Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу.

Автор не изменил своей манере притом: отличительное качество его таланта – выражать мысль свою посредством дела, – и одного дела, не прибегать к помощи описания характеров, а прямо возлагать на точное изображение их все свои авторские надежды, выдавая публике целиком образы и фигуры, без всякого косвенного ходатайства или хитрой рекомендации, – все эти качества в большей части случаев остались за ним и теперь. Разница только в том, что по самой глубине, разнообразию,

смешанному

свойству побуждений, одушевляющих новый мир, куда вступил автор, природные качества его таланта уже не могли действовать с той свободой, полнотой и уверенностью в себе, какими отличались прежде. В большей мере, чем при каком-либо создании из простой, цельной (хотя бы и грубой) жизни, тут требовались выбор, долгие соображения, мучительная работа отыскания верной и выразительной ноты для главного певца, к которой способен бы был пристроиться и весь хор остальных голосов. Нет сомнения, что автор вышел победителем из тяжелой задачи, им себе заданной, и новый роман, может статься, более всех прежних произведений его свидетельствует о силе его таланта, одолевающей при случае весьма значительные препятствия; но нет сомнения также, что упорный труд, предшествовавший и сопутствующий роману, неизбежно отразился на самом создании и лишил его того полета, той увлекающей силы, которые едва допускают заметку или возражение со стороны читателя, оставляя после себя только удовольствие разбирать произведенное ими впечатление и дополнять его новыми соображениями, возникающими в душе, как благодатные последствия представленного ей зрелища.

Не будем требовать однако ж от писателя тех свойств, которые уничтожаются самим содержанием выбранного им предмета. Какая уж история преобразователя совершается спокойно, не возбуждая горьких сомнений в уме самого историка и подчас не запутывая его суждения до того, что из-под пера его исходит нетвердый и двусмысленный приговор. Ведь преобразователи малые и великие, а равно и история их, стоят всегда между двумя противоположными воззрениями, взаимно исключающими друг друга, и сохранить тут золотую середину, а особенно свободу и развязность изображения, бывает весьма трудно, иногда невозможно. Нам достаточно, что автор заключил фалангу мыслящих и бездействующих героев повествовательной литературы нашей выводом на сцену лица, по преимуществу деятельного и притом трижды деятельного: на литературном, жизненном и гражданском поприще. Вот наконец и Геркулес, готовый на все двенадцать подвигов, и не только готовый, но и совершающий их. Для нас очень важно знать, как смотрит на него сам автор, потому что от воззрения автора зависит в сильной степени и душевное настроение читателя. Если писатель с иронией обращается к выведенному лицу, на долю последнего выпадает горькая участь. Как он ни старайся показать себя затем с хорошей стороны, как ни моли о снисхождении и о правах своих – ничто не поможет: характер запятнан иронией автора, словно клеймом, и, под каким бы платьем ни явился, клеймо неотвязчиво мелькает перед глазами читателя. То же и наоборот: если писатель отличил героя своей симпатией, то уже много надобно неосторожных поступков, вертопрашества и легкомыслия, чтоб погубить действующее лицо во мнении читателя, да и тогда еще все-таки остается кое-что, все-таки вырвется иногда ласковое и задобривающее слово. В новом произведении А.Ф. Писемского не видно ни большой симпатии, ни явной иронии к главному персонажу романа, г. Калиновичу, однако же пустить его гулять по свету без всякого аттестата с своей стороны, автор, разумеется, не мог. Калинович – прежде всего публичный человек, а публичный человек вызывает необходимо суждение и толки; их надо, по крайней мере, предупредить и направить. Исполняя обязанность эту, автор наш уже принужден был отступиться от роли отца, который может только одно из двух: или любить, или ненавидеть свое детище, – и принял роль бесстрастного судьи, который, пожалуй, не затруднится разложить на две разные кучки достоинства и недостатки подсудимого и, соображаясь с величиной той или другой из них, составить свое суждение. В первой части романа Калинович по ненасытному, но мелкому честолюбию, по сухости сердца, способного на отвратительное лицемерие, по эгоизму, приносящему в жертву доброе имя и честь его любовницы Настеньки и не отступающему даже перед самой безобразной ложью, Калинович является нам гораздо ниже того грубого, но добродушного общества, которое его окружает и перед которым он гордится своей приличной физиономией. В последней, четвертой части, когда, миновав лабиринт темных и большей частью позорных интриг, Калинович достигает своего жизненного идеала, становится славен, богат, силен и деятелен, является у автора нечто похожее на сочувствие к нему и на увлечение. Он горячо и по обыкновению мастерски описывает нам подвиги этого человека, ополчившегося на злоупотребления и начинающего истреблять их направо и налево в кругу своей власти, помимо всех местных соображений, иногда помимо приличия и необходимости, иногда даже помимо закона и установлений. Со всем тем (и это великое достоинства романа!) суждение читателя о Калиновиче нисколько не задерживается проблесками меняющихся отношений автора к герою: истина всех изображений так велика у автора, характер лица так полон жизни и правды, тип так ясно обрисован, что настоящая мысль романа является сама собой. Калинович есть произведение той самой почвы, от которой он хочет отделиться, которую он хочет исправить, которую попирает с презрением и из которой, при действительной обработке ее, он, вероятно, будет первый вырван и отброшен, как сорная трава. Здесь изобразительный талант автора одержал победу над запутанностью предмета, сложностью психологической задачи и, как нам кажется, над нетвердостью и колебанием собственной мысли его.

Странно однако же покажется читателю, что мы постоянно говорим о Калиновиче, как будто он один, в ложном своем величии, наполняет весь роман. У такого писателя, как г. Писемский, должны же быть те живые, чрезвычайно выпуклые и оригинальные физиономии, которые он вырывает из толпы удивительно легко и смело, ставит перед глаза читателя на несколько мгновений, ослепляя их поразительной верностью изображения, и возвращает снова в толпу; должны быть, наконец, и мастерские описания провинциального быта, отличающиеся теплым колоритом, свободой и широтой кисти. Действительно, и того и другого очень много в новом романе. Начиная перечет наш с лиц – стоит только вспомнить наставников Эн-го училища, ленивого, мрачного сторожа Терку, мистического ростовщика почтмейстера, сурового настоятеля Эн-го монастыря, самого отца Настеньки, добродушного до ребячества Годнева, параличную старуху высшего общества, у которой вся жизнь ушла в желудок, блестящего князя Раменского, такого развязного и свободного по наружности, но существование которого держится позорной связью и висит постоянно на одном волоске, удивительного подрядчика Папушкина, этого великого практического философа, инстинктом угадывающего, где настоящая сила и где подлог, и множество других лиц еще. А в описаниях сколько страниц, не оставляющих воображению почти никакого дела, так с первого разу рисуют они предметы во всей их неотъемлемой целости, и притом не с помощью дагерротипного перечисления и свода подробностей, а с помощью двух-трех крупных черт, схваченных, так сказать, налету. Можно ли забыть, прочитав раз, изображение уездного городка, которое после таких же изображений в «Мертвых душах» и романе «Кто виноват?», еще поражает свежестью и оригинальностью; а далее рассказ о путешествии Калиновича с купцом из Эн-ка в Петербург, рассказ о впечатлениях, испытанных героем, затерянных посреди холодного, малоприветливого города; наконец, можно ли забыть великолепное описание его представления директору департамента, сцен в приемной последнего и множества других подробностей. Все это обличает такую степень творческой наблюдательности, которая не нуждается в усилии и вполне надеясь на себя, передает свои приобретения просто и легко, окрашивая их при случае особенным юмористическим цветом: ничего переговоренного, ничего недосказанного тут, конечно, уже не встретится. Недостатки эти являются у автора только тогда, когда, нарушая естественный, природный ход своей наблюдательности, он вздумает насиловать ее, искусственно изощрять и направлять к тому, мимо чего она прошла без внимания. Недостатками этими страдает большая часть второстепенных лиц второй и третьей части романа, описывающего судьбу и приключения Калиновича в Петербурге. Для второстепенных лиц существуют своего рода законы: лица эти не имеют права составлять явления, столь же или еще более значительные, чем главные действующие характеры, так как они не могут надеяться на достаточно полное, внимательное изображение, а между тем физиономия журнального труженика Зыкова, и физиономия нравственного сибарита Белавина именно таковы, что просят настоящей кисти художника. Все, что о них не договорено, есть преступление перед ними, и это особенно верно в отношении Зыкова; портрет его искажен, потому что едва набросан, и каждая беглая черта, посредством которой автор старается уловить его выражение, только увеличивает несходство и распространяет недоразумение. Произвольно и не всегда ловко выведены также некоторые подробности аристократической, светской жизни, хотя все основные мысли и мотивы ее замечательно верны. Все более труда стоил воображению автора идеальный тип любовницы Калиновича, оригинальной Настеньки Годневой: но о нем мы скажем несколько слов впоследствии.

Со всем тем, оставляя в тени многие блестящие стороны романа, мы считаем себя вправе говорить преимущественно о Калиновиче – и вот на каких основаниях. С первых страниц является он нам как публичный деятель, и постоянно затем, в продолжении всего романа, мы заняты историей развития его «карьеры». Говоря прямо – другого содержания роман не имеет. Мы видим, как зарождается будущий важный чиновник, как усиливается он пробить себе дорогу, как по ошибке, свойственной молодости, пробует он иной, литературный путь, к которому нисколько не предназначен судьбой, как покупает видное место и положение ценой собственной чести и человеческого достоинства, и как, отбрасывая все другие стремления, делается наконец чистейшим экстрактом делового человека. История возникновения публичного деятеля составляет настоящую интригу романа: бедная Настенька, богатая Полина, коварный князь, и петля, смеем выразиться, которую стараются набросить все три лица эти, каждое со своей стороны, на героя нашего, имеют для нас второстепенное значение, потому что истинный смысл романа заключается не в них. Он весь в служебном значении Калиновича, общественная важность новый чиновничьих идей, приносимых им с собой, оценка их и изображение неспособности их возвысить характер, лишенный от природы нравственного достоинства, а затем описание способов, какими непризнанные реформаторы стараются доставить торжество своим воззрениям, скрывая за ними бедность и моральное ничтожество своей натуры, – вот где истинный смысл романа и его исходная точка: тут и настоящее содержание его, тут и единственная его «интрига». Все прочее имеет только обманчивый вид дела и, при внимательном рассмотрении, оказывается тотчас же простым орудием для развития главной мысли, а потому легко и естественно заслоняется фигурой Калиновича. Все другие лица романа существуют по милости его – он один существует независимо и свободно. Мы знаем, что этому выводу на первый план общественного вопроса в форме Калиновича роман обязан огромной занимательностью и огромным успехом, мы знаем также, что никто еще не олицетворял с такой смелостью и с таким мастерством, как автор наш, одно из явлений современного бюрократического мира, но вместе с тем решаемся сделать и несколько чисто эстетических замечаний по этому поводу. В глазах многих эстетические замечания уже потеряли всю свою цену и стали похожи на линейки, по которым пишут обыкновенные люди, не умеющие писать или передающие чужое слово, – но обойтись совершенно без эстетических замечаний при разборе художественного романа, согласитесь, тоже не совсем возможно. Необходимость должна служить нам оправданием.

Пропускаем вторую и третью части романа, которые похожи на биографический рассказ о Калиновиче, прерываемый по временам очерками и картинами с творческим характером. К числу таких очерков принадлежат великолепное изображение приемной в квартире директора, уже упомянутое нами, фигура добродушного немецкого юноши, невыносимо скучного даже и тогда, когда он совершает подвиг самоотвержения, рассказав о петербургском житье-бытье и описание томительной атмосферы, в которой изнывал Калинович без связей, без дела и будущности. Раз, после сытного обеда у Дюссо, Калинович не выдержал более, склонился на предложение князя и вскоре затем, женившись на его любовнице, знатной Полине, сделался богат и вышел в люди. Оставляем без разрешения множество вопросов, возникающих невольно при чтении всей темной истории этой: зачем так силится князь Раменский навязать богатую блестящую Полину ничтожному и притом еще строптивому Калиновичу? Будто бы с ее средствами долго пришлось ей ожидать в Петербурге женихов, расположенных молчать об ее позоре и бросить пятьдесят тысяч Раменскому за сватовство? Зачем опять так рабски подчиняется Калиновичу несчастная Полина, сделавшись женой его? Каким нравственным преимуществом обладает он перед нею? Если муж сглаживает и уничтожает ошибки прошлой ее жизни, то она, распорядительница большого именья и больших связей, упрочивает взамен настоящее и будущее существование его на земле: они могут очень самостоятельно презирать друг друга, и ни которому из них нет надобности унижаться перед другим. В руках Полины судьба Калиновича, так точно, как в руках последнего участь ее доброго имени; но у Полины оружие сильнее: она может обратить его, по-прежнему, в завистливого, но беспомощного бедняка. Где же тут право на кичливое, тираническое обхождение? И здесь Калинович не отступает от своей роли героя делового романа: он повсюду давит собой естественное, логическое развитие жизни и событий. Посвящаем несколько слов только новому оттенку в характере Настеньки, с которым она является из провинции в Петербург к Калиновичу, покинув и обманув параличного отца, вскоре затем и умирающего на чужих руках. Оттенок этот выражается преимущественно каким-то правильным, обдуманным, несколько книжным языком, вложенным в уста ее и способностью, приобретенною ею, развивать свои мысли очень стройно, логично и даже красиво. Черта эта, общая многим провинциальным девушкам, употребляющим свои досуги на прилежное и многостороннее чтение, весьма ловко подмечена автором и весьма искусно употреблена им в дело. Нам бы хотелось только, чтоб она примирялась с женской грацией, с поэтическим элементом, которые должны преобладать в образе любящей, страстной, благородной женщины: иначе зачем же ей быть героиней. Не то чтоб поэтического элемента вовсе недоставало ей, но она в одно и то же время умеет сильно чувствовать и хорошо выражаться о чувстве, а эта способность как-то двоит ее изображение в уме читателя. Вскоре по прибытии в Петербург она получает страсть к театру, которая от бесед с сумасшедшим театралом, студентом Иволгиным, укореняется в ней на всю жизнь. Что это такое – учтивый ли подарок самого автора, старающегося оправдать высокие стремления героини, или действительная потребность ее природы – мы хорошенько не разберем. Впрочем, она делается замечательной актрисой, и подобно тому, как Калинович несколько позднее забыл весь мир, предавшись службе, так она забывает горе жизни, обман и измену любовника на подмостках провинциальной сцены. Мы этому верим, хотя и смущены несколько внезапным переворотом в ее судьбе, потому что прежде не видали никаких признаков того особенного настроения, которым отличаются художники, с которым Миньоны, Рашели и вообще великие артисты, слышали мы, даже родятся и которое заявляют гораздо ранее сознательной жизни, ранее опыта и размышления. Оставляем все это в стороне и спешим к четвертой части романа, может быть, еще более замечательной, чем первая. Страшный предварительный искус Калиновича с ценою интриг, страданий и позорных стачек остался уже позади нас: перед нами является теперь Калинович значительным публичным деятелем и выказывает все, что жизнь, обстоятельства и свойства его природы развили в нем хорошего и дурного.

Мы застаем его на деле. С первого раза глубокие симпатии читателя окружают Калиновича, объявляющего беспощадную войну лихоимству, злоупотреблению и служебной испорченности. По мере того, как решительнее и крепче захватывает он бразды управления в свои руки, образ его растет все более в глазах наших и симпатии читателя увеличиваются. Калинович влюблен в службу и по весьма простой причине: вместе с трудами и гнетущими обязанностями ее он находит в ней и неисчерпаемый источник наслаждения: она сделалась единственной нравственной идеей, которая осталась ему в жизни. Служба для него более, чем жизненное поприще: это его священное убежище, одно место на земле, где он чувствует себя моральным существом, способным к добру, подвигу и самоотвержению. Мы ему верим вполне, когда, измученный страшными битвами своей официальной жизни, он с увлечением говорит Настеньке в минуту отдыха, после одного спектакля, превосходно описанного автором: «Говорят, что я подбираю себе шайку, тогда как я сыну бы родному, умирай он с голоду в моих глазах, гроша бы жалованья не прибавил, если б не знал, что он полезен для службы, в которой я хочу быть, как голубь, свят и чист от всякого лицемерия» (т. II. С. 509).

Понятно, что малейшее нечистое прикосновение к тому, что сделалось теперь святыней для Калиновича, вызывает гнев и беспощадное преследование его. Надо читать в романе, как ничто не укрывается от рысьих глаз его, в какие извилины и тайники преступления проникает он, чтоб исхитить оттуда виновного в оскорблении закона! Волнение общества при одном взгляде на этого молодого человека, покрытого преждевременными сединами, описано удивительно ярко автором романа. Никогда еще общество не было потрясено так сильно в своей вере, что все существующее вечно будет существовать в одинаковой форме и не найдется руки, способной нарушить обычный ход дела, до того укоренившийся, что он кажется естественным. Рука нашлась, и притом такая, которая равно опрокидывает и малые, и большие постройки неправильного делопроизводства, и малые, и большие существования, запятнанные преступлением. Гораздо менее согласны мы с Калиновичем, когда он говорит Настеньке в той же сцене свидания: «…Я никогда не был подлецом, и никогда ни перед кем не сгибал головы… Я по натуре большой корабль, и мне всегда было надобно большое плавание…» Мнение это, кажется, разделяет и автор, но оно не выдерживает поверки. Вся прошедшая жизнь Калиновича и три части романа противоречат ему: разве можно продать себя и на вырученные деньги купить место без склонения головы – понимая это не в буквальном, а в переносном смысле; разве большой корабль может плавать без большого груза – без идеи, например, продолжая аллегорию Калиновича. Какую же основную, руководящую идею добыл он в жизни? Калинович отличается на службе полезнейшею, почти героическою деятельностью, но основание этой деятельности имеет чисто физиологическую причину, именно: потребность излить на что-либо природную энергию свою. Бедное понятие о призвании чиновника как о карателе злоупотреблений, есть единственная мораль, ему доступная: но много ли это? За деятельностью его нет мысли, нет глубокого представления современных нужд, нет живого взгляда на общество; оттого она вскоре сама переродится в злоупотребление, как сейчас увидим. Отсутствие идеи, высшего понимания своей роли, оказало вскоре плоды свои. Калинович точно так же поступает с бессовестным откупщиком, как откупщик поступал с народом: он беззаконно отнимает у него деньги под предлогом общественной пользы. Кому уберечь Калиновича от искушений власти, от произвольного употребления врученных ему средств, если нет у него мысли и нет других убеждений, кроме убеждения в необходимости преследования? Бороться за порядок и чистоту службы – дело великое, но бороться механически, уничтожая преступников и не думая ни о чем более, разве не значит это следовать правилу того мудреца фонвизинской комедии, который гордился тем, что у него в хозяйстве «всякая вина виновата»\'. Боже мой! разве все дело только в жертвах, хотя бы и заслуживших постигшую их кару? Такого рода понимание служебной доблести, вероятно, было свойственно и великим визирям старой Турецкой империи, которые с объезда провинций тащили целые мешки, набитые головами преступников, к великой радости встречавшего их народа: но лучше ли было оттого?

При отсутствии какой-нибудь животворной идеи самые поводы служебных действий, как бы ни казались благовидны и святы по наружности, уже не могут сохранить до конца первоначальную чистоту свою. В преследовании составителя фальшивого акта, прежнего своего сообщника, князя Раменского, Калинович, видимо, увлекается личной страстью и становится мстителем столько же за оскорбленный закон, сколько и за себя. Под лицемерным прикрытием служебного долга он дает простор, может быть, и неведомо для себя, темному побуждению наказать того человека, который так долго попирал его, управляя его судьбой и волей. Кто спасет Калиновича от страсти, вооруженной благовидным предлогом, когда в душе его не отразился высший идеал правды и порядка, один способный руководить поступками нашими? Без этого страсть и нечистые движения сердца всегда успеют одолеть человека, и мы видим действительно, что Калинович из опасения, как бы не ускользнула из рук его обреченная жертва, приказывает закласть стеной дверь темницы, в которой содержался обвиненный, но еще не уличенный князь, и подавать ему пищу в отверстие. Спрашиваем опять: кто мог подсказать ему подобное решение, кроме одного чувства власти, не просветленного идеей, не руководимого истинными началами общественной нравственности? Он прикрывается законом, но уже действует во имя личных побуждений, принимая их за единственное мерило справедливости и пользы. Судьба общества поставлена, таким образом, на карту, и действительно, Калинович приведен к тому, что уничтожает злоупотребления водворением новых злоупотреблений и искореняет пороки, замещая их пороками другого вида и свойства. Впрочем, чего же и ожидать было от человека, который спасение общества полагал с самого начала только в энергии карательных мер, который не обнаружил ни одной здравой политической мысли и который ни разу не прислушивался к жалобам народа, если они касались чего-либо другого, кроме людей. От этого грубая деятельность его, лишенная мысли, представляется как читателю, так и обществу чем-то вроде необыкновенного феномена, которого предусмотреть и от которого защититься нет возможности. Он проходит, как землетрясение, каменный дождь, потоп, разрушительная буря и т. п.; существование его посереди людей не приносит с собой предчувствия благой мысли, светлого общественного идеала, способного покорять сердца, а потому очень естественно, что люди отвращаются от него и оставляют его одного в добычу врагам и возрастающей его злости, которая только случайно отыскала почетное чиновничье ложе для проявления себя.

И с каким неподражаемым искусством автор романа показывает затем противодействие общества этому заклятому врагу гнилого покоя, с которым оно свыклось? Стоя на одной ступени политического воспитания с неожиданным преобразователем, явившимся посреди его, общество бессильно ограничить его порывы, если они выступают за пределы установлений, и равно бессильно подать ему руку помощи, если он действует в границах блага, порядка и разумности. Калинович не находит тут ни начал, в которых видимо нуждается, ни спасительного предостережения, когда он попадает на ложную дорогу: словом, он лишен точно также опоры, как и совета. Предоставленный самому себе, Калинович рано или поздно должен будет убедиться, что дело только в нем и что он может спокойно поставить самого себя на место разумной системы, принципов и правил. Чем же защищается общество от ненавистного лица, одинаково возмущающего его и своими достоинствами, и своими недостатками? Оно собирается втайне для обсуждения и изобретения средств к его погибели посредством скрытой интриги и доноса. Тайный подкоп есть единственное оружие общества и единственная его надежда. За исключением одного молодого человека, лишенного политических прав, не нашлось никого, кто бы заявил открыто свою мысль и свои убеждения, потому что все мысли и убеждения круга стыдятся самих себя и боятся света. Говоря прямее, их, собственно, и нет у обеих сторон, а есть только вражда положений. Грубо и безотчетно действует Калинович, коварно и малодушно работает общество, чтоб подорвать Калиновича. В борьбе этой нет ни достоинства, ни поучительности, ни содержания, и по существу своему она уже лишена возможности произвести какие-либо благотворные следствия. Победит ли Калинович – общество нисколько не исправится, а только глубже уйдет в свои происки и прилежней займется ими; подорвет ли оно врага своего – Калинович уступит место тысяче другим, ему подобным, которые ждут своей очереди. Случилось последнее. Калинович был отстранен, и жизнь потекла опять своим обычным порядком, со всеми теми явлениями, которые так сильно возмущали душу рьяного реформатора, и потекла с таким спокойствием, как будто его никогда и не было на свете – только великий практический мудрец, подрядчик