Место под треногой на этот раз выпало чистое — прямо хоть пляши. Уже притерпевшийся к неудобствам своей нынешней работы, Илья не мог надивиться: ни кочки тебе, ни пня! И ни грамма воды под ногами к тому же. Сушь, вот просто сухо под треногой — и все тут.

Не работа, а одно удовольствие, — можно бегать вокруг штанги с закрытыми глазами. Ближе к полудню, когда припекло не на шутку, Илья решился даже разуться, раскинул на рогульке, над остывшей золой от костра, залубеневшие портянки, сунул в тень от палатки сапоги — не какая-нибудь там кирза, как у Фролки, к примеру, хотя он и мастер, а настоящая кожа, память об армии; пальцы с непривычки свело на майской земле, но потом разбегался, обвыкся — подошвам стало жарко.

Да и откуда бы тут взялась мокрядь, — закраина болотины осталась ниже по склону метрах в двадцати, Фролка вынес треногу сюда не долго думавши — какая, говорит, разница, что там песок да морена под нами, что здесь. Так-то оно, может, так, — да то чудно, что главный геолог экспедиции, эта молодая, но дотошная, видать, женщина, тому же Фролке наказывала в прошлый свой приезд закладывать скважины именно на перегибе, на самом террасном шве, как она выразилась.

А Фролка будто запамятовал — выпер треногу где посуше, и вся недолга. Хотел Илья напомнить как бы между прочим про указание строгой геологини, да случая удобного не представилось: сказать-то надо было с глазу на глаз, не при Катьке, по пятам ходившей за своим мужиком. Нечего и думать, что Фролка внял бы такому напоминанию, высказанному к тому же при жениных ушах, — для него это значило бы изменить свою тактику и по отношению к самой Катерине. «Курица не птица, баба не человек» — вот Фролкина мудрость, а тут — на глазах подчиниться приказу чужой бабы, хотя она и начальник.

Нового геолога Андрея Званцева в партии не знала ни одна душа.

Да и вообще сама эта новость, что на Чоусминский планшет назначен еще один итээр, даже начальнику партии Уваркину стала известна только вчера — поздно вечером, видимо уже из дома, звонила главный геолог экспедиции Протягина. Она потому и не отложила, как понял потом Уваркин, этого звонка хотя бы на утро, что инженер был принят ею уже в самом конце рабочего дня и выехал из Москвы тотчас же, вечерним поездом.

Ехать Званцеву предстояло всего одну ночь. Царапал о стекла боковой дождик. В ночной темени скрипуче раскачивало бегущую махину, будто поезд вот-вот сорвется с рельсов. И хотя все уже было решено и передумано, что-то накатило на Андрея, — осоловелыми от бессонницы глазами таращился в пустое окно, в котором только и видно было в мелькающем свете полустанков, как катятся вниз дождинки, цепляясь за грязное снаружи стекло.

Время от времени тихо чиркал спичкой, прикуривал и, коротко затягиваясь и поспешно разгоняя над головой дым, видел возникавшее в мокром окне скуластое свое лицо. «Хорош, ничего не скажешь, — усмехался про себя, — показаться бы институтским ребятам…» Никого он не хотел видеть, по крайней мере до тех пор, пока все у него не выяснится, не встанет на свои места. Мать да та пергаментно непроницаемая, как ему показалось, особа, к которой он ходил со своими документами, — вот и все его встречи. Для матери — он из всех-то лучший, это ясно, и разглядывать и думать тут нечего; а начальница, соблюдая по возможности деликатность, в зряшном разговоре о месте прежней его работы, о кондициях съемки и теме монографии, до которых ей не было никакого дела, сразу же хотела выяснить, за какую провинность был осужден и можно ли доверить человеку должность.

Уваркин сидел у себя в коттедже за лаково пустым столом и, барабаня пальцами, хмуро поглядывал на беленький телефон.

Только что звонила Протягина — уже из Каменева, с базы экспедиции. Видно, тем же воркутинским, только в другом вагоне, и выехала вчера из Москвы. Ну, выехала — и ладно. Кто ее держит, лимитирует, так сказать, — сама себе хозяйка. Приехала — и славу богу. Могла бы и вовсе не появляться ни на базе, ни в партии, хоть сто лет, — тоже плакать бы никто не стал. Только вот по делу и без дела трезвонить-то зачем? К тому же и рабочий день не начинался — до девяти еще добрых полчаса.

Застарелая досада опять ущипнула за сердце Уваркина. Ведь до конфуза, можно сказать, дошло с этим телефоном. Как-то раз пополудни, во время законом предусмотренного перерыва на обед, сидел Евгений Иванович с кем-то в вокзальном буфете за кружкой пива. Расположились, душевно беседовали о чем-то в углу под фикусом, — может, даже о производстве и шла речь. Скорее всего о нем. А тут как раз базу партии соединяют с Москвой. «Мне — Евгения Ивановича!» Обед не обед — подавайте ей самого начальника партии, и все тут. Ладно еще, что ответить есть кому. Сиднем сидящий в конторе нормировщик Пашка Тихомиров ответствовал честь честью: «А Евгений Иванович только что вышел на территорию!» То есть, мол, хотя время и обеденное, а начальник и не на обеде вовсе, а ходит по хоздвору, хозяйство у партии большенькое, небось с шоферами какое дело прямо на месте решает, а то и к завхозу на склад по какому вопросу заглянул. «А вы, — говорит она ему, — позовите, я на проводе подожду!» Пашка не растерялся: легонько пристроил трубку на зеленый бархат стола и потопал сапожищами по полу, хлопнул для слуховой видимости дверью, замер… а простояв тут же минуты две, зашумел снова, что твой звуковой имитатор за кулисами, и, будто запыхавшись от бега, докладывает опять: «Нигде нету, все видели, что был только что — да куда-то на минутку, видно, и отлучился». Находчиво намекал Пашка на одно деликатное место, куда за человеком пока что бегать не принято, кто бы ни требовал его к себе. Открутился-отбоярился, варнак. Но все же после такого переполоха и у самого Евгения Ивановича, как бы ни завидовали иные его якобы невянущему здоровью буровики, всякое светлое настроение враз отшибает — просто не до пива становится.

Вот и сейчас — ну что путного, директивного сказала Протягина? А ничегошеньки ровным счетом. «Выезжайте в поле. Начинайте съемку». Так это и без главного геолога известно.

Правда, не обошлось без того, чтобы не колупнула она болячку — как бы мимоходом задела вопрос о ручном бурении. «Сняли треногу?» — «Снял, снял, а как же, в соответствии с приказом от тридцатого апреля». Но бурение, дескать, продолжаем — механическим станком ЗАМ-300, а посему нормировщика Тихомирова пришлось перевести с конторской должности на свою специальность дипломированного буровика, что все равно не снимает вопроса о сменных мастерах с повестки дня — кадров нет как нет, хоть матушку репу пой.

Роман приехал на следующий день после Званцева.

Собственно, он мог приехать и еще на день позже, а то и через неделю — его свободу теперь никто не ограничивал.

Уваркин?

Конечно, баба Женя предпочел бы, чтобы все итээровцы вообще не уезжали из партии ни на праздники, ни на отгулы. «Отгулы вам за прогулы».

Сизым февральским утром я подъезжал к родным местам.

Было еще то мглистое, сумеречное время, когда предметы за окном неясны, кругом все глухо и всякая жизнь куда-то подевалась, будто уснула в сугробах. В оттаявший пятачок на промерзшем в палец толщиной окне мелькнула лишь одинокая фигура стрелочника с желтым пятном фонаря, и снова все пусто.

Но уже на краю неба сочилась, занималась блеклая, стылая заря, и в избах вздували огонь, и к небу жиденько тянулся первый дымок печей, и даже постукивание колес становилось звучнее, усиливаясь до колкого цокота.

Люся будила безмятежно раскинувшую ручонки Катьку, а я смотрел в окно и все никак не мог представить ожидаемую встречу. Мне хотелось быть трезвым и спокойным, но чем ближе к городу подходил поезд, тем быстрее все теряло свою ощутимость, предметность, и, словно надсаженное, начинало тупо ныть сердце.

Мне казалось, что многое определит уже первая встреча на вокзале. А в том, что все они придут, я не сомневался. Вот разве что Фаина Яковлевна… с нее все станется, тут ничего нельзя предугадать. Но отец-то и Толя со Славкой — утерпят ли? Ну мало ли что было два года назад! Ведь уж столько воды утекло, так ведь и жизнь пройдет!

Тьма была кромешная, свет погас во всех домах сразу, как только мы вышли из трамвая. В подъезд вошли гуськом. Впереди — тесть с тещей, уверенные в хорошем приеме и успехе мировой, за ними, как виноватые, — Люся и я с Катькой на руках.

Тесть предварительно высморкался, нашарил дверь, добродушно урча: «Эта, что ли? Уже и забыл, якорь ее, два года ж не бывал…» И ватно постучал по войлочной обивке. Не дождавшись ответа, толкнул и, едва приглядевшись, заговорил мягко, приглушенно:

— Есть дома-то кто? Никак сватья? Здорово, сватьюшка!

Тут же, громыхнув по пути стулом, теща быстро прошла к ней, к маме — Фаине Яковлевне, подавшейся из глубины комнаты на гулкий зимний топот в коридоре. Обняла, чмокнула ее в щеку, и та как бы угадала:

— Поля? Сватья?

У отца была манера: когда он хотел разжалобить кого-то, расстроить, он говорил: «Вот я все думаю, умру скоро. Все снег и снег снится. К добру, скажешь?..»

Я знал эту манеру отца и все-таки мучительно хотел выяснить все сразу — зачем, почему на Колыму? Но за радостно-бестолковым, пьяно-сбивчивым разговором в тот первый вечер так ничего и не выяснилось.

А там прошла и неделя.

Мне ехать до отца трамваем три остановки. Как ни приеду — Толи все нет, так еще и не виделись. И жду, и боюсь этой встречи.

— Ты съездил бы к нему сам, Леня, — посоветовал вдруг отец. — Выйдешь к автостанции, сядешь на «восьмерку» и через сорок минут будешь в поселке Комсомольский. А там и искать нечего! Ты ж как-никак старший брат, Леня! Кому ж еще хороший пример подать первому, как не тебе!

Я стал реже бывать у отца, — то не успевал, а то приедешь, а его дома нет, в смене. А мать после смены спит. Пошепчешься со Славкой: «Ну как вы тут?» — «Да ничего, хорошо». — «Не был Толя?» — «Да нет, не был». — «Ну ладно, я пойду». — «Ладно, до свидания». — «От Люси привет передавай». — «Ладно, передам». Пошепчешься вот так — и тоска, тоска! А отчего — и сам себе толком не объяснишь. То ли оттого, что всем разъезжаться скоро в разные стороны. То ли от продолжавшей стоять меж нами, меж всей моей родней, полной неопределенности — что же мы, в конце концов, за люди такие?

И вдруг отец зачастил ко мне сам. Чем меньше времени оставалось до их предполагаемого отъезда, тем растеряннее становился он. «Вот, Леня, — как-то обреченно сообщал он мне, — уже подписано заявление на расчет, теперь все».

У Люсиных родителей нам отвели комнатку отдельную, непроходную. В ней хорошо, можно сидеть часами, никто тебя не потревожит, разве что слышен через стенки шум детворы, набивающейся из всего дома к нашей Катьке, да только шум этот не мешает.

Отец приходил и своей неловкостью — что вот опять приперся — вызывал неловкость и во мне. И обязательно начинал оправдываться: «Ездил тут по делам в ЖЭК, а это ж, оказывается, рядом с вами. Дай, думаю, загляну».

— И хорошо сделал, проходи, проходи!

Случая, чтобы он проснулся позже Зинки, не было в жизни. Он и належится-то рядом с нею, ворочаясь без сна, и встанет-то затемно, напрасно поглядывая на часы, и вообще хоть на голове ходи по комнате — супруженька и ухом не поведет: дрыхнет себе, и все тут. Ее и будить-то станешь… Мыкнет невнятно и одеяло на голову натянет, как холостячка беззаботная.

Правда, себя он тоже не хвалит. Ну, какого черта, спрашивается, каждый божий день чуть свет вскакивает с постели и бежит на автобус, хотя еще вполне мог бы поспать целый час! Человеку, видишь ли, мнится, будто мимо него проходит что-то такое, чего уже не воротишь. А когда он сидит в слесарке и слышит всем телом, как за стенкой гудит первый цех, на душе как-то легче, вроде и торопиться некуда, ничего такого он не теряет.

«Ерунда, конечно, блажь, — говорит себе Венька, выглядывая в темноте в сизое окно, мерцающее от мороза и фонаря у магазина. — Просто привычка, наверно, такая — рано вставать». Это от отца ему передалось, не иначе, тот, бывало, вскочит ни свет ни заря и припрется на завод задолго до гудка.

Венька без досады вспоминает, как на днях при посторонних Зинаида уколола его — стала уверять, что он ночью скрипит зубами. Стесняясь молодой супруги приятеля Сашки, бригадира из литейного, он отнекался: ничего, мол, такого за ним не водится. «Сама ты скрипишь», — только и осталось ему огрызнуться. Но все же запало в душу: чего это, интересно, он скрипит, снов сроду никаких не помнит, может, и не снятся они вовсе, а — скрипит… Вот отец не жалеет ночью зубов — это уж точно. Но тот знает, чего скрипит: тому все война снится, хотя он и не был на ней.

Да ведь Зинаиду не переспоришь. Ты ей слово — она тебе пять. Спасибо Сашке, поддержал: в армии их кровати стояли рядом, за три-то года успели узнать, кто спокойный во сне, а кто — воюет.

Ближе к весне Веньку стали одолевать сны. Да все явственные, с подробностями, будто дело происходило наяву.

Сроду такого с ним не бывало, даже в пот бросит иной раз. Приходя в себя, Венька долго сидит в постели, вглядываясь в кромешную темноту.

А утром, перед тем как собираться на работу, он вспоминает ночное и на минуту притаится под одеялом, дивясь тому, что снится ему одно и то же. Будто в цехе у них случился взрыв хлоратора. И как раз в его смену. Да не так себе, взрыв-то, а сильный, каких еще не доводилось видывать. В один миг сгорело все подчистую, а брезентовая спецовка истлела на нем от жара без всякого пламени.

Все рассосалось вместе с дымом, словно и не было вовсе никакого цеха. А он живой!.. В этих странных снах Венька всегда оставался целехоньким, не хуже ствола хилого тополька за окном слесарки, на котором каждое лето от невидимого газа сворачивались раньше срока чахлые листья, толком не успевавшие набрать силу.

Но сон сном, а вот рука начинала мозжить взаправду, как и в те дни, когда и впрямь случались аварии и ее натрудишь, наломаешь в авральной работе. Это уж, видно, теперь на всю жизнь: руку придавило еще на монтаже хлораторов, после армии, и вот стоит лишь упомянуть в разговоре про эти чертовы махины, как рука тут же и даст о себе знать. Да что там разговоры — даже глупого сна хватает, чтобы растравить проклятущую застарелую боль в кисти.

Небывалая тишина стояла кругом. Он уже и отвык от такой тишины, даже уши с непривычки заложило. А как глянул на розовый отсвет на темной вечерней воде, как увидел опрокинутую зарю под грядой притихшего тальника, так и присел тут же, забыв на минуту, зачем и пришел сюда.

Долго сидел Венька на берегу Иртыша, уставясь на текучие воды, и потрясенно дивился красоте и нескончаемой силе природы. Течет и течет река. Из века так текла, когда на берегу не было и в помине никакого города. И будет течь, даже если город куда-нибудь подевается вместе со всеми заводами, в том числе и титано-магниевым. И нет конца и края этой великой жизни. И хотя человек невольно мешает ей, все равно пробьется, возьмет свое: и река потечет не тут, так в другом месте, и лес по берегам прорастет, новые корни пустит, и заря широко разольется по опалово-голубенькому небу. А вот у самого человека есть конец, и близкий, совсем рядышком…

Он вздохнул и в тот же момент услышал сзади чьи-то шаги. Обернулся — стоит у него за спиной Торпедный Катер и душевно так улыбается.

Венька не поверил сначала, но нет — улыбка до ушей! Ведь это надо же так уметь… Ты ему плюй в глаза, а он говорит — божья роса. Ведь только вчера отчихвостил его Венька перед всеми слесарями. Опять, обалдуй, загнул обечайку не по диаметру царги. Пришлось матюгнуть. Другой бы век с ним не разговаривал после этого. Люди стали до того самолюбивы, своенравны, до того уважать себя приучились — слова им поперек не скажи, даже если они сто раз не правы. А этот хоть бы хны, скалится и скалится.

— Ну что, керя, — ласково так спрашивает, лязгая железными зубами, — все же решил наведаться? Любознательность обуяла. Ни сна от нее, ни отдыха.

Всю неделю Венька почти не видел того, что делал.

Кажется, раза два или три прогорали царги, но хлораторы держались, и с Ивлевым, новым сменным механиком, они насадили, как обычно, заплаты.

— Выкинь ты из головы, ради бога, что это убийство, — высказался было Ивлев. — Мало ли как могло случиться.

Венька только поморщился. Чего, дескать, лезет не в свое дело? Ни разу не был на реке, толком не знает, что к чему, а туда же — советует… Одного такого умника Венька уже отчихвостил как следует — капитана милиции. Надо же такое выкинуть — выпустил из-под стражи Торпедного Катера, арестованного было под горячую руку. Видите ли, алиби у него оказалось: как раз в ту ночь, когда погиб Симагин, Торпедный Катер был на свадьбе у своего брата. До утра, мол, шумели — весь дом в свидетелях.

Растяжимое это понятие — до утра. И четыре часа — утро, и семь часов — тоже еще не день. А за эти-то три часа, пока солнышко обогревается по-над сопками, можно побывать на краю света. Долго ли на лодке смотаться к нижним протокам? Да если еще машина под рукой, то поспеть к свадебным блинам проще простого. И всем будет казаться, что никуда не отлучался, тут и был.