Т

ихо светит на столе одинокая лампада. Давно уже нужно бы добавить масла, но не могу себя заставить – устала. Да и запас масла тоже, похоже, закончился. Скоро силы света иссякнут, и комната погрузится во мрак.

Ночь светится. Ночь всегда светится – ее свет особый, колдовской. Луна на исходе, на изломе мать Луна святая Селена. Скоро закончатся силы Луны, и мир погрузится во мрак.

Марокканская подушка, которую я вышила по приказу графа, уже закончена. Цвет свежей крови сочетается на ней с цветом запекшейся, а зеленое с серым.

Графиня не любила ярких цветов. Она вообще ничего яркого не любила, а я – наоборот. Зато и вышивать она умела – знатная мастерица позавидует. Не то что я. С моими ручищами лес валить, конем управлять, а не иголочку серебряную держать.

Но граф Альвару приказал вышивать шелками, и я вышиваю, подбирая цвета, которые могли бы понравиться госпоже. Вышиваю и ненавижу свою работу. Но граф Альвару… его кулачищи кого угодно переубедят. Вот я и сломалась, ради него живу, ради него умру. Скоро умру. Знаю. Дни мои на исходе.

М

ой отец купец Эдмонд Сорья и моя мать Марианна мечтали иметь наследника мужского пола, в то время как Господь даровал им только девочек. Моих двенадцать сестер и так было нечем кормить, когда родилась я, потому никто и не обрадовался этому событию.

Отец пытался вкладывать средства то в постройку купеческих судов, то в товар, но все как-то неудачно. Его проекты только уносили деньги из дома, в то время как крохотная лавчонка, на доход с которой мы жили, не могла покрыть всех издержек. Как старший сын старого Гарсия Сорья, он надеялся прибрать к рукам торговлю своего отца, но не мог, так как по правилам должен был иметь сына, которому в свою очередь досталось бы семейное дело. Отец и дед находились уже пятнадцать лет в размолвке, и отец не смел явиться к нему без наследника.

Когда мне исполнилось шесть лет, отец наконец-то получил вести из отчего дома. В письме, которое доставил знакомый купец, говорилось, что пришло время семье собраться вместе и решить, кому достанется дело и основной капитал, так как дед желает распорядиться своими средствами и имуществом при жизни, находясь в здравом уме и твердой памяти.

Увидев, что час пробил, отец сперва схватился за голову, лицо его сильно покраснело, так что матушка решила поначалу, что у него удар. А потом, вылив себе на голову ушат колодезной воды, он заметался по комнате, извергая проклятия, оставляя лужи и то и дело стуча кулаком в стену. Так он делал всегда, когда был сильно расстроен.

Мы с сестрами и матушкой забились в углу у очага, не смея слова молвить. Вдруг взгляд его остановился на мне. Одним прыжком отец оказался возле нас и схватил меня за косу. Я вскрикнула, он пригнул мою голову к своим коленям и, взяв со стола нож, начал отрезать мои волосы, так, словно это была не коса, а плетеная веревка в его лавке. Матушка и две старшие сестры упали на колени перед отцом, умоляя его пощадить меня, но тот обозвал их дурами и продолжил начатое.

Н

адо ли говорить, что из Вьяна-ду-Каштелу, так назывался наш городок, он вывез меня в женском платье, чтобы соседи не подняли шума, а за городом я переоделась и снова стала Ферранте.

Никогда в жизни я не чувствовала себя настолько хорошо, как в ту поездку. Всю дорогу отец рассказывал мне о своей семье. О прекрасном Вила Реале, в котором он жил с самого рождения.

Оказывается, мой дедушка был не злой и не вредный старик, как до этого говорил о нем отец. Дед много работал, но зато и все свое свободное время проводил с тремя сыновьями.

Мой папа был старшим, поэтому отец уделял ему больше сил и времени. Вместе они ездили на ярмарки в Брагансу и Гуарду. Отец обучал его верховой езде и владению оружием, так как купцы не должны полагаться только на свою охрану, а обязаны при случае постоять за свое добро и свою жизнь. Вместе со своим отцом мой папа часто ходил на ночную рыбалку, где они жгли костер и пекли рыбу прямо на углях. С самого раннего возраста дети в семье обучались премудростям торговли, а мой отец так и вовсе стоял за прилавком и общался с заказчиками, в то время как его младшие братья помогали доставлять товар и подавали прохладительные напитки гостям и клиентам.

Невольно я завидовала детству своего папы, представляя, как бы была счастлива, окажись я на его месте. На привале отец дал мне кинжал, и мы фехтовали. Было очень весело!

М

не исполнилось пятнадцать, когда мой отец выдал замуж пять моих сестер, так что семья чуть было не пошла по миру, рассчитываясь с приданым. Еще три мои сестры отправились в монастырь, так как плата там хоть и была достаточно приличной, но тем не менее не шла ни в какое сравнение с расходами на свадьбы.

К сестре Лютиции сватался было кузнец, но отец заупрямился: не такой судьбы хотел он для своей дочери. Лютиция захирела от любовной тоски, заболела и слегла. Кузнец приходил к отцу просить отдать за него Лютицию без приданого, понимая, что причина отказа не в его низком положении, а в невозможности дать за невестой сколько-нибудь денег. Жили мы по соседству, и он прекрасно знал, что мы испытываем нужду, но отец счел такое предложение оскорбительным и прогнал претендента.

С ужасом для себя я осознавала, что в списке счастливых невест или устроенных монахинь занимаю самое последнее место. А значит, следовало самой позаботиться о своей участи.

Кармелина, которая была старше меня на три года, сошлась с веселым трубачом из личного отряда герцога Мондего и сбежала с ним. Для вида отец собрал нашу церковную общину и потребовал, чтобы ему помогли в поисках блудной дочери, но дальше обыкновенных разговоров дело не пошло. Помню, отец тогда ругался, что, мол, святой отец отнесся к его просьбе без должного рвения. Собрав соседей, он просил пешком обойти округу, хотя понимал, что дочь уже далеко, а значит, догнать ее смогут только всадники. На самом деле всем было понятно, что он сам в первую очередь не желает возвращения беглянки, пристроить которую не в силах.

Я тоже начала подумывать о том, чтобы найти себе любовника и убежать с ним куда глаза глядят. Наконец, приняв решение, я отправилась на постоялый двор мамаши Софьи, где в ту пору квартировали воины барона Визеу, приехавшего на турнир в Коимбру.

С

того дня мы встречались несколько раз в неделю.

Как правило, я ждала у дороги, по которой он должен был возвращаться в гостиницу из университета. Иногда мой возлюбленный удирал с друзьями с уроков, и тогда я попусту простаивала на дороге, делая вид, будто бы торгую ромашками и луговой гвоздикой. Цветы я собирала в поле и приносила в небольшой корзинке, для того чтобы оправдаться, если вдруг меня заметят здесь строгие профессора или стража.

Несколько раз мне пришлось улепетывать от других студентов, домогавшихся моей любви. Всякий раз уворачиваясь и отталкивая чужие руки и губы, я жалела о том, что судьба подсунула мне столь ветреного кавалера, из-за невнимания которого я вынуждена была переживать все это.

Уже во вторую нашу встречу я узнала, что имя моего возлюбленного – граф Луиджи Альвару, он уроженец Ковильяна, что на реке Тахо, и единственный сын своего отца.

Иногда граф посылал за мной слугу, требуя, чтобы я приходила к нему в студенческую гостиницу или на постоялый двор, где он в этот день гулял с друзьями. Тогда я надевала глухую мантилью, чтобы никто не мог разглядеть моего лица и доложить отцу. Когда наступил сезон дождей и дорогу размыло, присланный за мной слуга был вынужден нести меня на своей спине, так как граф не желал, чтобы я осквернила постель своими грязными ногами.

Стежок за стежком я вышчиваю подушку для графа Альвару. Подушку с марокканским узором, смысл которого не в силах постичь. Тонкая иголка тянет за собой золотую змейку-нитку. Когда нитка вслед за иголкой пронзает натянутую на круглых пяльцах материю, раздается тихий стон.

Я вышиваю, вспоминая. Стежок за стежком. Не могу припомнить свою жизнь день за днем. Как много важного стерлось из памяти, как много задержалось в ней пустого и малозначительного!

Например, как ни стараюсь, я не могу припомнить лица своего второго сына Горацио, когда Альвару разрешил ему жить с нами. Зато прекрасно помню малейшие подробности расследования дона Санчуса, с которым судьба снова и снова сводила меня, точно пытаясь мне что-то объяснить.

Стежок за стежком я вышиваю подушку по приказу графа Альвару. Пусть же все идет своим чередом. Не стану перескакивать через года и события.

Я вспоминаю…

П

ри дворе принца Педру служил некто маркиз Мигель Перналь. С ним я была в некотором роде знакома еще во время его ученичества в университете Коимбры. Когда я приходила к своему возлюбленному, дон Перналь пару раз щипал меня за щечку или шлепал по заднице. Вот и все знакомство.

Тем не менее я крайне удивилась тому, что при первой встрече в замке он сделал вид, будто бы видит меня впервые. Такое чванство было странно еще и потому, что сам инфант Педру вежливо поклонился мне при встрече, осведомившись о моем здоровье после утомительного путешествия к королевскому двору.

При всех придворных Педру завел со мной пространный разговор, в котором дал понять, что прекрасно запомнил меня еще по Коимбре, но не намерен выдавать ни моего происхождения, ни обстоятельств, при каких мы познакомились. Он первым делом запомнил мое новое имя, не пытаясь при этом как-то задеть или высмеять меня.

Совсем другое дело дон Перналь. Несмотря на то что род моего покойного мужа был не в пример древнее и славнее его, он старался не замечать меня, не вступать в какие-либо разговоры и, упаси боже, кланяться мне. Меня это обижало, потому что я занимала должность придворной дамы при графине Альвару и вместе с ней была вхожа к принцессе Констансе, а значит, со мной просто обязаны были считаться остальные придворные.

Впрочем, от того, что я вышла замуж за благородного сеньора, в жилах моих не начала течь голубая кровь, я оставалась дочерью купца. А значит, все колкости, ухмылки и недомолвки на мой счет выносила спокойно, принимая их как должное, а попросту говоря, плюя на них с высокой башни. И там, где на моем месте благородная донна должна была упасть в обморок, я улыбалась. А где любая уважающая себя грандесса делала все, чтобы покончить с собой, я просто выходила из зала, делая вид, что меня зовут собственные неотложные дела.

П

рошел месяц.

По случаю приближающегося дня ангела короля Афонсу был объявлен праздник с турниром, танцами и пиром. Дамы шили себе новые платья, мужчины говорили лишь о вооружении и хороших конях. Турнир 1344 года должен был проходить особенно торжественно, так как на него съезжались готовые показать свое воинское умение рыцари и трубадуры не только со всей страны, но и из соседних держав. Все ждали праздника любви и красоты, со всей Португалии и Испании ко двору короля стекались гости.

И вот настал долгожданный час, когда вся знать, выстроившись у дверей в парадный зал, шла поздравлять своего короля. Слышался шепот придворных, все обсуждали друг друга. Новые прически, драгоценные мантильи, разукрашенные перьями и золотом веера, туфельки всех цветов радуги – любая вещь достойна была стать воспетой придворными трубадурами.

Молодой граф Альвару с супругой прошел в зал, высоко вскинув голову и гордясь грациозностью и миниатюрностью донны Литиции. Пропустив несколько грандов и грандесс, я направилась к трону, чтобы не задерживаться у него. Слишком много было гостей, слишком длинная вереница поздравлявших.

П

ринц Педру был безмерно рассержен и даже оскорблен поведением дона Перналя, посмевшего не только избавиться от безобразной супруги, но и ввести полюбовницу пред светлые очи своего короля, нагло утверждая, что черное – это белое. Инфант выпросил у отца грамоту для дона Санчуса, согласно которой на время проведения расследования тому давались неограниченные полномочия казнить, миловать, заключать под стражу и подвергать пыткам. Кроме того, на издержки дон мог взять сумму, превышающую годовой доход самого старого и уважаемого торгового дома в Лиссабоне.

Такая щедрость не была случайной. Дело в том, что женщина, арестованная по навету жуткой парочки, якобы виновная в злонамеренном колдовстве против жены дона Перналя, не выдержала пыток и уже на следующий день сдала своих соседок, обвиняя их в ведовстве и приверженности церкви еретического толка. А те в свою очередь пытались переложить ответственность со своих голов, сваливая вину на других. Так что за одну неделю в застенках оказалось более пятидесяти женщин, три из которых были заточены вместе с семьями.

Опасаясь, что аресты вот-вот примут стихийный характер, король торопил с началом следствия. Он был бы рад отпустить всех арестованных по домам, но некоторые из них дали показания против себя, а значит, отпустив их, король мог ожидать, что дело кончится самосудами.

Ситуацию обострило невиданное до этого землетрясение, вдруг разрушившее в одночасье половину Лиссабона, так что под обломками оказались сотни людей, тысячи же лишились крыши над головой и в ближайшее время должны были пополнить армию нищих. Конечно, разрушению подверглись в основном бедняцкие кварталы и доходные дома, которые строились «тяп-ляп» и где, ввиду дешевизны, проживала уйма народа. Королевский замок, равно как дворцы и дома знати, пострадали в меньшей степени. Тем не менее урон понесли все, а когда люди терпят убытки, они желают, чтобы им либо возместили их, либо наказали виновных. Поскольку же как раз перед землетрясением сделалось известно, что женщины, проходящие по делу колдовства над доньей Катариной Перналь, признали себя ведьмами и казнить следовало их.

Несмотря на то что моего сына держали где-то в провинции, я потребовала, чтобы Альвару немедленно послал туда гонца, дабы убедиться, что наш малыш жив. Однако мой господин, оказывается, уже сделал это за несколько часов до того, как спохватилась я.

К

онечно, я не могла не верить дону Санчусу, считавшему, что дон Перналь убил или заточил в какой-нибудь надежной крепости свою жену Катарину. Другое дело, не следовало полностью отвергать и версию колдовства. Ведь все знают, что колдовство – великое зло и против него можно спасаться единственно молитвами. И не получится ли так, что когда дон Санчус разгадает хитроумные планы злоумышленников и предъявит на опознание останки моей замученной подруги, люди перестанут верить в колдовство и не сдерживаемый никем сатана возьмет верх?!

Поэтому я все же оторвала дона Санчуса от его серьезных дел и уже перед рассветом, так как он тоже не собирался ложиться, попросила его дать мне необходимые разъяснения.

– Конечно же, я не могу не верить в колдовство и магию, – дон Санчус развел руками, непроизвольно бросив взгляд на дверь, точно опасался, что за ней кто-то прячется. – Но колдовство колдовству рознь. И не следует сбрасывать все прегрешения людей единственно на направляющую их волю дьявола, – он перекрестился. – Иначе все преступники говорили бы, что не виновны, так как их руками действовал величайший в мире кукловод.

– Но вы же не станете утверждать, что зло и грех не от сатаны?! – дрожащим голосом переспросила я.

На самом деле я и сама была не рада, что начала столь опасную тему. Любой, кто услышал бы нас, мог затем передать разговор церковным властям, которые, как известно, не любят, когда кто-то начинает разглагольствовать на оккультные темы. И тем более, если эти «кто-то» – опальный лекарь, и женщина, переодетая мужчиной. Уже за одно это могли бросить в камеру, а то и казнить.