Над пропастью навис угрюмый утес с замшелыми боками. Внезапно с его чуть пригнутого плеча сорвался беркут. Распластав будто выкованные из черного железа крылья и гневно приоткрыв изогнутый, как погнувшийся наконечник копья, клюв, хищник ринулся к солнцу. Пошатнулось ошеломленное солнце и упало, и вмиг разлетелось на куски, роняя красно-зелено-оранжевые брызги на побагровевшие высоты Дидгори.

«Ох!.. хо!..» – проскрипела вынырнувшая из зарослей орешника арба. Теребя морщинистыми шеями ярмо, два буйвола, чуть скосив выпуклые глаза, равнодушно зашагали к горному лесу.

Папуна Чивадзе, приподнявшись, хотел было высказать свое мнение о невежливом поведении беркута, но… что это распласталось на крутом выступе? Не то барс, не то другой неведомый солнечный зверь с расплавленными пятнами на словно дымящейся шкуре. Решил Папуна Чивадзе посоветовать солнцу, чтобы, уходя, оно подбирало свои одежды, но что-то свалилось с арбы и ударилось о придорожный камень. Подхватив бурдючок и швырнув его на место, Папуна Чивадзе собирался поразмыслить о правилах общения путников земных с надземными и небесными, но внезапно в ветвях пораженного молнией дуба взволнованно чирикнула розовая птичка и мысли Папуна перенеслись к маленькому домику, где «птичка», похожая на розовую, ждет обещанные бусы. Он хотел было хворостиной поторопить буйволов, но раздумал и предался созерцанию притихшего леса.

Скатилось за вершины солнце, исчез беркут, померк барс. Легкой поступью на землю спускалась ночь, волоча за собой плащ, усыпанный не то мерцающими светляками, не то звездами.

Папуна Чивадзе с теплой усмешкой послал прощальный привет красному отсвету уже невидимого, но еще ощутимого солнца, укоризненно погрозил расщелине, в которой растворился беркут, и, вздохнув, подумал: «Нехорошо барсу, хотя бы и солнечному, распластываться там, где его не просят, лучше, когда он, разинув пасть, рычит на непрошеных».

В голубом тумане Дидгорских вершин настороженно притаились остроконечные сторожевые башни, а у подножия в прозрачной речке отражается живописное Носте. Издали оно кажется грудой развалин, потонувших в зелени. Взбегая от цветущей долины, по горным уступам гнездятся, хаотично сплетаясь, словно испуганные набегами врагов, неровные домики. Виноградными лозами свешиваются деревянные террасы, узорные балкончики.

Кривая, извилистая уличка, огибая домики, сползает к шумной Ностури. Узкие проходы между домиками изрыты рытвинами, затрудняя движение даже одиночным всадникам. На вспененной поверхности речки качаются тени сгорбленного моста, а дальше, под каменистым берегом, извивается серой змеей горная дорога. Толстым войлоком лежит на ней вековая пыль.

Носте, находясь в центре царских селений Верхней Картли, сосредоточивает торговлю окрестных царских владений, монастырей и княжеских крестьян маслом, шерстью, мехом, кожей и привозным шелком.

Раз в году, когда ранняя осень еще золотит верхушки деревьев, большой шумный базар заполняет все Носте. Кроме помощи в купле и продаже, базар приносит большую радость встреч. На базар вместе с товарами привозят новости. Базар – проба ума, ловкости и удали.

Уже за несколько дней слышатся удары топора, визг наточенной пилы, перестуки молотков и над пахнущими свежим деревом лотками развеваются пестрые ткани.

На краю обрыва, за невысокой колючей изгородью, закрытой орешником и плакучей ивой, белел бедный дом. Георгий открыл дверь в полутемное помещение. Все здесь привычно: влажный кирпичный пол умерял жару, медный кувшин с продавленным боком угрюмо смотрел в блестящий таз, а из угла косился мохнатый веник.

Около тоне (печи для хлеба), перед круглой деревянной чашей, на циновке сидела Маро, мать Георгия, придавая кускам теста форму полумесяца. Мокрой тряпкой, намотанной на длинную палку, Маро вытирала стены тоне, брала на ладонь куски теста, ныряла вниз головой и ловко облепляла тоне. Закончив, она плотно закрыла тоне крышкой и тюфячком. Всплеснув руками, бросилась к мангалу, на котором медный котел издавал угрожающее шипение, схватила ложку, проворно помешала, озабоченно бросила в котел пряности и, качнувшись, повисла с ложкой в воздухе. Испуганно вскрикнув, она увидела смеющееся лицо Георгия.

– Дитя мое, если буду висеть над мангалом, гость голодным заснет.

Георгий расцеловал мать, осторожно опустил ее на землю и прошел в другую комнату.

– Брат, дорогой брат, – бросилась к нему Тэкле, – смотри, голубые четки, подарок дяди Папуна. А серьги, смотри, серьги.

Над тройными зубчатыми стенами Тбилиси ощетинились отточенные копья. Спешно укрепляются угловые бойницы. Внизу, над заросшим рвом, быстрые лопаты взметают тяжелый суглинок. На цепях, под охрипший крик дружинника Киазо, вздымаются тяжелые бревна, а за стеной у восточных ворот с засученными рукавами суетятся встревоженные амкары, и лихорадочный стук молотков по железным болтам отдается в душных изгибах улиц. На бойницах сторожевых башен дружинники укрепляют крепостные самострелы. Но огненные птицы еще не перелетают Мтацминда, еще покоятся в ножнах боевые клинки и в напряженном ожидании теснятся в колчанах тонкие стрелы.

По темным улицам, загроможденным арбами, караванами мулов, кричащими толпами, пробирается Заза Цицишвили, окруженный начальниками дружин. Торопливые приказания, расстановка отрядов, грохот камней, сбрасываемых у линий стен, бульканье воды, сливаемой водовозами в огромные кувшины, заглушаются воплями бегущих из Тбилиси жителей. Западные ворота, охраняемые тваладцами, широко открыты, и поток нагруженных скарбом и закрытых коврами ароб, облезлых и выхоленных верблюдов и теснящейся по сторонам разношерстной толпы прорывается к горным теснинам, в непроходимые леса, ближе к границам царства Имерети. Бегут от беспощадного врага. Спасают скарб, спасают богатство. Строго исполняется приказ Цицишвили – выпускать всех: «меньше голодных будет», и никого не впускать без особой проверки началниками гзири.

Под косыми лучами солнца настороженно притаились матовые купола бань, прочные навесы амкарских цехов, сине-желтые балконы узких домов, строгие храмы.

Густой сад, слегка тронутый желтизной, разбрасывает беспорядочные тени. Сюда едва доносится гул взбудораженного города. За высокими зубчатыми стенами высится с изящными башенками, конусообразными вышками, ажурными балкончиками и воздушными арками украшенный крылатыми конями Метехский замок, оплот трона Багратидов.

Георгий X вскочил, зашагал по ковру, отрывисто роняя слова. Эта привычка всегда раздражала царицу Мариам, но сегодня она тщательно скрывала досаду и облегченно вздохнула, улыбкой встречая Луарсаба и Тина-тин. Царь с нежностью обнял детей.

По висячему мосту, сдерживая испуганного непривычной толкотней коня, пробирался Георгий Саакадзе; за ним, изредка поругивая проходящих, флегматично двигался на своем иноходце Папуна. Чем ближе друзья подъезжали к Метехскому замку, тем плотнее становилась толпа задорных оруженосцев, рослых дружинников, амкаров, протискивающихся с перекинутыми через плечо хурджини. В самой гуще Папуна заботливо остановил коня, поощрительно насвистывая. Желтая горячая струя обдала толстого амкара Бежана.

– Ты хороший человек или петух, как держишь коня? – возмущенно крикнул Бежан.

– А ты думал, для такого случая коню комнату в Метехи приготовили, – добродушно огрызнулся Папуна.

Бежан пригрозил пожаловаться своему племяннику Сандро, любимому оруженосцу князя Амилахвари, но друзья, предъявив страже лощеную бумагу с подписью Баака Херхеулидзе, уже въехали в боковые, обложенные серым камнем ворота Метехского замка.

Главный двор Метехского замка вымощен плитами. Тяжело лежат квадраты серого камня. Кованые ворота крепко сидят в зубчатых стенах. В узких оконцах башен блестят пики метехской стражи. Глубокий балкон, обвитый пышным плющом, скрывает резную дверь. Отражения желто-синих венецианских стекол играют на плитах пестрыми бабочками.

Черные пятна караванов, окутанные солнечным туманом, медленно двигались мимо хлопковых полей. Лениво текла мутно-зеленая вода по арыкам.

Из коричневой пыли доносилось неясно: «Ай балам… Ба… ла… м!» Монотонной молитвой звенели колокольчики на изогнутых шеях верблюдов – дромадеров, бугуров и шутюрбаад.

Дорога ширилась, засасывая шумные караваны. В полосатых тюках, длинных ящиках, глазированных кувшинах покачивались сахарный тростник Мазандерана, розовое масло Шираза, маслины берегов Сефид-руда, ханский рис Решта, миндаль Гиляна, тонкошерстные ковры Хорасана, шелк Керманшаха, шафран и хна Хорремабада, пух кашмирских коз и жемчуг Персидского залива.

– Ай балам! Ба… ла… м!

За Заендерудом в расплавленном зное зыбко маячили воздушные мечети, мраморные дворцы, мозаичные замки, висячие сады и хрустальные караван-сараи.

По узкой улице Есгерабата, сдавленной слепыми глинобитными заборами, шел юный персиянин Керим с обветренным лицом, придерживая заскорузлыми пальцами висящий на плече залатанный мешок. При каждом шаге Керима вздымалась пыль, покрывая его лохмотья серым налетом.

Уже остались позади глинобитные стены, за которыми, в низеньких лачугах, вылепленных из глины, ютились каменотесы, хаммалы, лудильщики, чувячники, гончары и другие мелкие ремесленники, с рассвета растекающиеся по великолепной столице Исфахану в поисках заработка. В этих лачугах не дымились мангалы, не стиралось белье. Весь обед состоял из сухого лаваша и чашки пресной воды, вся одежда – из грубой коричневой рвани и праздничного, сшитого из мешка плаща, висящего, как роскошь, в углу лачуги.

Изнуренные женщины слонялись по глиняным квадратам дворов, изолированные от жизни густыми чадрами и высокими стенами.

На этой молчаливой улице не слышно крика играющих детей. Им надо думать лишь о работе, и с предрассветной зари до сгущенной сини сумерек, обволакивающих исфаханские купола и минареты, их можно видеть во всех ремесленных рядах майдана. Их можно видеть у медника за чеканкой котлов, подносов, кофейников; у шорников – за грудой кожи, у чувячников – согнувшимися над колодкой, в кузнице – раздувающими мехи, и у ковровщиков, где они на деревянных станках ткут ковры с замысловатыми узорами. Худые ручонки перебирают разноцветную шерсть, выполняя за шай трудные заказы персидских варданов. В глазах четырех-пятилетних детей уже сквозит беспокойство о лепешке и пресной воде. К двенадцати годам они достигают высокого мастерства с тем, чтобы к шестнадцати отдать дань туберкулезу, глазному гнойнику и другим заболеваниям.

Об этом думал сейчас юный Керим, прозванный соседями за странные мысли «волшебным каменщиком».

Пока Карчи-хан и Эреб-хан, изощряясь в тонкости персидского разговора, пересекали Карадаг, пока Георгий и Дато, подъезжая к Тбилиси, обдумывали способ приобрести на скудные средства как можно больше оружия и снаряжения для молодых дружин ностевских азнауров, звон праздничных чаш наполнял Метехский замок, а звон сионских колоколов провожал Гульшари с Андукапаром и Марию Бараташвили с Амилахвари младшим под скрещенные сабли. В честь молодых целый месяц шумные пиры чередовались с турнирами и охотами.

Соединение знамен Шадимана, Амилахвари и Баграта еще больше убедило Баака в совместном убийстве Иллариона Орбелиани тремя князьями с целью навсегда избавиться от опасного свидетеля турецкой интриги. И Баака решил осторожно подготовить царя к удалению из замка Шадимана. Скрывая настоящую причину, Херхеулидзе огорчался увлечением Луарсаба охотой, которую Шадиман усиленно прививал наследнику.

– Страстный охотник – плохой правитель, – беспрестанно повторял Баака, – и полезно помнить, как однажды Георгий Шестой, возвратясь с наиболее удачной охоты на фазанов, застал на своем троне узурпатора.

Царь догадывался о более важной причине, заставившей осторожного Баака желать для Луарсаба других занятий. Втайне Георгий X и сам не доверял Шадиману, но, зная привязанность царевича к воспитателю, решил играть на самолюбии, постепенно отвлечь Луарсаба государственными делами и сделать удаление Шадимана из замка естественным.

Живой ум Луарсаба быстро схватывал сложные дела, и он с увлечением отдался новой забаве.

Приготовления к отъезду Тинатин заканчивались. Маленькая Тинатин, вначале ощущавшая только ужас перед страшным шахом, под влиянием Шадимана стала считать себя избранницей бога, обреченной на жертву во имя родины, и твердо решила понравиться шаху и служить многострадальной Грузии.

Георгий X, видя перемену в настроении Тинатин, еще больше проникся доверием к Шадиману, уже с полной властью первого советника царя распоряжавшемуся в замке.

Тинатин жадно впитывала в себя нежность Луарсаба и любимой подруги Нестан, проливавшей потоки искренних слез. Заметное внимание Луарсаба к Нестан тревожило Астандари: желтая лиса еще потребует обратно драгоценности Иллариона.

– Она у меня как чирий на носу, – жаловалась Астан матери.

Выслушав жалобу, Нино решила избавить дочь от напрасных неприятностей.

На бархатной подушке, отражая в овальном зеркале еще влажные шафрановые ногти, покоились властные руки.

Цирюльник благоговейно намыливал упрямые скулы. У золоченого кресла сирийские мамлюки застыли с затканной, сверкающей камнями одеждой шаха. На золотом подносе, свернувшись змеей, лежала розовая чалма, мерцая бриллиантовым глазом.

Шах Аббас ждал картлийское посольство. Он давно проник в тайны «Черной и белой книги», его давно перестали волновать красавицы, наполнявшие давлетский гарем. Заботы об Иране смешивали в чаше Джемшида синие глаза критянок, узкие – индусок, продолговатые – армянок, загадочные – египтянок, пламенные – черкешенок, и миндалевидные глаза Тинатин притягивали «льва Ирана» к северным тайнам, а не к южным утехам.

Восемнадцать лет из тридцати пяти прозвенели ударами меча.

Полчища османов, аравитян, узбеков, мавров разбивались о несокрушимую волю «льва Ирана», и уже великолепная Индия трепетала перед ревом персидских кулиджар.

По шаткой лесенке, кряхтя, взбирался сутулый Гассан. Под истоптанными чувяками скрипели ступеньки, сыпалась желтая пыль. Но Гассан, затянув потуже на высохшей руке веревочную петлю, упорно тянул за собой тусклый медный чан, наполненный нечистотами и мусором.

Вскарабкавшись на глинобитную стену, Гассан оправил длинную выцветшую кофту, подтянул отрепья пояса и привычно оглядел крутой ров. Все было, как неделю назад – в глубине мутнели нечистоты и отбросы, вызывающе тянулся к солнцу ярко-синий тюльпан. И только прибавилась облезлая метла, на ней повисло верблюжье копыто, и под бугром торчал сломанный светильник; на осколке фаянса нелепо розовела рука с приподнятым бубном.

Гассан одобрительно махнул головой, потер ладони и резким толчком выплеснул из чана нечистоты и мусор. Качнулась розовая рука и исчезла в зеленой жиже.

По обыкновению, Гассан не замечал зловония рва. Он удобно устроился, подставил под горячее солнце дрожащие руки, посмотрел на голубое небо, скользнул взглядом по мозаичным куполам мечети, позолоченным конусам минаретов, мраморным чашам бань и равнодушно отвернулся.

Эти ханские причуды лежали по ту сторону его жизни. Другое занимало Гассана: сколько времени пройдет, пока наполненный нечистотами ров, затвердев, превратится в улицу. Тогда ему, Гассану, не придется кружить, добираясь к Исмаилу, чей высокий глинобитный забор обрывается как раз у рва напротив. А кружить с каждым годом становится все труднее.

Георгий откинул пеструю занавеску, широко распахнул окно. В полукруглую комнату ворвалась предрассветная свежесть.

Он любил утро. Утро – юность дня: еще не смята трава, воздух не отравлен пылью, не тронута прозрачная вода, и мысли не омрачены изменчивым днем. Георгий с наслаждением вдохнул аромат цветов, распустившихся за ночь. Яркие кусты роз вздрагивали от холодных брызг фонтана.

Улыбаясь, он следил за борьбой двух голубых с розоватыми хохолками птичек. Хитрецы, применяя сложную стратегию, вырывали друг у друга из клюва жирного червяка.

Георгий взял пригоршню зерен и бросил в сад. С кустов и деревьев хлопотливо слетелись розовые, зеленые, белые и синие птицы. Они деловито застучали клювами. В разгар пира с пальмы упали кольчатые попугаи. Сердито кося круглыми глазами, они стремились наверстать потерянное время.

Рассмеялся Георгий, блеснули белые крупные зубы.

Шах Аббас, сидя в арабском кресле, величественно созерцал опасные сцены охот.

Чеканное сасанидское блюдо вырисовывалось в полумгле над сводчатой нишей. Узор разноцветных стекол северной стены фантастично преломлялся на серебряной кольчуге Шапура Второго. Красно-сине-оранжевый свет точно яркой кровью обагрил меч Шапура, вонзенный по рукоять в шею когтистого тигра. В тяжелом шлеме, увенчанном блестящим шаром, пряча в серебряных кольцах бороды насмешливую улыбку, Сасанид выпуклыми глазами смотрел на шаха Аббаса.

В круглой комнате – «уши шаха» – ненарушимая тишина. Двойные стены и керманшахские ковры оберегали думы «средоточия вселенной» от малейшего шума.

В углу притаилась бронзовая курильница. Из оскаленной пасти причудливого тигра вился лиловатый дымок фимиама.

Выхоленные пальцы с длинными ногтями, покрытыми шафраном, перевернули страницу «Шах-Намэ»:

В серебристых зарослях пшат послышалось гордое пофыркиванье. По узкой тропе медленно шли выхоленные кони.

Впереди на Джамбазе, слегка придерживая поводья, ехал Саакадзе. Рядом на золотистом жеребце – старший сын Георгия, Паата.

Немного позади на скакуне гордо восседал Эрасти, а на обочинах дороги с трудом сдерживали горячих коней Арчил и девятнадцать преданных телохранителей, выросших в доме Саакадзе и прибывших с ним в Исфахан. Некогда они были спасены Георгием в Ананури от турецких купцов.

Всадники повернули направо и выехали на прогалину.

Хлопковые поля тянулись до синей полоски, где, казалось, усталое небо припадало к земле. Арыки с медленно переливающейся мутной водой перерезали поля на ровные четырехугольники. И на всем пространстве, куда доставал глаз, маячили в солнечных лучах серые силуэты с куполообразными шапочками. Здесь шла вечная борьба с солнцем и землею за кусок черной лепешки и глоток прохладной воды.

В узорчатые ворота дома Дато и Хорешани торопливо входили «барсы». Азнауры все утро состязались на шахской площади в меткости огненного боя, но сейчас шумно бросались друг другу навстречу точно после долгой разлуки.

Положение в Исфахане обязывало их как минбаши шаха Аббаса жить в предоставленных мехмандаром отдельных домах, обставленных с персидской роскошью.

Вначале «барсы» шумели, настаивая на совместной жизни. Но векиль Фергат-хан решительно заявил: он не позволит картлийцам ютиться в одном доме, ибо на майдане это могут истолковать как недостаточную щедрость шах-ин-шаха к своим минбашам.

После долгого торга Гиви, по просьбе Хорешани, поселился у Дато, Даутбек и Димитрий вместе – напротив дворца Саакадзе, Элизбар, Пануш и Матарс как помощники минбашей поселились вместе подле дворца «Сорока колонн» – Чехель-Сотун.

Только Ростом не сопротивлялся векилю и, по-видимому, с удовольствием зажил один в уютном домике, утопающем в причудливых пальмах и цветниках.

На правом берегу Куры тянулись желтовато-пыльные холмы, чернели кустарники и деревья, высохшие травы вяло висели по стремнинам. Редкие прошлогодние листья съежились на ежевике и можжевельнике. И только зеленели большие плющи, свисая с деревьев, и едва расцветали февральские душистые фиалки белого и бледно-лилового цвета.

Уже виднелись очертания тбилисских стен, когда войска Георгия Саакадзе и Караджугай-хана сошлись у «Синего монастыря». Наступали сумерки, и Саакадзе предложил расположить стан в Сабуртало.

– Необходим отдых сарбазам и коням, потом, опасно ночью подходить к крепости. Тбилисцы плохо шутят, особенно если там Луарсаб. Надо помнить Ломта-гору, нельзя доверять тишине. Наверно, на стенах кипят котлы с жиром и смолой, наверно, стрелы смазаны ядом, наверно, бревна горящие держат наготове.

– Удостой, благороднейший, ответом: кипящий жир днем теряет свою силу?

– Мудрый из мудрых Караджугай-хан, о дне я еще не говорил, но лучше хитростью открыть ворота Табори. До утра подумаю и тебя прошу ночные часы уделить спасительным мыслям. Утром на совете порешим, как прославить «льва Ирана» новыми победами.

Даже прадед Матараса не помнит такой ранней весны. Тепло наступило внезапно.

Еще ночью луну опоясал красный круг. Старики Носте наблюдали, как круг слегка расширился и вскоре исчез. Дед Димитрия, приложив руку к глазам, пристально всматривался в опаловый цвет луны и предсказал ясную теплую погоду. Дед не ошибся. Ранним утром удод, встряхивая красными пестрыми перьями, прокричал призыв весны. В прозрачном воздухе почернели отроги гор. Дымчатые гуси радостно устремились к воде. На плетне хлопотливо забил крыльями петух. Настойчиво заблеяли овцы. Из буйволятника выскочил буйволенок, любопытными глазами оглядывая двор, наполненный необычным оживлением.

Распахнулись ворота, и первым выехал на запашку почетный ностевец – дед Димитрия. Запряженные в арбу три пары буйволов, чисто вымытые, словно в черных бурках, медленно переступали мохнатыми ногами.

И за дедом потянулись арбы ностевцев с сохами и связками свечей. Кто-то затянул оровелу – песню грузин-землепашцев. И сразу на всех арбах подхватили молодые и старые голоса. Распевая, ностевцы въехали на пахотное поле, чернеющее за речкой Ностури.

Степенно сойдя с арбы, дед перекрестился и низко поклонился солнцу. Внуки и сыновья выпрягли буйволов и вынесли соху в поле. Наступило торжественное молчание.

Ленивый весенний снег кружится над Горийской крепостью. Здесь размещены сарбазы и их начальники. Сарбазы ловят снежинки, смеются и зорко поглядывают вниз на извилистую тропу.

В просторных верблюжатниках лежат на соломе, поджав ноги, верблюды. Они смотрят на снег, поеживаются и жалобно кричат.

В царском дворце разместился шах с четырьмя законными женами, с их прислужницами, черными и белыми евнухами и большой свитой.

Ханы заняли просторные дома на улице «Трех чинар». Окруженные сарбазами и стражей, эти дома превратились в укрепленные крепости.

«Дружина барсов» разместилась в просторном помещении с куполообразной крышей, окруженном высокой каменной оградой, по ту сторону которой находился сад Саакадзе. На восточной стороне устроились Хорешани и Дато.

В один из дней Саакадзе был предельно изумлен – его посетил Шадиман.

Георгий приказал молодому хану, начальнику своей личной охраны, со всеми почестями проводить князя Шадимана Бараташвили в «зал встреч» и сам стал надевать пышный персидский наряд. Он был озадачен. Трон Луарсаба – опора власти Шадимана и его друзей. Почему же «змеиный» князь не до конца использовал имеретинские и турецкие возможности?

«Нет, Шадиман не делает оплошностей! Значит, здесь он для смертельной схватки со мной. Не собирается ли Шадиман перенести борьбу из Метехского замка в Давлет-ханэ? Ну, что ж, светлейший князь, посмотрим…», и Саакадзе широко открыл дверь в «зал встреч».

Собеседники соревновались в изысканности.

– Пришел поздравить тебя, Георгий, с высокой наградой… Ты всегда был при шах-ин-шахе большим сардаром, а теперь, после посещения Тбилиси, пользуешься заслуженно славой непобедимого.

Сабашио – гряда Лихских гор – поворачивает от Самцхехеоба – Боржомского ущелья – круто на север, где острым гигантским клином врезается в снеговой хребет.

Лихские горы разделяют два царства – Картлийское и Имеретинское. Бурные реки, прорезая каменные щели, стремительно сбегают на запад и восток. В Имерети они зовутся Квирила, Дзирула и Чхеримела, в Картли – Большая Лиахва, Пцис-проне, Алис-проне.

Дремучий лес, запутываясь ветками в облаках, зеленым панцирем закрыл изломы гор. Древний дуб, бук, ясень, клен, явор и тополь, словно великаны, широкой грудью защищают подступы к Имерети. Плющ, колючие кустарники и дикие лозы опутывают вековые стволы.

На темнеющих гребнях высот грозно осели, точно орлы, сторожевые бойницы замков и монастырей. Когда-то здесь пролегал длинный торговый путь из Индии, Персии в Рим. Через Сурамский перевал тянулась широкая дорога на Фазиану. Там римские легионеры в медных касках и белых туниках стояли на страже у складов с индийскими товарами. Пристань оглашалась шумом морской волны и торопливым говором купцов. По величественным водам голубого Фазиса, раздувая паруса, медленно двигались тяжелые корабли с персидскими тканями и хрустальными вазами парфян.

Длинным караваном ушли века. Оборвался широкий путь, густым лесом заросла древняя дорога. От нее в горах осталась только узкая тропинка.