Над домами и садами еще погруженного в сон города простиралось чистое, прозрачное небо, каким оно бывает где-нибудь на Востоке, ярко-голубое, как нишапурская бирюза. Глубокий покой раннего утра нарушался лишь криком гонявшихся друг за другом по крышам и веткам акации воробьев, сладострастным воркованием голубки, сидящей на макушке дерева, да по временам резким скрипом крестьянской телеги, медленно поднимавшейся по неровным булыжникам Садовой – главной и самой элегантной улицы города. Трехэтажная гостиница „Лондонская" тыльной стороной, окруженной деревянным забором, выходила на широкую, пыльную и пустынную соборную площадь, а длинным каменным, серым и скучным, как дождливый день, фасадом, лишенным балконов, пилястров, колонн и иных украшений, – на Садовую.

Первая в городе гостиница „Лондонская" славилась своей кухней. Ее знаменитый ресторан охотно посещала золотая молодежь, офицеры, заводчики и помещики. Здесь после обеда до глубокой ночи играл оркестр в составе трех тощих евреев и двух малороссов, исполнявших попурри из „Евгения Онегина" и „Пиковой дамы", грустные народные песни и цыганские мелодии. Сколько веселых кутежей, блестящих ужинов и „оргий!" – любимое название празднеств – проходило в этом модном ресторане!

Он состоял из большого и малого залов. Отдельных кабинетов в нем не было. Те, кто желал поужинать в собственной компании, снимали номера с салонами на втором этаже, которые всегда держал в резерве для своих клиентов портье Лев Давыдович. Еврей с узкими глазами и мертвенным взглядом, он был непререкаемым хозяином дома и одной из самых известных в городе личностей. Провинциальное дворянство искало его дружбы и всегда задерживалось в вестибюле, чтобы обменяться с ним парой любезных фраз. Лев Давыдович умел хранить тайны, а его молчание и услуги, должно быть, неплохо оплачивались посетителями. Сколько красненьких, а зачастую и ассигнаций в двадцать пять рублей принимал он молча и бесстрастно из лихорадочных рук мужчин, взволнованно и нетерпеливо ожидавших получить укромный уголок для галантного свидания! Надо полагать, что число желавших сохранять в тайне свое счастье было немалым, так как Льву Давыдовичу принадлежало три собственных дома. Это доказывает, что деньги потоком текли в город N, наживались легко, тратились с удовольствием и что жизнь в этом городе была так же горяча, как и жаркие летние дни южной степной губернии, столицей которой он был. Всякий, кто сколотил себе состояние в этой провинции, будь то в горном деле, промышленности или сельском хозяйстве, стремился кутнуть в ресторане „Лондонской", заранее ощущая на языке вкус французских вин, которые он поглощал здесь в компании приятных дам.

Один из трех домов Льва Давыдовича стоял на пустынной загородной улице, недалеко от трассы, по которой и в сумерки, и глубокой ночью рысаки, гордость губернии, возили парочки, жаждавшие насладиться быстрой, как ветер, ездой по утрамбованной, поддерживаемой в хорошем состоянии дороге. Дом был двухэтажным.

Лев Давыдович предполагал сам поселиться в нем, но успел отделать только лишь первый этаж, куда поселил какую-то ворчливую старуху. Многие хотели снять этот дом, так как в городе, росшем в последние годы с необычайной быстротой, квартир не хватало. Но старая мегера отвечала всегда одно и то же – квартира сдана. Однако квартиросъемщик не появлялся, и простодушные удивлялись тому, что Лев Давыдович отказывается от выгодной аренды. Другие многозначительно качали головами. Дело в том, что по вечерам часто можно было видеть, как у дома останавливается экипаж, а сквозь тщательно сдвинутые занавески и поздно ночью просачивались на улицу полоски света.

Когда Арина вошла в столовую, за длинным столом сидело несколько человек во главе с тетей Варварой – брюнеткой лет сорока с неправильными чертами лица, привлекавшего к себе внимание прежде всего большими черными глазами, такими прекрасными, что их одних было достаточно, чтобы оправдать мнение горожан: „Варвара Петровна – обольстительная женщина". Она была со вкусом причесана, пробор сбоку разделял ее слегка вьющиеся волосы. У нее были холеные руки, тот же красиво очерченный рот, что и у племянницы, но зубы были не очень хорошими, Варвара Петровна это знала и улыбалась с плотно сжатыми губами, зато ее темные глаза озаряли все лицо. „Она неотразима", – говорили в такие моменты ее близкие. „Когда тетя Варя прогуливается по улице, – рассказывала Арина, – идущим позади кажется, что впереди – молодая девушка". Она даже дома одевалась с тщательностью, редкой на Руси. Носила элегантную обувь, тонкое белье. Выходя на улицу, облачалась в строгий костюм черной материи от лучшего московского портного.

Ее жизнь была предметом неисчерпаемого интереса городских обывателей. Они знали, что по каким-то причинам она бросила свою семью и уехала изучать медицину в Швейцарию, потом вернулась в Россию и получила должность земского врача в нашей губернии, в поселке Иваново.

В те времена у нас больше говорили не столько о ней, сколько о ее сестре – красавице Вере, в которую безумно влюбился знаменитый романист Лоповцев, проводивший зиму в нашем городе. Как раз когда ожидалась их помолвка, писатель внезапно уехал в Крым, а Вера – в Иваново. Она поселилась у своей сестры, где прожила в затворничестве шесть месяцев. Потом уехала в Париж, где спустя год вышла замуж за инженера Николая Кузнецова, часто наезжавшего по делам во Францию.

Вскоре после отъезда Веры в Париж обнаружилось, что в доме Варвары появился еще один жилец, грудной младенец, по ее словам, – ребенок незамужней приятельницы, доверенный ее, Варвары, попечению. Эту маленькую девочку даже не окрестили в местной церкви, а когда ей исполнилось полтора года, Варвара увезла ее с собой за границу, где некоторое время провела у своей замужней сестры. Домой Варвара вернулась одна. И вдруг неожиданное событие направило ее жизнь в совершенно иную колею. Однажды ночью ее вызвали к заболевшему князю Ю., одному из богатейших землевладельцев России, проводившему месяц в соседнем имении. Она спасла ему жизнь. Князь привязался к Варваре, не пожелал расстаться с ней и увез с собой в Европу. Она прожила с ним семь лет, до его смерти. Варвара Петровна вернулась на родину и привезла с собой состояние в сто тысяч рублей и пожизненную ренту в десять тысяч, обогащенная опытом роскошной жизни, которую она вела в Европе. Тогда она и купила дом на Дворянской.

Казалось, она никогда не покидала Россию, демонстрируя искусство, едва ли не врожденное, проводить время в ничегонеделании. И даже дни, ничем не заполненные, были для нее слишком короткими. Она почти никогда не выезжала из города, лишь иногда проводила один летний месяц в маленьком имении на Дону, купленном ею, чтобы иметь свои молоко, яйца и свежие овощи. За годы, прожитые с князем, она до пресыщения удовлетворила страсть к путешествиям, свойственную русским людям. Она смотрела на свое прошлое, как смотрят на театральные декорации, возможно, и великолепные, но жить среди которых никому в голову не придет. Там, в ослепительном блеске искусственного освещения, на глазах у тысяч зрителей можно находиться короткое время, но после представления люди возвращаются к себе домой и накрепко запирают дверь.

Войдя в свою комнату, Арина увидела на столе письмо и узнала аккуратный почерк отца. Письмо было заказное.

Прежде чем прочесть, она разделась и бросила на стул коричневое форменное платье. Распустила длинные и густые каштановые волосы, накинула легкий пеньюар, взяла письмо и, скинув туфли, растянулась на диване.

Письмо начиналось так:

„Моя дорогая дочь, в ответ на твое письмо от 10-го сего месяца (это бюрократическое начало вызвало гримасу на ее свеженьком личике) сообщаю о своих планах. Я не хотел бы, чтобы ты поступала в университет.

[1]

И без тебя на Руси много падших женщин. С твоим умом ты большего добьешься в хозяйстве и воспитании детей. Надеюсь, что в скором времени ты выйдешь замуж. Наш друг Петр Борисович, которого ты, без сомнения, помнишь, сохранил о тебе лучшие воспоминания и очень хотел бы на тебе жениться. Как тебе известно, он серьезный человек и сможет обеспечить тебе самую приятную жизнь. Он занимает не последнее место в деловом мире, и я могу ручаться за него, как за самого себя. Сейчас я собираюсь на месяц на воды, на Кавказ. По возвращении в Петербург в сентябре рассчитываю увидеть тебя. Мы проведем осень в Павловске, где у Петра Борисовича чудесная дача…"

Перед парадной дверью стояла небольшая открытая коляска на резиновых шинах, запряженная парой прекрасных вороных, которыми была знаменита губерния. По тротуару прохаживался высокий, полный, темноволосый бородач, нервно затягивавшийся сигаретой, чтобы тотчас бросить ее и зажечь другую. Иногда он останавливался, чтобы посмотреть на балкон второго этажа, бросал взгляд на часы и продолжал шагать. Николай Иванов был известен, во-первых, как любитель чистокровных лошадей и, во-вторых, как односторонне помолвленный с непредсказуемой и уже прославившейся в городе Ариной. Это был чудаковатый и нелюдимый молодой человек; его здесь редко видели, он не имел друзей и большую часть года проводил в своем имении в тридцати верстах от города. В городе он снимал всего лишь две комнаты в мещанском доме. Не пил, не играл в карты, за ним не числилось ни одной любовной связи. Его отец давно умер, а мать жила в Крыму. Ходили слухи, что она страдает душевным заболеванием и лечится в клинике известного доктора. Живя один, Николай Иванов сделался молчальником, речь давалась ему с большим трудом. Он не сразу находил слова, повторялся, противоречил сам себе, умолкал посреди фразы и в конце концов впадал в привычную немоту. Николай обладал симпатичной наружностью, большими голубыми глазами и темно-каштановой шевелюрой. Но лицо его отличалось бледностью, рот был судорожно сжат, а в глазах сквозило беспокойство. Матери семейств и девушки на выданье уже давно пытались поймать в сети эту богатую добычу – говорили, что состояние Николая оценивается в миллион рублей. Но все понапрасну.

Однажды вечером его затащили на ежегодный бал в гимназию Знаменской. Арина, одна из устроительниц праздника, при входе протянула Николаю цветок. Он взял его, неловко и надолго уставился на девушку, пробормотал несколько слов благодарности и в результате не отходил от нее целый вечер. Когда она танцевала, он следил за ней с растроганной улыбкой. Время от времени покидал бальный зал, бросался в буфет и залпом выпивал несколько бокалов вина, чтобы придать себе храбрости. Еще прежде, чем кончился бал, в приступе героического мужества он предложил Арине выйти за него замуж. Арина – ей тогда было шестнадцать лет – смерила его вызывающим взглядом с головы до ног и прыснула ему в лицо. Но на следующий день он пришел с букетом цветов к Варваре Петровне, напрасно пытавшейся объяснить ему, что племянница слишком молода для замужества. Еще через день он уже носил обручальное кольцо с выгравированным именем Арины и датой бала. Он рассказывал по всему городу, что Арина Николаевна Кузнецова по окончании гимназии станет госпожой Ивановой. С тех пор каждый день Арина получала цветы – в конце концов она стала испытывать от этого удовольствие и изредка соглашалась на прогулки в коляске с Николаем.

Трудно даже вообразить, насколько она, шестнадцатилетний подросток, сумела капризами и деспотизмом подчинить себе этого верзилу, почти вдвое старше ее. Удивительно, что ей отнюдь не понадобилось много времени, чтобы осознать, как безгранична ее власть над ним. С первого дня она поняла, с кем имеет дело и что в ее детских пальчиках Николай будет мягким воском. Она регламентировала его визиты и их продолжительность. Николай приходил только в назначенные ею часы. Боже сохрани его показаться на Дворянской без разрешения! Однажды по какому-то срочному делу он неожиданно появился в столовой. Арина молча ушла в свою комнату и отказалась принять его. Часто она приказывала ему пожить неделю-другую в его загородном имении. Иногда разрешала сопровождать себя в театр, куда ходила регулярно, не пропуская почти ни одного представления. Она была помешана на театре, бывала в обществе артистов, заявляла, что, возможно, сама станет артисткой, считая истинной жизнь только на сцене. Случалось, что посреди спектакля она шла за кулисы, в гримерные артистов, болтала с ними и совершенно забывала о Николае, который, надувшись, сжав зубы, уходил из театра один.

Однажды она попыталась проделать с ним такую штуку. Зимой в десять вечера, когда Николай сидел у нее в комнате за чаем, она объявила:

– Николай, я должна уйти, у меня свидание.

Александровский парк был гордостью города. Расположенный в десяти минутах ходьбы от Соборной площади, он предлагал множество развлечений. Его благоустройством ведал попечительский совет из самых уважаемых горожан. За вход платили пятьдесят копеек, а по абонементу – двадцать пять. В центре парка находились два теннисных корта, обнесенных решеткой, а также нечто вроде велосипедного трека с приподнятыми виражами. С террасы, нависшей над треком, можно было видеть в конце парка летний театр с крытой сценой и стоявшими на открытом воздухе стульями для зрителей; здесь игрались оперетки и комедии.

В другом конце парка разместился ресторан с широкими залами, балконами в цветах, управлявшийся владельцем гостиницы „Лондонская", который на летний период переводил сюда своего знаменитого шеф-повара, и непритязательный оркестрик. Летними ночами терраса, театр и ресторан были залиты светом. Офицеры, чиновники, купцы, заводчики отдыхали здесь со своими женами, детьми и любовницами. После спектакля прогуливались актрисы. Под белым светом шарообразных электрических фонарей между театром и рестораном завязывались и порывались тысячи связей. От освещенной центральной площадки во все стороны расходились темные аллеи, дававшие желанный приют влюбленным парочкам. Из темноты долетали страстный шепот, раскатистый или приглушенный смех, поспешные шаги.

В тот вечер Арина и Ольга, отвешивая поклоны направо и налево, но не задерживаясь, прошли длинную террасу, заполненную оживленной толпой. Когда они подходили к ресторану, сидевший в тени балкона человек поднялся и направился им навстречу. Ольга встрепенулась.

– Конечно, он здесь, – сказала она, взяв подругу за руку и увлекая ее за собой.

Но Арина остановилась и подала руку подошедшему. Это был человек среднего роста, с крупным и по-детски круглым лицом, с часто моргавшими под тяжеловатыми веками глазами. Пепельный цвет лица говорил о плохом здоровье. Человек носил подстриженные на английский манер усы, остатки волос на висках, обрамлявшие совершенно лысый череп, были коротко пострижены. Привлекали внимание тяжелые пухлые руки. Возраста он был неопределенного, медленно ходил, опираясь на трость. Ему была свойственна некоторая навязчивость в беседе – он брал вашу руку в свою, обнимал вас за плечи и, когда говорил, близко наклонялся, почти касаясь вас.

В этот апрельский вечер впервые в сезоне на сцене Большого театра Шаляпин пел Бориса Годунова. Все места были распроданы на три недели вперед. Как великолепен был зрительный зал!

Парадные формы офицеров и государственных чинов, эмаль орденов, яркие пятна аксельбантов, светлые туалеты женщин, мерцание жемчуга, сияние бриллиантов – все это создавало непередаваемый по богатству красок блестящий ансамбль.

В четвертом ряду партера сидела Арина. Прозвенел последний звонок, но кресло рядом с ней оставалось пустым. Она равнодушно поглядывала на соседей и время от времени погружала взор в программу спектакля, смятую машинальным движением рук, не затянутых в перчатки. Обернувшись, она посмотрела во второй ярус. С трудом ей удалось различить среди множества людей бледное лицо студента с золотыми эполетами. Он смотрел в ее сторону. Она дружески кивнула ему и получила в ответ учтивый поклон.

Началась увертюра. Кресло рядом с ней по-прежнему пустовало.

Арина пребывала в дурном настроении, которое не покидало ее вот уже несколько недель. Полгода жизни в Москве не принесли ей ожидаемого удовольствия. Она чувствовала себя одинокой, потерянной в этом огромном городе. У себя дома она была повелительницей; здесь надо было начинать все сначала. У Арины, пожалуй, хватило бы на это сил, но недавний неудачный опыт отбил у нее охоту. Борясь с одиночеством и стремясь бежать от скуки семейной жизни, – в качестве последней уступки отцу – она жила у дяди, с которым, равно как и с его женой, не смогла найти общего языка – Арина часто ходила в театры, в частности, в знаменитый Художественный. Ее интерес вызвал один из первых актеров труппы, и она посещала все спектакли, где он был занят.

Двумя днями позже Константин-Михаил и Арина Николаевна сидели рядышком на диване в отдельном кабинете знаменитого ресторана в саду „Эрмитаж". Арина была в превосходном настроении. Константин позволял ей вволю говорить о себе, с огромным удовольствием слушая ее рассказы. Он уже заочно познакомился с Варварой Петровной; узнал, что у Арины был полужених Николай Иванов, перенесший, так и не дойдя до свадьбы, несколько горьких испытаний. Узнал он и об ужинах в гостинице „Лондонская", и о сонме поклонников, толпившихся вокруг блестящей Арины. Александровский парк с его гуляньями и кутежами, освещенными террасами и темными аллеями, в которых легко заблудиться, представал перед ним как самый замечательный парк в России. Несколькими меткими деталями Арина сумела воссоздать картину своей прошлой жизни с ее главными действующими лицами. Как наяву, видел он легкую походку Варвары Петровны, ее неотразимую улыбку, а фигура бедного Николая в этой повести вызывала жалость. Некоторые персонажи были набросаны как бы полутонами, и Арина, гордившаяся тем, что ничего не утаивает, предоставляла своему слушателю угадывать сказанное намеками.

Как ни забавно было все это слушать, Константин-Михаил пребывал в немалом замешательстве. Кем была эта молодая, властная и своевольная, остроумная и интеллигентная девушка? Она знала жизнь подобно зрелой женщине. Временами ее взгляд становился необычайно серьезным, а лицо волевым и вдумчивым. Но в тот вечер, когда она облачилась в широкую накидку и бесподобный фетровый беретик, в котором ходила в университет, она показалась ему шестнадцатилетним подростком. „Она южанка, это так, – размышлял он, – но, как бы рано там ни развивались девушки, нужен многолетний опыт, чтобы накопить такой кладезь жизненной мудрости, какой ей угодно было раскрыть передо мной".

Прервав свои размышления, он внезапно спросил:

– Кстати, сколько вам лет?

– А почему кстати? – удивленно переспросила она, ибо его вопрос не был связан с тем, о чем она только что рассказывала.

В половине девятого вечера следующего дня Константин ждал Арину у дверей ее дома. Она появилась в прелестной шляпке с широкими опущенными полями, завязанными лентой под подбородком. Из-под длинной темной накидки виднелась обнаженная шея.

Они спустились вниз по Тверской. Было условлено „пойти прогуляться". Дойдя до „Националя", Константин предложил Арине войти внутрь.

– Почему бы и нет? – заметила она.

И под тяжелой накидкой приподнялось хрупкое плечико, чуть пошевелив плотную ткань.

В небольшом салоне гостиничного номера Арина сбросила накидку, потом, пройдя в спальню, сняла шляпку и поправила перед зеркалом прическу. Она огляделась, не проявляя никаких признаков смущения. На кровати, уже приготовленной ко сну, лежала мужская пижама.

Их жизнь вошла в нормальную колею. Константин никогда не виделся с Ариной в дневное время, которое она проводила в университете, а его занимали важные дела. Однажды он пообедал со своей официальной любовницей, заморской красавицей баронессой Кортинг – та уже стала удивляться его невниманию. Пришлось придумывать объяснения.

Каждый вечер он шел к дому на Садовой, где в половине девятого его ждала студентка, облаченная в привычную накидку, каждый вечер они шли пешком до „Националя", в теплой и темной комнате ложились в постель, а после полуночи одевались и шли в обратном направлении, не прекращая беседы, от которой получали взаимное удовольствие.

Арина имела обо всем на свете собственное мнение, излагавшееся уверенным тоном, не терпящим возражения. Она придерживалась крайних материалистических концепций, безжалостно высмеивала сострадание и любовь. Иногда Константин не отказывал себе в удовольствии одним словом разрушить так поспешно возводимые ею совершенные конструкции, но чаще не пытался сдерживать ее необузданную фантазию. Она словно опьяненная путешествовала в сложном мире идей. И Константин не уставал восхищаться здоровой игрой ее разума, тем, как бил сильный и светлый родник ее мысли. Он хорошо знал мир – Лондон, Нью-Йорк, Рим, Париж. „Стоит ее немного пообтесать, – думал он, – научить тому тонкому обхождению с людьми, которое дает все-таки только Запад, привить ей тон и язык тамошнего высшего общества – тогда не найдется ни одной столицы мира, где бы эта маленькая русская девушка через короткое время не одержала бы триумфальных побед. Самые светлые умы наслаждались бы общением с ней".

Да, какую притягательную спутницу и компаньонку он в ней нашел! Она возбуждала его мысль, он жил, погруженный в лихорадочную атмосферу беспрестанно возникавших новых идей и ощущений. Он угадывал в Арине неисчерпаемые богатства русской натуры, свойственный ей щедрый дар растрачивания собственного „я". „Этой девушке, чтобы добиться высших достижений, не хватает лишь систематической работы или присутствия рядом с ней превосходящего ее по интеллекту мужчины; но надо признать, – приходил он к заключению, – что здешние мужчины не доросли до подобной роли".

Каждый вечер Константин нетерпеливо ждал часа свидания с Ариной. Он сравнивал ее с баронессой Кортинг, которая превосходила девушку красотой, была добра, нежна и нетребовательна, но в результате долгой жизни на Западе приобрела ту же искусственность в поведении, что царит во французских и английских салонах. Он не мог упрекнуть ее ни в чем, кроме самого важного – ему было скучно с ней.

Спустя час он ужинал с баронессой Кортинг, которую знал уже несколько лет. Показаться в ее обществе было лестно для мужчины, ибо она была красива той редкостной, безусловной красотой, которая заставляет оборачиваться ей вслед даже уличных мальчишек. Она отличалась добрым характером. Никогда Константин не слышал от нее злого замечания в чей-нибудь адрес. Не была она лишена и тонкости в любовных отношениях, в которых самая безыскусная женщина разбирается лучше и видит дальше мужчины. Кроме того, она возводила Константина на пьедестал и объявляла каждому, кто хотел слушать ее, что он „бесподобен".

Константин был привязан к ней. Она оказалась единственным надежным пристанищем в его бродячей жизни. Однажды он провел с ней зимний месяц в Ницце, в другой раз – часть весны в Париже и, наконец, дважды возобновлял с ней отношения в Москве, куда приезжал по делам.

Он хотел привести ее в ресторан, но она попросила отобедать у нее. С большим удовольствием он вновь погрузился в атмосферу образцового дома, наслаждался прекрасно сервированным и изысканным обедом, с восхищением любовался баронессой, одетой в элегантное домашнее платье с рю де ля Пэ в Париже. Она изумительно приняла Константина, баловала его, удовлетворяла его прихоти, осыпала знаками внимания – словом, как и всегда, курила фимиам его божеству. Она расспрашивала о последних новостях Лондона и Парижа: сама рассказывала о недавних скандалах в Петербурге и Москве. Где он оказался? – подумалось ему. Повсюду и нигде, и уж во всяком случае не в России. Дворецкий баронессы и тот был итальянцем, а на самой хозяйке лежал отблеск западных столиц. Почему же в момент, когда он задал себе этот вопрос, он вдруг подумал о бледненькой девушке на Садовой? Вот уж она-то точно была русской, несмотря на образование, полученное ею на европейский манер. Он постарался прогнать эти мысли.

Баронесса Кортинг, которую близкие звали Ольгой, вновь невольно напомнила ему об Арине, спросив, чем заняты его вечера, ведь его нигде не видно. Он сослался на совещания с деловыми людьми, у которых не находится времени днем. С чисто женской логикой Ольга заметила:

– Ну хорошо, тогда устройте так, чтобы у меня пить чай. Вы знаете, что для вас я всегда свободна и в тот час, который вам подходит.