Малецкий давно не видел Ирены Лильен. А летом сорок первого они встречались еще довольно часто. Лильенам, правда, к тому времени уже пришлось покинуть Смуг, но тогда немецкие оккупационные власти еще не приступили к самым жестоким репрессиям против евреев, и Лильены, подкупив кого надо, сумели избежать варшавского гетто. Им удалось даже сохранить кое-какое имущество, и с этими остатками своего состояния, довольно, впрочем, ценными, они всем семейством перебрались поближе к Варшаве.

Семья их уже несколько поколений была весьма зажиточная, и в них так прочно укоренилось чувство безопасности, что в новой для них критической ситуации им в голову не пришло переселиться куда-нибудь подальше. Залесинек, где они сняли квартиру, находился всего в какой-нибудь четверти часа на электричке от Смуга, и на этой линии встречалось много знакомых или просто хорошо знавших их в лицо. Они же, глубоко сроднившиеся с польской культурой и польскими обычаями, и мысли не допускали, что внешность их может возбудить подозрения. К счастью, старики Лильены вообще не ездили в Варшаву. Старуху — крупную, тучную женщину, несколько лет тому назад разбил паралич, она была прикована к своему креслу. Старик Лильен давно отошел от банковских дел и только нежился на солнце, а в ненастные или холодные дни довольствовался ролью наблюдателя за игрой в бридж. Однако профессор Лильен с женой и Иреной ездили в Варшаву не реже, чем раньше. Для пани Лильен риск был сравнительно не так велик. Маленькая, хрупкая, тихая, с неправильными, но мягкими чертами лица, она могла сойти за арийку. Но вот с профессором и Иреной дело обстояло много хуже.

Ирена ездила в Варшаву по меньшей мере раза два в неделю. Наведывалась к друзьям, знакомым, иногда неожиданные ее приезды бывали вызваны желанием увидеться с Малецким. Она любила светскую жизнь, всякого рода увеселения и часто назначала встречи в популярных в военное время кафе и барах. Ирена Лильен была очень хороша: высокая, смуглая, статная. Но жесткие, густые волосы и восточные глаза были явно семитскими. Когда Малецкий призывал ее к осторожности, Ирена смеялась; немцы, говорила она, в таких делах мало что смыслят. Со стороны поляков, правда, уже бывали в то время случаи шантажа, но Ирена не допускала такой возможности по отношению к себе и своим близким. Ее красота и положение в обществе, обеспеченное воспитанием и ставшее привычным, служили, казалось ей, верной гарантией безопасности.

Профессор Лильен, исходя из других соображений, тоже не ожидал особых неприятностей. Войну он переживал очень тяжело. Торжество зверства и человеконенавистничества подвергло жестокому испытанию его благородные воззрения гуманиста и либерала. Правда, его вера в прогресс осталась незыблемой, однако удержаться на прежних позициях было не так-то легко. К тому же Юлиуш Лильен, наделенный замечательной интуицией и воображением как историк, в том, что касалось его личной судьбы и судьбы его близких, был начисто лишен дара предвидения. Иные люди, достигшие высокого положения в обществе, не способны даже вообразить себе, что есть сила, которая может низвергнуть их, лишить всего, что они приобрели. Из их числа был и Лильен. Даже после вынужденного отъезда из Смуга, сменив просторную роскошную виллу на снятые внаем три комнатушки, лишившись библиотеки, прислуги и удобств, он чувствовал себя тем же человеком, что и до войны: потомком старинного богатого рода, блистательным историком, не раз занимавшим пост ректора и декана, членом многих научных обществ в Польше и за границей. Лильена к тому же считали масоном высокого ранга. Был ли он масоном на самом деле, и если да, то какую именно роль играл в масонских кругах — сказать трудно. У него были влиятельные родственники во всех странах Европы и Америки, а также друзья и в сфере науки, и в финансовом мире, и в мире политики. Если он не покинул Польшу после сентябрьской катастрофы, а потом не воспользовался представившейся возможностью выехать в Италию, то, очевидно, потому, что твердо верил: при любых обстоятельствах он останется профессором Лильеном. Разумеется, уже в первые годы войны сфера его деятельности и влияния значительно сузилась, но это на нем не слишком отразилось. Он работал не покладая рук, много писал и читал, навещал оставшихся в Варшаве коллег. Своим образом жизни, мыслей и чувств он пытался доказать весьма сомнительную истину, что объективный мир и события, в нем происходящие, отступают на второй план сравнительно с нашим представлением о жизни и ее смысле.

В Залесинеке Лильены прожили все лето. Малецкий несколько раз приезжал туда. Местность, типичная для пригородов Варшавы, — бесплодная, песчаная, уродливые дачи среди карликовых сосенок. По сравнению с дивным Смугом, где старый парк и пруд, окаймленный зарослями ольшаника, терна и черемухи, поражали своей красотой, здесь было убого и печально. Только вывезенные из Смуга вещи немного скрашивали серость снятого Лильенами жилья. В комнате профессора еще было порядочно книг.

Мрачной была для Варшавы та Страстная неделя. Как раз накануне встречи Малецкого с Иреной Лильен, в понедельник, 19 апреля, часть оставшихся в гетто евреев, подвергшись новым репрессиям, оказала сопротивление. Рано утром, когда отряды СС вторглись в гетто, на Ставках и на Лешне раздались первые залпы. Немцы, не ожидавшие отпора, отступили. Завязалось сражение.

Весть об этом, первом за века, массовом сопротивлении евреев, распространилась в городе не сразу. По Варшаве шли самые разнообразные слухи. В первые часы было доподлинно известно лишь то, что немцы намерены окончательно ликвидировать гетто и уничтожить всех евреев, уцелевших в прошлогодних расправах.

Кварталы вокруг гетто заполнились людьми. Там быстрее всего сориентировались в обстановке. Из окон домов по ту сторону стен время от времени слышались выстрелы. Немцы стянули к гетто жандармерию. С каждым часом канонада усиливалась. Оборона, поначалу хаотичная, случайная, быстро начала перерастать в бой по всем правилам. Во многих местах затарахтели пулеметы. Взрывались гранаты.

Уличное движение еще не было нарушено, часто стычки происходили на глазах толпы зрителей под громыханье проезжающих трамваев. Меж тем из кварталов гетто, не оказывающих сопротивления, вывозили оставшихся евреев. В тот первый день мало кто предполагал, что ликвидация гетто затянется на долгие недели. Много дней предстояло евреям сражаться, еще больше дней предстояло полыхать пожарам в гетто. И так, когда в городе царили весна и пасхальное настроение, в самом сердце Варшавы, которую не покорил четырехлетний террор, началось обреченное на одиночество восстание евреев — самое трагическое восстание из всех, какие происходили в ту пору в защиту жизни и свободы.

Малецкий жил на окраине Белян — отдаленного района в северной части города. В понедельник вечером, возвращаясь с работы домой, он впервые стал свидетелем боев. Сразу за площадью Красинских, в трамвае, проходившем вдоль стен гетто, народ заволновался. Все столпились у окон, но оттуда ничего не было видно. Мимо тянулись торцовые серые стены высоких домов кое-где с прорезями узких, как бойницы, окошек. Вдруг на Бонифратерской, прямо напротив больницы святого Иоанна, трамвай резко затормозил. Одновременно сверху посыпались градом ружейные выстрелы. С улицы им ответила пулеметная очередь.