Когда растает снег, когда зазеленеют леса, аисты возвращаются из своего долгого путешествия. Они были в далекой Африке, пили воду из Нила, отдыхали на пирамидах. Жители сицилийского побережья и предгорий вокруг Неаполя говорят, что ежегодно в одно и то же время большие стаи аистов перелетают через море и отдыхают на обрывистых склонах, снизу доверху покрывая их; внезапно они снимаются и летят на север, над альпийскими снегами и облаками, разделяясь при этом на стаи. И, будь стая велика или мала, она не собьется с пути и попадет точнехонько к себе домой. Та, что летит в крохотную Данию, отнюдь не меньшая из всех. Каждая птица знает свой родной залив, знает изгиб леса и белую трубу над зубчатым коньком крыши, где ждет ее гнездо. Удивительные, загадочные птицы! На ваших спинах в страну влетает бог весны, и леса становятся еще зеленее, трава сочнее, воздух теплее…

Вернулась домой и чета аистов, свившая гнездо на крыше одного флигеля в городе Свеннборге. Дел у них было по горло; сейчас они тащили в гнездо, нуждавшееся в починке, соломенный жгут почти в три локтя длиной, который нашли на земле. Их хлопоты наблюдали и обсуждали двое мужчин. В том, который стоял во дворе, прислонившись к открытому окну, не было ничего сколько-нибудь примечательного, кроме густых черных усов и фуражки военного образца. В комнате сидел на столе человек не менее крепкого сложения. Солдатский кивер лучше выглядел бы на его темных волосах, нежели надетая на нем сейчас полотняная шапочка, сабля в руках подходила бы к ним больше, чем швейная игла, блестевшая между пальцами.

Человек за окном был фельдфебель, человек в комнате — портной. Маленький мальчуган прижался носом к окопному стеклу, чтобы лучше рассмотреть аистов, про которых толковали взрослые.

— Курьезные, диковинные, непонятные создания, — сказал фельдфебель, поглаживая усы. — Я бы ни в жизнь не застрелил аиста, пусть мне даже посулили бы за это месячное жалованье. Они приносят счастье тому дому, на котором свили гнездо, недаром наши живут на крыше у евреев.

— Да, гнездо они свили и правда у евреев, — ответил портной. — Но и мы не в обиде. Каждый год они платят свою десятину — яйца снесут, птенцов высидят. А какая потеха смотреть, как они клюют их в шею — ну в точности как будто втыкают иголку! — и вытаскивают из гнезда. А как они кормят птенцов, как учат их летать — ну просто умрешь со смеху! Стоя во весь рост в гнезде, поворачивают длинную шею за спину, клюв у самого хвоста — ни дать ни взять, циркач перегибается назад, чтобы достать с полу серебряный скиллинг. Выгибают шею, поворачивая ее обратно, и выплевывают лакомых лягушат и ужат, которые идут на угощение потомству. Но самое забавное — как аисты учат своих отпрысков летать. Экзерциции проводятся на коньке крыши. Аистята идут шеренгой, балансируя крыльями, как канатные плясуны, потом начинают подпрыгивать, сначала невысоко, потому что тушки у них тяжелые. Каждый год, стоит мне увидеть аистов, возвратившихся из долгих странствий, мне кажется, что это я сам только что вернулся из дальнего путешествия: воспоминания оживают во мне, я думаю о высоких горах, на которые взбирался, о великолепных городах, где дома были похожи на дворцы, а церкви убраны так богато, что напоминали императорскую сокровищницу. Да, приятно побывать в чужой стороне! — вздохнул портной. — Там почти весь год стоит лето. Воистину, мы не дети, а всего лишь пасынки Господни… Но я не о том хотел сказать. Мы ведь говорили об аистах. Невозможно постигнуть до конца всю диковинность этих созданий. Прежде чем улететь в далекие края, они всегда собираются гигантской стаей. Я однажды видел такое собрание под Кверндрупом — несколько сотен, вот это были маневры! Аисты щелкали клювами все разом, так что шум стоял оглушительный. Верно, они обсуждали предстоящее путешествие. Держали совет, и вдруг вся стая накинулась на нескольких бедолаг и заклевала до смерти; с дюжину птиц остались лежать мертвыми. Говорят, аисты убивают своих больных и слабых собратьев, у которых не хватит сил для дальнего полета. И вот вся стая взмыла в воздух и давай описывать крути — точно сверло ввинчивалось в небо. Господи, спаси и помилуй! Ну и высоко же они взлетели! Стали похожи на рой мошкары, а потом и вовсе исчезли. А желток-то в яйце у аиста красный, словно огонь или кровь. Сразу видно, что это яйцо птицы, видевшей солнце. В нем лежит птенец из жарких стран.

В маленьких городках обычно при каждом доме есть садик или огородик, но при этом доме его не было. Однако нельзя же совсем не иметь хоть крошечного клочка земли, пусть на нем поместится лишь горсть репчатого лука да несколько стеблей портулака. И хозяева нашли выход, создав, если можно так выразиться, один из висячих садов Семирамиды для бедных. Это был большой деревянный ящик с землей, установленный на желобе крыши между двумя соседскими домами, на такой высоте, чтобы утки не могли добраться и разорить его.

Когда надо было собрать немного овощей к столу, брали лестницу и ставили ее на кухне между оловянным желобом и трубой. Один держал неустойчивую лестницу, другой поднимался до потолка, открывал люк, высовывался до пояса и наклонялся над ящиком.

Для маленького мальчика было праздником, когда его поднимали туда; однажды ему разрешили даже, паря между материнскими руками и дверцей люка, поставить ноги на край ящика.

— Я думаю, нас не меньше радует наш небольшой клочок зелени, чем соседа-еврея его роскошный сад, — сказала Мария.

— И все же хорошо бы у нас был такой сад, — ответил ей муж. — Какие в нем, наверно, чудесные цветы! Редкостные растения, каких не найдешь нигде в Свеннборге. Летними вечерами, когда ветер дует оттуда, я чувствую аромат жасмина. Мне часто хотелось приставить лестницу к крыше, забраться в гнездо аистов и заглянуть в этот сад. Знаешь, Мария, великолепный тополь, который возвышается над самой крышей, порой наводит меня на неожиданные мысли. Летними ночами, когда светит полная луна и он выделяется черной тенью на фоне синего неба, мне кажется, что я вижу огромные кипарисы в Италии. Часто, когда ты спала, я вставал и открывал окно, до меня долетал теплый, благоухающий жасмином воздух, и я представлял себе, что я далеко, в чудесной Италии.

Когда Кристиан проснулся, была ночь; багряное сияние, в точности как в беседке через цветное стекло, освещало комнату. Он высунулся из-под одеяла. Да, оконные стекла были такого же огненного цвета, на небе пламенело такое же ослепительное зарево, и темный тополь, казалось, пылал. Было большим удовольствием увидеть снова все это буйство огня.

Вдруг с улицы раздались крики «Пожар!». Родители вскочили с постели. Весь дом еврея был объят огнем, искры дождем сыпались в соседние дворы; небо отливало пурпуром, причудливые языки пламени тянулись высоко в воздух. Мария отвела Кристиана к соседям напротив, а сама в спешке стала собирать лучшее из своего скарба, то, что она хотела вынести в безопасное место, потому что от огня уже занялся флигель, тот самый, на крыше которого свил гнездо аист.

Спальня старого еврея находилась в мансарде, выходящей в сад, но он еще спал, когда пламя охватило его своей смертоносной красной сетью. С топором в руке портной прорубил дыру в стене, ограждающей сад, и вместе с несколькими соседями прошел через нее. Там было жарко, как в печи, но ветерок гнал искры над их головами.

На пожарной каланче все еще не били в набат, стражники кричали, но в трубы не трубили: один оставил свою дома, потому что ведь до сих пор в ней никогда не было нужды, у другого труба была с собой, но, когда он подул в нее, оказалось, что у нее, как он выразился, «пропал голос».

Дверь взломали. Но из нее никто не вышел, только вдруг раздался звон разбитого стекла — это перепуганная кошка, с громким мяуканьем пробив себе дорогу, взлетела на дерево и исчезла на крыше флигеля.

Как легко и быстро забывает ребенок свои горести, быть может, столь же легко и быстро и мы забудем свою земную жизнь, когда души наши переселятся в потусторонний мир.

Давно ли Наоми все глаза выплакала, горюя по дедушке, и вот уже слезы сменились улыбкой; огромный цветущий земной шар всего один раз повернулся вокруг своей оси, а для детского горя это то же самое, что недели и месяцы для взрослых. В комнатушке портного с новым братцем и товарищем по играм она чувствовала себя как дома. Ей прислали траурное платьице, оно было красивое, почти не ношенное, и девочка очень обрадовалась обновке.

— Мне можно носить его каждый день? — спросила она. — Его не нужно беречь? А то ведь оно не будет новым, когда мне в следующий раз придется надеть траур.

О своих красивых игрушках, кукольном доме с настоящей кухней и гостиной она спрашивала чаще, чем о дедушке. Так обычно и ведут себя дети. В отличном настроении Наоми сидела на высоком пороге, держа в руке большой стебель щавеля: он был для нее опахалом, зеленой беседкой и садом; мало того, этот большой зеленый лист заменял ей прежний восхитительный сад, с его цветами, красками и благоуханием.

Высокое крыльцо портнова жилища, на ступеньке которого сидела Наоми, состояло из бесформенных булыжников; они скорее как попало громоздились друг на друга, нежели были уложены в определенном порядке. Промежутки между камнями девочка называла своей мельницей, а песок, который сыпал в них Кристиан, был зерном, требующим помола. Игры приходилось придумывать самим, потому что единственной игрушкой Кристиана был кубарь, который, жужжа, вертелся перед Наоми; но и это было восхитительно; посреди кубаря проходил латунный шов, а вокруг него шла роспись красной и синей краской.

Свеннборг до сих пор носит отпечаток, характерный для маленьких городков прежних столетий: непропорциональные постройки, где часто верхний этаж выдается над нижним, поддерживаемый стоящим отдельно столбом; эркеры, загораживающие вид соседям, широкие лестницы перед домом с каменными или деревянными скамейками, чтобы посидеть на свежем воздухе. Над многими воротами — вырезанные из дерева надписи, частично по-датски, частично по-латыни. Неровные улицы кажутся мощеными холмами, по которым идешь ломаными линиями то вверх, то вниз.

В некоторых местах казалось, будто находишься в довольно большом городе в горах; особенно это относилось к Хульгаде, которая в паши дни была бы известна как средоточие контрабандной торговли и домов свиданий. Если посмотреть вниз с самой высокой в городе Ховедгаде, зрелище открывается чрезвычайно живописное. Огромные валуны, поставленные один на другой, образуют подножие ближайших домов, и, поскольку улица резко идет вниз, на таком же уровне находятся стены других. Таким образом, с Ховедгаде можно увидеть крыши и трубы узкого переулка, а также большую часть фьорда, весь поросший лесом берег с его деревьями-великанами и частично острова Лангеллан и Турё.

В этом-то переулке и жил Кристианов крестный. Мальчик уже стоял на углу и смотрел на его дом, расположенный так, что казалось, будто он находится ниже водной глади: трехмачтовый парусник во фьорде держал курс прямо на дымовую трубу.

Пo обычаю, дверь на улицу была закрыта, но из-за нее доносились звуки скрипки. Каждый, кто не глух к музыке, поразился бы, услыхав их. Это было то мелодичное стенание, которое породило легенду о скрипке Паганини, якобы убившего свою мать, чтобы ее душа трепетала в струнах его инструмента.

Мелодия стала невыразимо скорбной. Уле Булль

[3]

, Амфион Севера, назвал эту пьесу, созданную его скрипкой, «Боль матери, похоронившей ребенка». Разумеется, игра не достигала совершенства, которым обладали упомянутые два корифея нашего времени в искусстве Иувала

[4]

, но она напоминала об обоих, как зеленая ветка во всех подробностях напоминает дерево, из которого растет.

Зима в этом году выдалась суровая, лед лежал толстым прочным слоем между Зеландией и Сконе. Шведский крестьянин, который всегда первым обновляет выстроенный морозом мост, уже проложил санный путь в Данию. Хотя поговаривали, что над фарватером, там, где проходит течение, лед еще не очень крепок, по нему перегоняли скот. Между Копенгагеном и расположенной в четверти мили от него крепости Трекронер протянулась широкая дорога, разъезженная, как настоящий тракт; вдоль нее вились тропинки для пешеходов. Там, где несколько месяцев назад уверенно покачивались в глубокой воде большие трехмачтовые корабли, сидели теперь старухи за накрытыми столами и продавали пшеничный хлеб и разные напитки; были разбиты палатки, на которых развевались на фоне морозного голубого неба датские флаги, и днем вокруг них кишмя кишел народ; суда вросли в лед так крепко, как обломки затонувшего корабля врастают в песчаное дно. До самого шведского берега, насколько хватал глаз, двигались в обе стороны черные точки — люди ехали или шли из одной страны в другую.

Ледяное и снежное поле в четыре мили, разумеется, отличалось от обычного поля: стоило подняться сильному ветру, и вдобавок течению изменить направление — и за несколько минут лед мог вскрыться; но, как виноградари выращивают свои лозы на теплой лаве и безмятежно спят рядом с вулканом, крестьянин спокойно едет по льду, утешаясь мыслью, что все в руке Божьей.

Как мы знаем, покойная жена Петера Вика была шведкой родом из Мальмё; там жила ее семья. Шкиперу, чье судно зимует, вмерзши в лед, заняться нечем. Теперь, когда в Швецию была проложена дорога посуху и люди так и сновали туда и обратно, Петеру Вику тоже захотелось прогуляться, и он взял Кристиана с собой.

Они пустились в путь ярким солнечным утром. Зунд был похож на обычную равнину; в некоторых местах ветер намел снег в небольшие пригорки, в других, наоборот, как бы смел его, и островки гладкого льда напоминали пруды и озерца.

— Ну, — сказал Петер Вик, — теперь только бы выдержала крышка, а не то мы окажемся на дне горшка, где нет ни солнца, ни огонька. Но мы с тобой морские волки, затвердел лед или нет, мы все равно пойдем.

Только в последние годы наш глаз привык видеть на скачках прекрасное зрелище — лошадей в их естественной красоте. Таким образом мы можем отчетливее представить себе их вольный бег в родных степях. Наиболее наглядное описание этих животных мы находим в «Путешествии в прерии» Вашингтона Ирвинга. Он ведет нас в вековые леса, лозы дикого винограда, перекидываясь с дерева на дерево, образуют там изгородь длиною в много миль, а за ней мы можем видеть бесконечные равнины, где волнуются, как море, высокие травы и большие табуны диких лошадей с развевающимися гривами и сверкающими глазами смело скачут по равнине. Пусть бы всегда они пребывали в этом состоянии гордой свободы! Но охотники накидывают лассо на свободное, гордое животное, и оно встает на дыбы, изо всех сил стараясь вырваться из пут, но руки, которые держат веревку, сильнее; удар кнута обрушивается на спину лошади, и, взмыленная, с пеной на губах, она последний раз пытается напрячь все силы, но тщетно; она бросается на землю, притворяясь мертвой; еще один удар кнута — и она безропотно встает и следует на привязи за вьючной лошадью. Царица степей стала рабыней.

Есть нечто бесконечно грустное в этой метаморфозе. Между дикой лошадью в степи и жалкой рабочей клячей, впряженной в крестьянскую телегу, неизмеримое расстояние, но они из одного племени, и при самом блестящем начале возможен такой конец. Ни одно животное не имеет так много общего с человеком в переменчивости судьбы. Конь, носивший короля, привыкший к холе и ласке, если ему не повезет, становится собственностью простого драгуна, а кончает телегой живодера.

К размышлениям на эту тему особенно располагает в ясный морозный день, когда крепкий снежный наст сверкает и искрится, или вечером, в лунном свете, большая площадь в Копенгагене, носящая имя Конгенс Нюторв. Вокруг конной статуи короля, окруженного огромными бронзовыми фигурами, мчится ряд саней, которые здесь выдаются напрокат. Уличные мальчишки и самый простой люд отдают по два скиллинга, чтобы сделать два круга — объехать короля, как это здесь называется. Сани обычно старые и имеют самый жалкий вид, но еще более плачевно выглядят лошади: когда хозяин уже не может использовать их для работы, он впрягает их в эти сани для бедняков. И под ударами кнута изнуренная кляча трогает с места, а возвратившись, стоит, взмыленная и забрызганная грязью, на жгучем морозе, пока очередной седок снова не пустит ее в галоп. Часто кончается тем, что лошадь падает, и это, безусловно, большое счастье для нее.

Был ужё поздний вечер; упомянутые сани мчались вокруг бронзового коня, звенели бубенчики, щелкали кнуты, раздавались ликующие возгласы мальчишек-возниц. Большинство прохожих делали большой крюк, лишь немногие решались пересечь площадь; эти смельчаки зорко следили за санями и быстро лавировали между ними.

Среди смельчаков был господин в широком плаще — знакомый нам граф. Он легко проскользнул перед несколькими санями; приближались еще одни — в них сидели два развеселых матроса и мальчик; граф остановился, чтобы пропустить их, но поздно: они повернули и покатили прямо на него. Лошадь была так близко, что обрызгала его пеной, но вдруг покачнулась и упала, а сани, резко остановившись, опрокинулись на бок. Несчастная коняга раз-другой вздохнула, выкатила полные муки глаза и испустила дух. Сбежался парод, подоспели с кнутами в руках несколько хозяев, сдающих сани внаем.

Крайности как круги на воде — дальше всего от центра они сходятся. Именно у гроба любимого человека мы как никогда верим в бессмертие.

Вот и Кристиан теперь, когда действительность, казалось бы, разрушила все мыльные пузыри его надежд, крепче всего верил в свое будущее. Артисты, о которых рассказывал ему граф на Сальтхольме, не шли у него из ума.

За эту зиму оп прочитал две книги: «Альберта Юлиуса» и Ветхий Завет; обе он считал непреложной истиной, и в обеих борьба и испытания вознаграждались счастливым концом. Альберт Юлиус находил счастье на своем скалистом острове; библейские истории — а ведь они были словом самого Господа — тоже всегда хорошо кончались. Бедный пастушонок Давид становился царем Израилевым, к Иову возвращались здоровье и богатство, злого Амана повесили, а Эсфирь царь Артаксеркс сделал царицею.

«Истинный талант всегда пробьет себе дорогу», — сказал граф. «Господи! — молился Кристиан, доверчивый, как ребенок. — Дай мне истинный талант, я употреблю его лишь во славу Твою».

Звездными вечерами он по многу часов с благоговением и надеждой смотрел на небо. Когда-то астрологи полагали, что звезды влияют на судьбы людей, живущих под ними. Теперь эта вера утрачена: мы знаем, что такой силой обладают только звезды на груди у человека. Кристиан ждал помощи и от звезд на небе, и от графа, звезда которого сверкала так же великолепно, но увы! Помощь не приходила ни с той, ни с другой стороны.

Проходя сквозь плотный лепесток цветка, свет приобретает окраску, то пурпурную, то голубую — всех цветов, какие мы знаем; с той же силой светит Господь через каждое свое творение; как свет проникает через цветок, так всемогущество Господне посылает свои лучи через все сущее. Все творение — чудо, которого мы не понимаем, но к которому привыкли и потому не видим в нем ничего особенного. Чудеса из выдуманной сказки кажутся нам сверхъестественными только потому, что в них разрывается цепь мудрого порядка, который у нас повседневно перед глазами в более значительной, данной Богом сказке, действующие лица которой — мы сами.

«В реальном мире все не так, как в историях, которые мне рассказывали, — вздыхал Кристиан. — Здесь нет могущественных фей». Это верно, но здесь есть Бог, более могущественный, чем все феи, вместе взятые; о Его мудрости говорит все творение вокруг нас, о Его благости — все, что есть в нас самих.

— Через две недели, — сказал Петер Вик, — наша посудина снова отправится бороздить моря. Хватит с нас копенгагенских развлечений.

Им предстояло возвращение в Свеннборг — было уже первое марта. Кристиана пронзил неизъяснимый страх: его пугала сама мысль о возвращении домой. Воспоминания о доме казались ему кошмарным сном. Он хотел остаться в Копенгагене, уверенный, что здесь ему рано или поздно улыбнется счастье. «Если я сойду на берег и затеряюсь в лабиринте улиц, меня не смогут найти. Я сделаю это в последний день, тогда и времени не будет искать. Но кто позаботится обо мне? Однако, если я буду совершенно одинок, люди не дадут мне пропасть, и Господь наверняка этого не допустит».

Решение день ото дня зрело в душе Кристиана, но в то же время его мучила совесть: ведь он отплатит черной неблагодарностью Петеру Вику за всю его доброту и благожелательность! Побуждаемый раскаянием, Кристиан трудился с особым рвением, чтобы напоследок угодить шкиперу.

Теперь мы отправимся в Оденсе, старую столицу острова Фюн; тогда в ней было больше своеобычного, чем теперь. В то время там было много старых домов — толстые стены, барельефы над окнами, высокое крыльцо с широкими ступенями, каменными перилами и вбитым в стену грубым медным навесом. Один из домов украшали деревянные фигуры двенадцати апостолов, на другом гримасничающие лица показывали язык с каждой выступающей вперед балки; дворянские гербы блистали на стенах; правда, тогда у города не было одной особенности, которая отличает его теперь и наверняка весьма примечательна, — это манера хоронить своих покойников.

Ступившему на кладбище святого Кнуда никогда не придут на ум слова Байрона: «Пусть волнуется трава над вашими могилами». Все могилы замощены булыжником, совсем как улица. Живые, желающие выказать почтение к своим покойникам, заботятся о том, чтобы содержать булыжник в порядке, и выпалывают каждую пробившуюся между камнями травинку.

Как уже было сказано, сего странного обычая еще не существовало в 1816 году, когда мы вместе с Кристианом прибыли в этот город, зато многие дома сохранили в целости свой облик прежних времен, женщины мещанского сословия романтично выглядывали из эркеров, а ремесленные цехи процессиями ходили по городу со знаменем и своим шутом во главе.

В пасхальное утро простой люд собирается на Монастырском холме, чтобы «посмотреть, как играет солнце, радуясь воскресению Спасителя». Правда, почти всегда солнце закрыто облаком, так что наблюдать игру не удается, но каждый истово верит, что за облаком солнце играет.

Одна из наименее почитаемых церквей в Оденсе — церковь святого Ханса, и все же именно о ней, по народному поверью, Сивилла, посетившая царя Соломона, предсказала, что однажды, когда в церкви будет больше всего народу, она провалится сквозь землю. Крытый проход соединяет эту церковь с замком, чей сад граничит с кладбищем, а на краю кладбища стоят несколько жилых домов. В одном из них и обитал господин Кнепус.