хотя казалось, что его глаза не видят ничего, кроме смутного пейзажа памяти, они были по-прежнему прикованы к огоньку на вершине горы. Джон Полидори положил письмо на маленький столик и несколько раз прошелся туда и обратно по комнате, как будто где-то здесь, в ней, можно было найти разгадку. Внезапно его озарила одна мысль: опершись локтями на подоконник и подперев кулаками подбородок, он выглянул в окно. Он долго разглядывал длинную цепочку огней, тянувшуюся вдоль озера. Сама невозможность сосчитать их подсказала правильное решение: одни из них вспыхивали, другие гасли, некоторые, прежде чем исчезнуть, слабо мерцали или просто были крохотными дрожащими отражениями в воде. Если в этот самый момент, сказал он себе, ему придет в голову задуть свою свечу, то в ту же секунду, исключительно по воле случая, один из тех огней, которые он сейчас наблюдает, непременно погаснет.

Впрочем, задувать свечу и не понадобилось: огонек, посылавший робкий сигнал с вершины горы, угас. Полидори улыбнулся. Смешной глупец! Просто его Лорд задумал поиздеваться над его суевериями. Секретарь решил удвоить ставку, чтобы проверить гипотезу. Он сказал себе, что, если прямо сейчас зажжет свечу, которую погасил несколько мгновений назад, то наверняка там вдалеке из ничего вспыхнет какой-нибудь другой огонек. И действительно, вскоре на западе снова появилась мерцающая точка. Все это, конечно, было нелепым розыгрышем, который сплели две маленькие гарпии. Раскаты смеха, раздававшиеся внизу, были тому лучшим подтверждением. Теперь все стало ясно: они заручились содействием слуги, который и подкинул ему в комнату письмо. Более того, ему пришло на память, что накануне вечером, перед отъездом в Женеву, все четверо обсуждали отрывки из этого ужасного романа Мэтью Льюиса

На какую-то долю секунды Джон Полидори предположил, что у него внезапно помутился разум и что все это: и необъяснимое появление письма, которое, как ему кажется, он сжимает в руке, и загадочная перекличка огоньков, и якобы адресованные ему мрачные угрозы, – не более чем плод воспаленного воображения. Тогда к чему – спросил он себя – предаваться терзаниям, продолжая читать зловещее письмо, порожденное его собственным помутившимся разумом, если весь чудовищный спектакль, протекающий перед его взором, срежиссирован его, доктора Полидори, помешательством. Конечно, подобное предположение не могло утешить, напротив, сама мысль о возможном сумасшествии пугала еще больше. Поэтому он снова принялся за чтение, теперь уже лелея надежду найти доказательства, которые опровергли бы жуткое предположение.

Сразу хочу предупредить: не мните меня такой же красавицей

,

как мои сестры. Вам первому выпало узнать

,

что сестры Легран

– 

не двойня

,

а тройня. Причин хранить эту тайну более чем достаточно. И вот почему.

Возможно

,

это был раздвоившийся позвонок одной из моих сестер

,

тератома

,

выросшая под покровом ягодичной м

ыш

цы

,

один из тех наростов

,

которые можно удалить и которые имеют вид недоразвитого плода: пучок волос

,

ногти и зубы. В Вашей практике Вы наверняка сталкивались с чем-то подобным.

Джон Полидори отвел глаза от письма. Его ладони вспотели, бумага дрожала в такт взвинченному пульсу. Казалось, прочитанные слова опередили его собственные мысли. Действительно, не успел он дочитать до конца слово

тератома

,

как в его памяти невольно всплыли воспоминания о студенческих годах. Сколько ни пытался, он так и не смог избавиться от страшного видения – склянка, внутри которой в спирту плавал отвратительный отросток размером с кулак, изъятый из спины какой-то старухи. Полидори всегда считал себя трусливым ипохондриком, не способным служить своему делу с тем мужественным хладнокровием, которым должен обладать врач. И это письмо было еще одним болезненным напоминанием. Как наяву, он представил себе условно антропоморфное существо с проросшими сквозь плоть косточками, напоминавшими зубы; этакого старичка-зародыша, поросшего седыми волосами, такими же, как и у миссис Уайноны Оруэл, той самой пациентки, у которой была удалена опухоль. Он так и видел, как его учитель, доктор Грин, со зловещим видом держит на ладони тератому и, вперив в него жестокий взгляд, повторяет глухим голосом:

– Мистер Полидори, дайте вашу руку.

Париж

,

15 марта 1774 г.

Глубокоуважаемый др. Франкенштейн

,

эти строки продиктованы отчаянием. Учитывая

,

как давно мы не виделись

,

я бы предпочел побеседовать с Вами о вещах более приятных. К сожалению

,

вынужден признать

,

что нарушить трехлетнее молчание меня побудил исключительно тот несчастный оборот

,

который неожиданно приняла моя жизнь. Умоляю Вас о помощи

,

поскольку этот крест мне самому не под силу. Я нуждаюсь в Вашем мудром совете и

,

что более важно

,

рассчитываю

на Ваше благородство. Настоящее письмо

– 

исповедь

,

покаяние и мольба. Возможно

,

Ваши обширные познания в медицине помогут мне найти выход из того рокового лабиринта

,

в котором я блуждаю последние три года своей жизни. Я собираюсь поведать Вам о самом страшном

,

что только может случиться с человеком. Не сочтите меня жалким сумасшедшим

,

по крайне мере

,

пока я таковым не являюсь. Взываю к Богу

,

чтобы он укрепил меня в моем намерении послать Вам это письмо

,

как только я поставлю последнюю точку

,

хоть и опасаюсь

,

что стыд может помешать мне. В последнем своем послании я сообщил Вам радостную новость о беременности Маргариты. Вспоминаю

,

с каким волнением я описывал событие

,

о котором я и моя жена так долго мечтали. Все шло просто превосходно

,

и не было ни малейших оснований ожидать иного исхода

,

как только самого благоприятного. Вам известно

,

что

,

в силу некоторых осложнений

,

моя супруга умерла родами

,

равно как и то

,

что в то время

,

как ее жизнь угасала

,

ценою героических усилий

,

из последних сил

,

ей удалось произвести на свет двух очаровательных девочек-близнецов. Но это лишь часть правды.

Выли и другие события

,

о

которых

никто не ведает

,

ибо они столь чудовищны и необъяснимы

,

что

,

охваченный страхом

,

я так и не отважился предать их гласности

,

не зная

,

что предпринять и к кому обратиться.

Постараюсь изложить их Вам настолько подробно

,

насколько мне позволит стыд.

Морозной ночью

,

24 февраля 1744 года

,

за несколько минут до того

,

как ослепительная кадмиевая вспышка предвестила приближение самой страшной грозы

,

какую только видел наш век

Тогда я еще не подозревал

Поскольку моего отца охватывал стыд при одной лишь мысли о подобной исповеди

,

он решился доверить страшную тайну только моим сестрам; письмо же

,

которое он начал писать к другу

,

так и осталось неоконченным. Я достала его из корзины для бумаг. Надеюсь

,

теперь Вам стало совершенно ясно

,

какие причины вынуждают моих сестер заботиться о моей жизни.

Как Вы

,

возможно

,

догадываетесь

,

события

,

о которых повествует мой отец

,

тщательным образом просеяны сквозь сито стыдливости

,

и

,

несмотря на драматический и покаянный тон

,

многое осталось недосказанным. Отца я не осуждаю. Однако

,

несмотря на то

,

что описание его страданий достойно жалости

,

я все же никогда не смогу ему простить того

,

в

чем он сам признается

,

– 

намерения убить меня. Поверьте

,

я не очень дорожу жизнью. Если я до сих пор еще не умерла

,

то обязана этим вовсе не отцовской любви и не сестринской заботе. Я до сих пор храню тяжелые воспоминания о днях своего детства

,

но никого не обвиняю в том

,

что фактически была приговорена к гражданской смерти. Я сама выбрала одиночество и обрекла себя на полную безвестность.

С

раннего детства я почувствовала в себе склонность к уединению

,

да и

поупом

всегда чувствовала потребность

– 

почти физиологическую

– 

таиться в местах темных и тихих. Почти всему я научилась от своих врагов

,

таких же жителей подземелья. От крыс я переняла ненасытный голод к книгам

,

от тараканов

– 

чуткую наблюдательность

,

от пауков

– 

терпение

,

от летучих мышей

– 

интуицию

,

от кротов

– 

выносливость

,

позволяющую прорывать огромные ходы в мрачном чреве земли. Я знаю Париж лучше

,

чем самый кичливый парижанин. Мне ведомы ходы и коридоры

,

соединяющие одну окраину города с другой

,

пролегающие под руслом Сены

,

и

,

интересуй меня деньги

,

сокровища Наполеона уже тысячу и один раз были бы моими.

Сызмальства я ощущала жизненную необходимость оставаться рядом со своими сестрами. Возможно

,

причиной тому была наша связь сиамских близнецов

,

плотское внутриутробное соединение

,

может быть

,

и забота об их здоровье

– 

в конце концов

,

от них зависела и моя жизнь. Как бы то ни было

Библиотека была поистине прекрасна. Слабый свет

Во время одной из своих первых трапез я пообедала ранним испанским изданием

Во время моих подземных экспедиций я совершенно случайно обнаружила нечто

,

что

,

вне всяких сомнений

,

стало для меня воистину бесценным открытием. В проходах

,

ответвляющихся от узкого туннеля

,

что пролегает под Сеной и соединяет Нотр-Дам с Сен-Жермен-де-Пре

,

мне то и дело чудился столь притягательный для меня аромат бумаги и чернил

,

чьи количества

,

судя по его интенсивности

,

могли удовлетворить самые разнузданные аппетиты. Однако то был запах не типографской краски

,

но волнующее и ни с чем не сравнимое благоухание

,

какое источают только манускрипты. Мне не составило труда обнаружить проход

,

который наконец вывел

меня

к

источнику

соблазнительного

аромата. Речь идет

,

как Вы

,

наверное

,

догадались

,

о подвалах

,

принадлежащих Издательскому Дому Галлан. Моему взору открылось сокровище

,

ослепительнее которого мне не доводилось видеть: сотни тысяч рукописей от пола до потолка. Я не сразу осознала их ценность. Вы ошибаетесь

,

если думаете

,

что это были оригиналы

,

которые появились на свет в виде книг и снискали бессмертную славу; этим манускриптам был вынесен самый жестокий из всех приговоров

,

какой только возможен в отношении литературного творения: на каждой обложке стояла красная печать с кратким приговором –

НЕ ПУБЛИКОВАТЬ.

Если бы я только могла поведать Вам о всех чудесах

,

которые открылись мне на страницах

,

обреченных на смерть еще до рождения... уверяю Вас

,

история европейской литературы могла бы быть совсем иной

,

куда более славной

,

если бы хоть некоторые из них

,

взамен других

,

прославленных

,

признанных и почитаемых

,

увидели свет.

Задавшись целью узнать

,

кто же был тот неведомый судья

,

вершивший суд над литературой

,

что дерзнул определять наше

,

читателей

,

будущее

,

равно как и судьбы еще не написанных

книг и их авторов

,

я познакомилась с самым зловещим и невероятным из всех обитателей подземного мира.

Человек

,

выносивший приговор рукописям

,

жил в грязной комнате

,

располагавшейся под библиотекой. За его спиной высилась гигантских размеров машина

,

занимавшая почти все помещение. Этот безымянный судья создал в своем роде уникальную классификацию всех великих романов. Он тщательно пересчитал в них все слова с первого до последнего

Основу машины составлял большой котел

В

Первые годы своей жизни я провела в умиротворенном затворничестве. Но я была счастлива. У меня был мой собственный рай. Все необходимое находилось рядом

,

под рукой. Во время моих ночных вылазок я могла проникнуть в любую библиотеку Парижа и полакомиться самыми экзотическими книгами

,

написанными на диковинных языках

,

которые со временем я научилась понимать. Я не нуждалась ни в чьем обществе. Однако приближалось то время

,

когда мне предстояло с

т

ать женщиной

,

и нечто ужасное должно было войти в мою жизнь.

В одну ночь мне предстояло пережить некую ужасающую перемену

,

подобную внезапному и неотвратимому превращению гусеницы в бабочку.

Нежданно

негаданно

мне пришлось

распрощаться со своим счастливым одиночеством

,

в котором я чувствовала себя так уютно

,

ради того

,

чтобы впасть в обременительную зависимость от «себе подобных». В тот самый день

,

когда я стала женщиной

,

меня

,

охватила срочная

,

нестерпимая и невыносимая потребность познать

– 

в самом чистом

,

библейском смысле слова

– 

познать мужчину. Это не было похоже на те приступы возбуждения

,

которые так часто меня беспокоили; речь идет не о влажных выделениях

,

которые вызывали у меня некоторые книги. В конце концов

,

я прекрасно знала

,

как можно себя утешить. Эти порывы я могла усмирить сама и даже предпочитала свои собственные

,

уже проверенные ласки

– 

никто не мог знать мою анатомию лучше меня самой

– 

одной мысли о том

,

что ко мне может прикоснуться мужчина. Однако то

,

что случилось теперь

,

было чем-то совершенно новым и имело чисто физиологическую природу: если попытаться найти схожую физическую потребность

,

я бы назвала чувство голода или жажды. Я чувствовала

,

что

,

не появись в моей жизни мужчина

,

меня ждет смерть

,

как если бы я перестала есть или пить воду. То

,

что произошло в течение

нескольких

следующих

дней

,

доказало

,

что сказанное не является метафорой. Мое самочувствие ухудшилось до такой степени

,

что я впала в состояние прострации и почти не могла двигаться. Наверное

,

Вы уже догадались

,

что здоровье моих сестер постигла та же самая участь

Мои сестры были красавицами. Но пробудившаяся в них с ранних лет ненасытная похоть превосходила их красоту. Сквозь вентиляционное окошко я могла видеть

– 

Месье Пельян садился на стул

Мы решили

,

что мосье Пельян

– 

единственный

,

кто может дать нам то

,

в чем мы нуждались. Однако возможно ли раскрыть перед мосье Пельяном тайну моего существования? Что ожидает сестер

Л

егран

– 

и

,

разумеется

,

моего отца

,

– 

если вдруг вскроется

,

что они прятали чудовищного близнеца. Откуда нам было знать

,

что власти не приговорят меня к заточению? Каким мерзким обследованиям подвергнут меня одержимые врачи? Но самое главное

,

как убедить месье Пельяна

,

чтобы он доверился такому монстру

,

как я? Каким бы извращенцем ни был компаньон моего отца

,

каким бы растленным ни было его грязное воображение

,

вряд ли он зайдет в своей похоти так далеко

,

чтобы почувствовать

влечение

к

выродку

,

поросшему

шерстью обитателю клоак

,

смрадному чудовищу

,

скрещению самых мерзких уродов мрачных глубин. Вероятнее всего

,

он опрометью выбежит из дома и заявит о появлении ужасного существа или

,

в лучшем случае

,

умрет

,

пав жертвой испуга.

И

тогда мы с сестрами решили

,

что единственно возможным выходом была другая игра

,

в которую они часто играли с мосье

,

– 

в «слепого петуха».

Мои сестры не покидали постели. На грани отчаяния отец решил вызвать врача. Двойняшки молили его не делать этого

,

а

,

напротив

,

лучше вызвать своего компаньона. Не ведая истинной причины

,

наш отец выполнил столь экстравагантную просьбу. Я же

,

со своей стороны

,

вот ужу два дня как не покидала отдушину

,

которая выходила в комнату сестер.

Отец вернулся вместе с мосье Пельяном

,

который с искренним сочувствием и горечью взирал на моих сестер

,

обессиленных и бледных. Бабетта попросила отца

,

чтобы он на минуту оставил их наедине с мосье Пельяном. Мой батюшка никогда не сомневался в порядочности своего компаньона

,

которому он к тому же доверил воспитание дочерей. Он предположил

,

что мои сестры хотят доверить

ему

,

как исповеднику

,

свою

последнюю волю и покаяться в своих детских грехах. Он обнял своего компаньона и друга

,

после чего

,

сдерживая рыдания

,

вышел из комнаты.

Мосье Пельян

,

стоявший между кроватей моих сестер

,

выглядел встревоженным и заинтригованным.

–