У Зои Степанны умер кот. И был-то негодящий, так — пожрал-ушел, а жалко. Помер и валялся в палисаднике все утро. И Нинка уехала. Вроде какая связь? Нинка уехала — скоро будет двадцать лет, но как-то накатило сразу все. Накатило и встало поперек. Ни туда, ни сюда. Взяла валидол, потом нитроглицеринку, выпила чаю. Отпустило только часам к десяти, когда уже приняла все таблетки, которые в последний приезд покупала дочь. По одной, чтоб не ошибиться.

Зверь все валялся прямо на клумбе. Дворничиха Валя (чистоплюйка из бывших инженерш) помахала Зое Степанне в окно руками в чудовищных малиновых перчатках, мол, не трону! Пальцем не трону. А могла бы и помочь. Сколько раз за нее в том же палисаднике убирала бумажки, и около мусоропровода. Даже мыла. Жвачки отскребала от лифта, хоть и не пользуется — первый этаж. Ни разу Валя слова путного не сказала, буркнет «здрассти», перчатки подтянет и возит грязной тряпкой по лестнице. Сердце кровью обливается на такую уборку смотреть! Чтоб тебе дома так прибраться!

Или, например, почтовые ящики на первой площадке. Бывшая почтальонша (царствие небесное) была старой закалки. У кого замка нет на ящике — в дверь стучала, всем пенсионерам — лично газеты или что, раскладывала аккуратно. Если извещение или за квартиру — отдельно от газеты, чтобы не выкинули нечаянно. А теперь? Смотреть страшно! Ни одного постоянного почтальона, прибежит девчонка какая-нибудь перед учебой, или, наоборот, ближе к вечеру. Все покидает кучей — квитанции, газеты, рекламу эту, глаза бы не глядели! Весь пол на площадке, как после обыска, в бумаге! Зоя Степанна выйдет, сложит в стопку на дворницкий шкаф, через час — все то же самое, как вредительство, ей-богу!

Зоя Степанна ничего не выкидывает. Вдруг пригодится? Каждую рекламную листовку изучает внимательно и подробно — пылесосы со скидкой, лекции по биоэнергетике, убираем жир дорого (?), новый обувной магазин, при покупке двух бутылок водки третья — бесплатно! Бумажка мягонькая, ею хорошо окна протирать. Одно время пыталась кота приучить в туалете в банку из-под сельди. Но он на пылесосы со скидкой гадить не хотел, испортил половик в коридоре, а потом, слава Богу, приучился уходить в форточку.

Зоя Степанна как сейчас помнит, прикатила Нинка — ах, ах! Мама живет на первом этаже без решеток! Как будто эта мама спустилась с небес на землю в ее, Нинкино, отсутствие! Их «старый фонд» сломали, когда дочери было года два, ничего кроме вот этой вот панельки, первый этаж налево, она и помнить не может! Ну, дело хозяйское, где деньги, там и дело. Чем бы дите не тешилось, лишь бы подольше погостило. Брать у нее нечего, телевизора нового тогда еще не было, да и телевизором сейчас никого не удивить. С дочкой не сладить, Зоя Степанна смирилась, мол, буду как в тюрьме, оказалось — очень даже ничего.

Вера такую бабульку определенно где-то видела, только где? Маленькая, тощая, платок надвинут на самые брови. Обычная бабушка, каких много. Просеменила через всю палату к окошку на дальнюю коечку, клюшку поставила аккуратненько и легла. Клюшка вокруг ручки обмотана синей изолентой и порядком поистерта. Бабушка лежит молча битый час, ни слова от нее не добиться. Скорая привезла с улицы — состояние после обморока. Сгрузили и уехали. В направлении на месте ФИО — знак вопроса. Партизан, а не бабушка.

Как зовут, не говорит, только головой качает.

— Фамилия как ваша? Что беспокоит? — сотый раз повторяет Вера.

Улыбается. Выражение лица такое блаженное, мечтательное. Глаза закрыла, под левым, кстати, фингал порядочный. Личико, как грецкий орех. В саду, наверное, возилась, где так загореть успела? Ручонки на груди сложила, натянула простынку казенную на сухие ножки. Вера злится, даже не злится — нервничает, очень. Она сегодня в приемном покое одна. В мужской палате больной после отека легких, тяжелый. Два часа с ним возилась, в реанимации мест нет, на этаж под дежурного врача не переведешь, у нее еще четыре отделения. И врач этот — Нина Федоровна, в больницу пришла работать, когда Вера не родилась еще. Скажет — лечи, куда мне такого, с ним, что ли, сидеть? Нина Федоровна всегда усталая, за столько-то лет! Дежурит много. Придет и спать ляжет, по телефону ответит лениво: «Ну, сделай гормоны, покапай там что-нибудь. Давление есть? Нет? Реанимация пусть забирает.» Вериного стажа два года, весь вечер она бьется, не отойти. Медсестра Ирочка — на подхвате, она и вовсе только прошлым летом диплом получила.

— Как зовут вас, можете сказать? Болит где-то?

В каждой женщине есть изюминка — улыбка, родинка, походка, неповторимый наклон головы. В любой, только не в Милочке. В ней — сплошной виноград. Может быть, она слишком обычная, тихая, забитая серая мышка? Нет, наоборот — очень хорошая, правильная и преуспевающая по всем направлениям.

У Милочки густые светло-русые волосы до плеч, забранные на затылке в аккуратный толстый хвост, ладная стройная фигурка, прямая спина, длинные ноги. У нее жизнерадостный цвет лица и такое же его выражение, прекрасная кожа, изящные кисти рук. Черты правильные — ровный нос, небольшой рот, глаза чистого серого цвета, густые темные ресницы. «И одежда, и душа», и мысли ее тоже, наверное, прекрасны.

Немного не ясно с одеждой. В том смысле, что выбрать? Можно собрать волосы заколкой, надеть джинсы, свитерок и кроссовки. Дорогие качественные джинсы, фирменные кроссовки. Форма одежды спортивная, скромная и удобная. Можно распустить волосы, завить на бигуди, надеть платье или юбочку, туфли на каблуках. Накрасить глаза и губы. Новый образ — романтический и женственный. Не хуже предыдущего. Сама Милочка предпочитает все-таки первый вариант. В нем проще. И все с ней согласны, так она еще свежее, юнее, еще обаятельнее.

Милочке всего двадцать пять и большую часть из этих лет она была безоговорочно, абсолютно счастлива.

Больница видна вдалеке из замазанного наполовину окна ванной, как будто собранная из огромных пластмассовых деталей конструктора. Больше всего Наташа любит ее такой — утренней, еще заспанной, замершей перед новым днем всем своим сложным многоярусным организмом. Вот-вот смена дежурства, сестры что-то дописывают, доделывают утренние назначения. Тяжелобольные забылись наконец быстрым неверным сном, обессиленные ночными болями и страхом. Выздоравливающие, наоборот, спят сладко и глубоко. Добирают последние минуты отдыха дежурные врачи. Дремлет, прикорнув на топчане, санитарка приемного покоя Валентина Григорьевна по прозвищу Гриша, уже закончившая утреннюю уборку. Врач реанимации Антон Фролов, приоткрыв дверь черного хода, курит первую утреннюю сигарету. Позевывая и ежась от утреннего сквозняка, уборщица тетя Клава ставит на площадку девятого этажа ведро и швабру.

Тихо. Так бывает только после обеда по выходным. Пустует стоянка машин перед больницей, кроме фроловских «Жигулей», ни одной машины нет. Пуста и стоянка у соседнего высотного здания — офисного центра. Из-за него выходят на рассвете первые лучи солнца, подсвечивая на фасаде больницы оранжевые полоски на белом фоне и ниже, зеленые, над козырьком въезда «Скорой помощи». Именно эти полоски и разноцветные сектора по фасаду делают здание больницы похожим на сборный детский конструктор. И чайки. Белые чайки на фоне синего утреннего неба.

С Наташиного пятого этажа над верхушками парковых лип видны только больничные седьмой, восьмой и девятый. Неврология, ревматология и легочники. Блестят ряды окон, и кроме игрушечной крепости, здание напоминает рубку океанского лайнера над волнами нежно зеленеющих майских крон. Наташа торопливо отворачивает сразу оба крана — задумалась.

— Как можно так долго мыться, когда отец и так весь на нервах? Он встал давно и уже полчаса не может попасть в ванную. Что там делать вообще так долго каждое утро?

Алеша за неделю болезни вытянулся, оброс и стал похож на домовенка Кузю из мультфильма. Первый день у мальчика нет температуры. Чтобы не сглазить, про себя добавляет Евгения Сергеевна, Женя. Она стоит в дверях кухни и наблюдает, как Алеша сидит за столом и ест сметанную булку, запивая молоком. У него сосредоточенно двигаются уши, лоб под густой челкой вспотел, щеки пылают. Весь он погружен в еду, после нескольких дней в пижаме и жидкого бульончика с ложки, эта булка — победа. Мягкая, с дырочками на золотистой корке, пахнущая ванилином и душистым хлебом. Алеша берет ее обеими руками с синего блюдца, откусывает маленький кусочек и жует, потом глотает, на мгновение замерев, вытягивает губы трубочкой и запивает из большой керамической кружки с Винни-Пухом на боку. Женя встает на цыпочки, чтобы лучше видеть, почти не дышит. Алеша пьет крупными глотками, и Женя тоже глотает вместе с ним, чувствуя во рту вкус и тепло кипяченого молока, сохраненного толстыми стенками кружки. Булка — кружка, булка — кружка. Маленькие Алешины уши, окантованные нежно алеющими хрящиками, движутся вверх и вниз. Каждый кусок булки, каждый глоток молока наполняет Женю ощущением первобытного счастья и покоя. Сейчас подойти, обнять, взять на руки теплое, сладкое тельце. Узенькие плечики, цыплячьи лопатки, прижать к груди, вобрать в себя русую макушку, ручеек волос на шейке, горячие пуговки позвонков.

Алеша большой мальчик, первоклассник. Его так просто на руки не возьмешь, но на время болезни опять перебрался в мамину кровать. А так у него своя кроватка-диванчик, купленная в этом году.

Алеша сзади и вполоборота удивительно напоминает Ееннадий Палыча. Такие же ровные плечи — продолжение узкой спины. Тщательно раздвинутые локти, крепкие коротковатые икры. В школе за партой не достает ногами до пола. Ееннадий Палыч носит ботинки на толстой подошве или на каблуке (скорее, уменьшительное существительное подходит к женской обуви), размер обуви у него маленький. Еоворит, что сорок первый, а на самом деле — тридцать девятый, да. У Жени он носит женские тапки с меховой опушкой. За всю неделю Ееннадий Палыч пришел только раз, в первый день, когда у Алеши температура зашкаливала за сорок, и Женя металась одна, некому было сходить за лекарствами. Принес сироп и анальгин, протянул в дверь. Ему нельзя болеть и заражаться. Приехала дочь с маленькой внучкой Манечкой. Все они живут у бывшей жены. Если Ееннадий Палыч заболеет, то, первое: не сможет жить с девочками, второе — может случайно заразить Манечку. Она не виновата, что у дедушки, в какой-то там по счету семье болен ребенок. Манечка — объект неприкасаемый и знаковый. Им всем вместе:

Жене, Алеше и Алешиному гриппу с ней не тягаться. Женя видела фотографии — вылитая Люда, жена.

Женя не жена. Хотя у Жени в жизни тоже есть знаковые объекты, столпы существования: Алеша, сестра Марина, мама и старые «Жигули». Еще она заведует отделением в городской больнице. Утром, собираясь на работу, из Жени становится Евгенией Сергеевной. К ее тихому спокойному голосу прислушиваются, когда она входит в палату, больные сразу понимают — заведующая пришла. В больнице Женя носит туфли на каблуках и свободный классический халат — уменьшает вес за счет роста. Еще длинные серьги с кораллом, трубки у стетоскопа тоже красные, получается стильно. И прическу ей делает очень стильный napnKMa*censored*, молоденький парнишка с оранжевым ежиком на макушке. Вот он и ей ваяет такой же ежик, только умеренно каштановый, и челку оставляет подлиннее, а сзади на шее — хвостик колечком. У Алеши такой же. Хвостик, к сожалению, за большим воротом халата не видно, но в целом получается продвинутый молодежный вид. У них в отделении все моложе тридцати пяти, надо соответствовать.

— Пей!

— Не могу, сейчас назад полезет.

— Не полезет, пей!

— Мне уже от этой воды плохо. Дай передохнуть немножко!

«Иди-иди, чертова тварь! Иди!» Они движутся через сквер каждое утро, эта парочка. Солидных размеров трехцветный бассет и невысокая пожилая женщина в спортивной куртке — Галина Георгиевна, Галя. «Чертова тварь» мужского пола, по имени Егор стремится гулять медленно и обстоятельно. Все без спешки понюхать справа от дорожки, потом слева. То, что при этом на другом конце поводка приделана Галя, торопящаяся на работу, его не касается, хотя и раздражает немного. Гале с ним не справиться — в спорных ситуациях Егор наклоняет туловище вбок, смещает центр тяжести ниже, становясь еще устойчивей. До слез: «Я же тебе голову оторву!», хоть неси его на руках!

Галя, например, за завтраком полчаса читала журнал, кофе пила, игнорировала его желания мелкие и крупные. Всего-то два бутербродика и бросила, так, тьфу, нечего жевать, и то пришлось лапу дать. Не по возрасту ему уже лапы протягивать, десять лет, возраст мудрости. Галя чешет ему живот ногой, не отрываясь от чтения. Не уважают его здесь, не ценят! Миска пустая. Вытащила из холодильника кастрюлю с кашей, удивила! Считает, что он изо дня в день может ЭТО есть! Папа Вова, хозяин, солидарен. Кашу на дух не переносит. Но у папы Вовы сегодня на завтрак сырники. О! Сырники! Папа осилит, дай Бог, два, ау Гали вон их сколько — целая сковорода!

У Галиного внука экзема. Позвонила дочь. Дочь в пиковых ситуациях теряется, роняет предметы, прищемляет пальцы в дверях. Зять — рациональное зерно. Работает с утра до поздней ночи, они с бизнесом не дают друг другу покоя. Человек предполагает, Бог располагает, а зять планирует. Экзему сына он не планировал, у него работа с девяти.

Остается Галя. Но Галя во время завтрака потеряла бумажку с телефоном знакомого дерматолога!

«Где она, где? Господи, ведь была только что! Володя, ты не видел?» «Что, я не слышу?» В ванной течет вода. Собака разлеглась посреди коридора. Сейчас споткнется! (Сейчас главное сделать морду пожалостливей, тоненько взвизгнуть — ты меня еще не кормила.) Звонит телефон — дочь ищет кожного врача, Галя ищет бумажку, Володя режет щеку бритвой. Под шумок кошка (конкурент) ворует сырники из сковороды.

Уже целую неделю Ваню по вечерам из сада забирает баба Юля.

— Ваня, где колготки? Потом поговоришь! Ваня! Бери кофту, смотри — не вывернул!

— Баб, а мы пешком пойдем или на автобусе?

— Вот, бери носок, на каком автобусе? Да не суй ты комом на полку!

Стоят на боковой лестнице и курят. Точнее, Надька курит, а Вера нервничает. Нервничает, что на посту в отделении никого не осталось. В девять вечера уколы перед отбоем, странное время, зыбкое. Вроде уже спать пора, но еще куча дел, то капельницу, то снотворное, опять же, в двенадцать еще почасовой гепарин и антибиотики. К ночи и больные больше беспокоятся, как там пережить еще ее, ночь-то?

— Ты что думаешь, кто-то вызовет? Забей. Сидят, как цуцики по палатам, ждут своего седуксена. Там Юрок в процедурке разливает. В крайнем случае, его достанут.

Лето. Жара. У Надьки халатик одет прямо на лифчик красного цвета.

— Ну и по фигу! Ты что думаешь, из наших доходяг кто реагирует? Ни один. И этот тоже, в восьмой палате, думаешь, глянул? Все, отпели птички, — Надька разводит пальцами в районе карманов халата, — привет! У него теперь все заботы — пульс посчитать и анализы вовремя сдать!