У Владимира Андреевича не клеились дела в девятом классе. Ученики встречали его настороженно, и в этой настороженности чувствовалось осуждение. Ему было обидно, что ученики, у которых он был еще и классным руководителем, так к нему относятся. Появилась скованность; урок объяснял сухо, понимал, что говорит в пустоту — его плохо слушали, хотя тишины никто не нарушал.

В классном журнале появились первые двойки. Владимир Андреевич попытался вызвать учеников на откровенность, выведать причину их неприязни: все-таки это был народ взрослый, у каждого за плечами не один год трудового стажа. Но разговора начистоту не получилось, словно бы между учителем и учениками кто-то встал и мешал сблизиться.

Глазков нервничал, не мог разобраться, почему ученики, которых директор школы Лидия Николаевна аттестовала ему как понятливых, добросовестных и дисциплинированных, бойкотировали его уроки.

Географичка Анна Львовна, кокетливая черноволосая женщина, лет тридцати, круто изломав правую бровь, однажды сказала:

— Милый Владимир Андреевич! Вы напрасно все принимаете близко к сердцу, право, не стоит. Кирилл Максимыч был кумиром ребят, и не удивляйтесь, что к вам прицениваются.

За богатырской Борисовой спиной не было видно ничего. Пришлось устраиваться ему на самой задней парте: там он прижился и чувствовал себя вольготно.

На этот раз Бориса сильно клонило ко сну. Вчера порядком погуляли с дружками, немало выпили водки и колдобродили до первых петухов. Только разоспался, разбудила мать: пора на работу. Возводили жилой дом. Тут не задремлешь — сосед слева, сосед справа, кладут ровно, нельзя от них отставать. Да и холодный ветерок хорошо бодрил. После работы не хотел идти в школу, тянуло в кровать, но заворчала мать: опять занятия пропустишь, мне и так от Василия за тебя попадает. Пришлось повиноваться.

Борис подпер голову рукой, борясь со сном, но это не помогало. Веки слипались, и он, наконец, сдался.

Владимир Андреевич заметил, что Липец спит, однако не стал его трогать, не хотел отвлекать внимание класса. Но тот вдруг захрапел. В классе засмеялись. Женька Волобуев, очкастый парень, крикнул:

— От дает, бродяга!

Оно вставало в памяти четко, немеркнуще и волновало каждый раз, как только он к нему возвращался.

В сорок втором году сержанта Владимира Глазкова тяжело ранило в бою. С раздробленной ногой и перебитой рукой очутился на вражеской территории и в беспамятстве истекал кровью. Но в плен не попал. Полуживого подобрала сержанта тетка Марфа из той самой деревни, за которую дрался батальон Глазкова. Жила она в маленькой, с подслеповатыми окнами избушке, чудом уцелевшей от огня и бомб. Очнулся Владимир на пятый день и ничего не мог понять и припомнить, от большой потери крови мутился разум. Тетка Марфа делала примочки из каких-то трав, поила горьким настоем, но ему делалось все хуже и хуже. Она не спала ночами, плакала, сердце у нее было доброе, и оплакивала не только этого горемычного солдата, но и сына, пропавшего без вести в первые дни войны. По утрам выходила во двор и долго вслушивалась в канонаду. Она ждала, что наши соберутся с силами, погонят фашистов так, что от них полетят ошметки. Но канонада удалялась и удалялась, а в одно ненастное утро совсем смолкла. Тогда надежды на скорое возвращение своих пропали, и тетка Марфа впала в отчаянье: солдат умирал на ее глазах. Она пошла с горя к соседу деду Игнату и рассказала ему все. Тот долго скручивал козью ножку, а еще дольше бил камнем о кресало, высекая искру на трут, чтоб прикурить, и молчал.

— Ну, что же ты молчишь? — взмолилась тетка Марфа, а дед Игнат ответил ей на это так:

— Тебе легче будет от моих слов?

Ничего не добилась тетка Марфа от деда, но ночью к ней кто-то постучал. Марфа испуганно схватилась за грудь. Голос деда Игната успокоил:

На другой день у Владимира Андреевича в девятом было два урока. Шел он туда волнуясь. Неужели все останется по-прежнему? Как же тогда быть?

Встретили, как обычно. Поднялись недружно. Он поздоровался, попросил их сесть, и сам занял свое место. Начал объяснять новый материал и радостно отметил про себя: слушают! Внимательно, не пропуская ни одного слова. Юра Семенов оперся подбородком на руку и не сводил с него голубых, с зеленоватым оттенком глаз. Нюся Дорошенко торопливо записывала то, что объяснял учитель. На красивом лице Люси Пестун отразилась радость, она как бы хотела сказать: «Ой, как хорошо, Владимир Андреевич! Я так рада, так рада за вас!» Настенька, сестра Юры Семенова, очень на него похожая, сидит, не шелохнувшись, и косит васильковым глазом на Женьку Волобуева, который пытается под партой листать какую-то книгу. Женька, наконец, обернулся, и Настенька показала ему кулак. Владимира Андреевича воодушевило внимание класса: он же умел говорить, когда его слушали!

В учительской в перемену появился возбужденный, хотелось сказать и Анне Львовне, и директору, и всем: прорвало! Нет больше глухой стены между ним и девятым. Нет! А впрочем, пока еще рано хвалиться, ведь это только начало.

Анна Львовна закурила. Папироску взяла двумя пальцами, далеко в сторону отставив мизинец. Владимир Андреевич подошел к ней, попросил:

— Дайте папироску.