Шанхай. Старинный район города, расположенный в огромной, широкой и длинной яме, построенный бедными переселенцами и местными малоимущими людьми, более полувека назад. Небольшие, в основном деревянные, покосившиеся домики, с проржавевшими от времени крышами, с крохотными участками и сарайчиками. Богом забытое место, вечная нищета, которая, по традиции, передается из поколения в поколение. Как был район окраиной города, так, спустя много лет, им и остался. Весной и осенью – непролазная грязь, зимой – непроходимые сугробы и только лето сносное. Единственное достояние района мощные, высокие, вековые дубы, которые давно выросли из ямы и, возвышаясь над ее краями, заглянули в иную жизнь: с многоэтажными домами, с широкими асфальтированными дорогами, вдоль которых тянутся аккуратные, чистые тротуары, с ярким освещением улиц и с вывесками всевозможных магазинов.

Шанхайские жители соприкасаются с современным миром, только делая вылазки по магазинам и на работу, но неизбежно вынуждены возвращаться в свои убогие жилища. Живут надеждой, что когда-нибудь и они получат благоустроенные квартиры, поднимутся наверх и займут достойное место в жизни. Идут годы, а мечта так и остается мечтой. Проработавшие на заводах и в организациях больше десяти, пятнадцати, двадцати лет, они продолжают оставаться первыми в списках очередников на квартиры, но лишь единицам удается вырваться из ямы.

От такой жизни радости мало. Обитатели Шанхая с молоком матери впитали истину: никому они не нужны, никто им не посочувствует и не пожалеет их. Да и сами они себя не жалели. Местные мальчишки и девчонки с малых лет считали себя отбросами. Рано становились самостоятельными и, конечно, с законом не ладили. Причем преступления совершали мелкие и глупые, ломали себе жизнь и попадали за решетку, откуда возвращались озлобленными. По пальцам можно перечесть семьи, которых не коснулся уголовный кодекс.

Ветхий домик Казаковых располагался в самой глубине ямы. Узкая улочка, упираясь в покосившиеся ворота, выводила в тупик. Рядом с воротами болталась калитка, скрипя прогнившими досками; калитка была грязно-зеленого цвета, и хозяева сами не помнили, когда последний раз ее красили. Во внутреннем дворике стоял обветшалый сарай, своей тенью закрывавший чуть ли не весь огород – меньше двух соток.

Снаружи дом мало отличался от сарая, разве что только размерами. Преодолев две ступеньки короткого крыльца, гость попадал на веранду, потом в кухню, где стояли деревянные стол и шкаф – наследство прабабушек и прадедушек. На столе – двухконфорочная плита, соединенная с маленьким газовым баллоном. Четыре дешевых табуретки завершали обстановку.

Ирину Анатольевну Казакову выписали из роддома. Она родила семимесячную двойню: мальчика и девочку и пробыла в больнице дольше положенного. Никто не приходил навестить ее, лишь сообщили из милиции, что Алеша арестован за убийство отца. И Светлана, подружка сына, передала через знакомую медсестру два яблока и записку, в которой написала, что Сережа живет у них. Родные братья ни разу не вспомнили про сестру, пили без просыпу, а у их жен своих забот хватало с детьми и горе-мужьями.

Беспощадно слепило яркое, летнее солнце и женщина, с двумя младенцами на руках, невольно зажмурилась. Щебетали птички, облепившие цветущую липу, которая распространяла непередаваемый запах, и радовала глаз своей свежестью и сочностью ее молодая листва. Но Ирине было не до красот природы. Она крепко прижала к себе детей и оглядывалась по сторонам в надежде, что найдется хоть одна добрая душа и встретит ее.

– Почему такая невеселая? Таких красавцев родила, – долетел до нее голос пожилого мужчины, водителя «Москвича» с красным крестом.

– Нет особого повода прыгать от счастья, – безразлично ответила женщина и добавила. – Сиротки они у меня.

– Да, – почесал затылок мужчина.

Федор Степанович Вершков прожил трудную, но интересную жизнь, детдомовское прошлое; военное училище связи; война, дороги которой он прошел от командира взвода до начальника связи дивизии: от лейтенанта до подполковника. В самом конце войны тяжело раненый в ногу, он был комиссован, демобилизовался и вернулся в родной колхоз. Там двадцатисемилетнего бывшего подполковника избрали председателем. Как ни были тяжелы годы восстановления, смог Федор Степанович, за пять лет вывести колхоз в миллионеры. С этого начался рост его карьеры: второй секретарь райкома партии, первый секретарь, заместитель начальника областного отдела сельского хозяйства, начальник отдела, второй, а затем и первый секретарь обкома партии.

Последнюю должность Вершков занимал более шести лет. И теперь сорокапятилетний мужчина полный физических сил, полноправный хозяин области отдыхал на даче вместе со своей женой Ингой Сидоровной.

Раздался неожиданный стук в окно. Он, опираясь на трость, подошел и распахнул ставни.

– Кто здесь? – спросил Федор Степанович. Ему никто не ответил и он, пожав плечами, уже собирался прикрыть окно, но внимание привлек сверток. Облокотившись грудью о подоконник, он тростью пошевелил непонятный предмет. Раздался детский крик.

– Кто пришел? – долетел до него откуда-то из глубины дома голос Инги Сидоровны.

Алексея арестовали сразу, как только он сделал заявление – признание в убийстве. Следователь попался добрый и отнесся к подростку с пониманием, но закон есть закон, и освободить юношу он не мог. Но прежде, чем передать дело в суд, он отразил личность убитого в полном объеме: приложил к делу нелестную характеристику Казакова Леонида Николаевича с места работы, для полноты картины опросил соседей и жену покойного, воссоздав полную обстановку, в которой жил подследственный и которая довела его до убийства отца.

Суд заслушал обвинение, защиты у Алексея не было, и вынес приговор – четыре года лишения свободы в исправительно-трудовой колонии для несовершеннолетних. Короткое свидание с матерью в перерыве заседания суда, слезы Светы Мухиной во время чтения приговора, и монотонный, официальный голос судьи надолго врезались в память подростка. Депрессия, которая была у него первые несколько дней после трагедии, прошла, и он, анализируя события своим юношеским умом, пришел к выводу, что поступил правильно…

После выполнения всех формальностей Казакова Алексея отвели в барак, расположенный на территории колонии. Днем осужденные находились на работе и на учебе, поэтому там никого не было, кроме дежурного, который мыл полы. Конвойный сказал, что Алексей может выбрать свободную койку и отдохнуть, а с завтрашнего дня он поступает в распоряжение отрядного старшего лейтенанта Мирошниченко, которого известят о прибытии новичка.

Алексей бросил полученные простыни и наволочку на свободную койку в углу казармы, открыл тумбочку, расположенную между двухъярусными кроватями и принялся выкладывать из рюкзака свои немудреные пожитки из тех, что разрешили взять с собой в администрации колонии.

– Это место занято, – услышал он голос дежурного.

Осень 1963 года отличалась дождливой погодой. Обложные ливни залили город. Но постепенно они сменились теплыми моросящими дождями. Обилие влаги позволило сохранить листву зеленой, всматриваясь в ее свежесть и вдыхая аромат, трудно было понять осень это или весна. Но Ирина Анатольевна знала, что не успеешь оглянуться, придут холода. Уже две недели, как она вернулась на фабрику, устроив трехмесячную Любушку в ясли-сад, продолжая по ночам шить ночные сорочки.

– Зима на носу, но теперь станет полегче, – думала Ирина под монотонный стук швейной машинки. – С первой зарплаты закуплю на зиму угля и дров, а того, что зарабатываю по ночам, должно хватить на жизнь. Сереже справила кое-какую одеженку, сама прохожу в старой, а там видно будет, – строила она планы на будущее.

Требовательный стук в окошко прервал мысли, она взглянула на часы, которые показывали седьмой час утра.

– Надо же, не заметила, как ночь пролетела. Но кто бы это мог быть такую рань? Только почтальоны ходят спозаранку, – промелькнула догадка.

Она накинула платок и вышла на улицу, с удовольствием вдохнула утренний прохладный, влажный воздух, отгоняющий сонливость.