Название «Великая Россия» – искусственного происхождения; оно было составлено, по-видимому, духовенством или, вообще, книжными людьми и начало входить в царский титул лишь в XVI веке. Впервые, кажется, оно встречается в «Апостоле», первой книге, напечатанной в Москве, в 1556 г., при Иоанне Васильевиче Грозном, а затем в «Чине венчания» царя Феодора Иоанновича, в 1584 г. Первоначальный смысл его был, по-видимому, риторический, возвеличивающий; искусственность его видна и в том, что прежние названия «Русь», «Русия» были заменены в нем византийским – «Россия». Впрочем, эпитеты «Великая» и «Белая Руссия» в применении к Московии употреблялись иногда на западе даже в XV в. Но более определенное, географическое значение термин «Великая Россия» получил только при Алексее Михайловиче, с подчинением Малороссии в 1654 г., когда царь стал именовать себя самодержцем «всея Великия и Малыя России», присоединив еще к этому титулу, в следующем 1655 г., после занятия Вильны, выражение «и Белыя России». С этих пор различие между «велико-» и «малороссиянами» сделалось общепринятым в книжной литературе и образованном обществе, но именно в этой форме, а не в форме «мало-руссы» и «великоруссы». Эти последние обозначения стали употребляться сравнительно недавно, с пятидесятых и шестидесятых годов, отчасти вследствие оставления вообще искусственного и высокопарного имени «россияне», а отчасти и по примеру Костомарова, который пользовался наименованиями то «северно»- и «южно-руссы». То «велико»- и «мало-руссы». Название «южноруссы», введенное, впрочем, несколько ранее Костомарова, писателями малороссийского происхождения, имело, очевидно, целью, устранив понятие о «малости» или «великости», ввести более определенные обозначения, основанные на различии географического распространения. К этому присоединилось еще представление, развитое Максимовичем, Костомаровым и другими, что теперешние малоруссы составляют прямых потомков, и по крови, и по языку, древних южно-русских славянских племен, что ильменские или новгородские славяне (по Костомарову) были ветвью этого южно-русского племени, оторванной от него какими-то неизвестными обстоятельствами и удалившейся на север, но что остальные великоруссы – тверитяне, суздальцы, москвичи, – хотя и оставались русскими по происхождению, вере, книжному языку, однако уклонились от прочих русских славян в своем народном языке, быте, нравах, обычаях, общественном и государственном строе, под влиянием иных географических условий, иных исторических судеб, а также и иных, вошедших в их состав этнографических элементов. Влияние этих последних особенно было преувеличено некоторыми польскими писателями, которые старались доказать, что «москали» – даже не русские, не славяне, а финны и татары, усвоившие себе некоторую славянскую примесь и испорченный славянский язык. Такая теория, развитая особенно Духинским и его последователями, встретила возражения со стороны многих, не только великорусских, но и малорусских и вообще славянских исследователей, и была всеми понята, как вызванная не столько научными, сколько политическими тенденциями. Тем не менее мысль, что малоруссы (как и белоруссы) представляют более чистую в антропологическом и этнографическом отношении ветвь русского народа, чем великоруссы, уклонившиеся всего далее на Север и Восток и смешавшиеся с различными инородцами, получила некоторое распространение не только у западно-славянских и южнорусских писателей, но отчасти и среди образованного русского общества вообще.

Термин «великоруссы» может представлять географическое, антропологическое, этнографическое и историческое значение, смотря по тому, какие признаки имеются в виду или чему придается большее значение. В географическом отношении имя «Великой России» должно признаваться равнозначительным с древней «Московией» иностранцев, например, – как это предлагал Надеждин, – в пределах великого княжества Московского, в 1462 г., при смерти Василия Васильевича Темного, когда оно простиралось уже от Ельца до Устюга и от Калуги до Вятки, причем необходимо пополнить эту территорию тогдашним великим княжеством Тверским, областью Пскова, пятинами Новгородскими, восточной частью древнего Смоленского княжества, Северскими уделами по Оке, между Десной и Доном, и великим княжеством Рязанским. Впрочем, такое географическое определение Великой России едва ли может в настоящее время иметь какое-либо значение. С одной стороны, даже на территории Великороссии XV в., рядом с великоруссами, жили (как и живут отчасти еще и теперь) белоруссы и финны; а с другой стороны, великоруссы давно перешли за пределы Московского государства XV в., расселившись и по течению Камы с ее притоками, и по нижней Волге, и в бассейне Дона, и в Новороссийском крае, Сибири, на Кавказе и т. д. Гораздо большее значение представляют Великоруссы в этнографическом отношении, как народность, выработавшая себе известный язык и своеобразные черты быта и нравов. В прежнее время, и еще сравнительно не так давно (в 30-х годах нынешнего столетия), некоторые, даже из «ученых» великоруссов, видели (по словам Венелина) в украинцах какую-то смесь малоруссов, татар, поляков, литвы, а язык их считали каким-то испорченным, мужицким говором, с примесью польских и татарских слов (Греч в 1827 г. утверждал даже, что малорусское наречие «может назваться наречием языка польского»). Наоборот, писатели малорусского происхождения старались доказать, что малороссийский язык не только равносилен великорусскому, но даже древнее , первобытнее его, что это был язык Киевской Руси, и что скорее великорусский язык должен быть признаваем новой формацией, образовавшейся под влиянием инородческого (финского) элемента, или (как утверждал галицкий писатель Огоновский еще в 1880 г.), что великорусский (московский) язык «присвоил себе элементы церковно славянского и древне-русского языка, давши им свою новую, чуждую окраску, в ущерб старому и подлинному основанию и произошел из смеси московского наречия, русинского и церковнославянского языка, – могущественно развившись, в своей литературной речи, на счет малорусского». Все эти утверждения должны быть признаны в настоящее время неосновательными. Малорусский язык есть, несомненно, самостоятельное наречие русского языка, сохранившее в себе даже некоторые большие признаки древности, чем великорусское и, во всяком случае, ему равноправное и более обособленное, чем, например, наречие белорусское, которое некоторые подчиняют великорусскому, хотя лучшие новейшие исследователи считают его также самостоятельным, наравне с великорусским и малорусским. Но, с другой стороны, и великорусское наречие не может считаться кокой-то смесью малорусского с церковно-славянским, и образование его, в основных чертах, должно быть отнесено к тому же времени как и вообще расхождение первоначального русского языка на главные свои ветви. Изучение древнейших южно-русских памятников XII-XV вв. доказывает даже (по словам проф. Соболевского), что «древний киевский говор был великорусский» и что «нынешнее малорусское население мест, ближайших к Киеву, как и всей страны к востоку от Днепра – население пришлое, пришедшее сюда приблизительно в XV веке с Запада, из Подолии, Волыни и Галиции». Последнее утверждали еще ранее Погодин и Лавровский; но взгляд этот продолжает оспариваться южно-русскими исследователями, – гг. Житецким, Антоновичем и др. Как бы то ни было, можно считать доказанным, что новгородское наречие, которое Костомаров признавал родственным малорусскому, есть, несомненно, великорусское и представляет одно из подразделений последнего. Этих подразделений принимается теперь (за выделением белорусского) два или три, хотя у разных исследователей замечаются различия в подробностях. Наиболее явственно различие между северно-великорусским и южно-великорусским поднаречием; но северное может быть разделено, в свою очередь, на два: а) собственно северное, или новгородское (в Новгородской, С.-Петербургской, Олонецкой, Вологодской, Архангельской, Вятской, Пермской губерниях, в Сибири, также в Псковской и Тверской, где оно соседит с белорусским, и в Костромской, где оно соседит с восточным); б) восточное, или суздальское (в губерниях Владимирской, Казанской, Симбирской, отчасти Пензенской, Саратовской, Оренбургской). Другие исследователи выделяют, однако, эту восточную разновидность севрерновеликорусского наречия в особое, среднее великорусское наречие, промежуточное между северным и южным. Последнее, то есть южно-великорусское наречие называется еще рязанским и подразделяется некоторыми также на два: на восточное, или собственно, рязанское (в губ. Рязанской, Тамбовской, отчасти в Пензенской и Саратовской) и западное (в губерниях Тульской, Орловской, Курской, отчасти Воронежской и Харьковской, где великоруссы соседят с малоруссами, и в губерниях Смоленской и Калужской, где они соседят с белоруссами). К этому западному южно-великорусскому говору относится и московский, который, однако, некоторые исследователи (напр. Шихматов) выделяют в особый, образовавшийся из соединения северно-великорусского наречия с южно-великорусским и стоящий, по основным чертам своего вокализма, ближе к последнему. Этим, специально московским наречием народ говорит только в Москве и в ее ближайших окрестностях; но оно распространилось по всей России как язык образованного класса. Остальные части Московской губ. должны быть причислены к западному и восточному говорам южно-великорусского наречия, а на севере – к восточному поднаречию северно-великорусского.

Обособление этих поднаречий и говоров должно было последовать после обособления великорусского наречия от малороссийского, т. е. после XIII века и, вероятно, в течение многих столетий, хотя первые зачатки их могли быть налицо также в языке различных племен русских славян, перечисленных в Начальной летописи. Всего раньше должно было сложиться новгородское наречие, следы которого мы встречаем в некоторых древнейших письменных памятниках, хотя и оно, распространяясь на север и на северо-восток, должно было несколько измениться, по крайней мере в своем лексическом составе, восприняв в себя немало инородческих, финских слов. В образования восточного северно-великорусского поднаречия приняли, вероятно, участие кривичи (белоруссы), смешавшиеся с новгородцами, а в образовании южно-великорусского – также вятичи. Как бы то ни было, все эти поднаречия и говоры остаются чисто русскими; влияние финского элемента сказывается только в некоторых заимствованных словах и является еще недоказанным в морфологии и фонетики, хотя, по отношению к последней, оно и предполагается некоторыми исследователями.

Морфологическая и фонетическая чистота великорусского наречия представляется даже несколько странной, если принять во внимание, что наречие это сложилось на почве, заселенной первоначально инородческими, финскими племенами, которые, несомненно, принимали участие в образовании великорусской народности. При начале русской истории, в X веке, мы видим, что еще вся область позднейшей Ростовско-Суздальской земли, колыбели великорусского государства, была заселена финскими племенами. Новгород является на Западе самой северной славянской колонией. Но если мы обратимся к географической, именно хорографической номенклатуре (особенно к названиям рек), то, как показал еще Надеждин, мы можем убедиться, что даже в славянских областях, по Днепру, Сейму и Десне, встречается масса инородческих, финских названий. наиболее чиста от чужеземных названий хорографическая номенклатура в верховьях рек Вислы, Днестра и Припяти до Днепра; но чем далее от этого центра, тем сильнее становится инородческая примесь в названиях рек, и именно на Западе встречаются литовские названия, на Юге – тюркские, на Севере и Востоке – финские. К северу от Смоленска и на Днепровско-Окском водоразделе финские названия уже преобладают, так что было, следовательно, время, когда финны придвигались к самому Днепру с Севера и Востока. Но это было, вероятно, еще до VI в., так как в VI в. Прокопий упоминает уже о славянах на Севере от Азовского моря, и есть основания предполагать, что и новгородские славяне пришли к Ильменю по крайней мере столетия за два до начала русской истории.

Таким образом, русские славяне, расселяясь из области в верховьях Вислы, Днестра и Припяти, должны были утвердиться в областях, занятых первоначально неславянскими племенами. В частности, новгородские славяне, кривичи, вятичи должны были заселить область, занятую ранее финскими народами. Невольно представляется вопрос, как славяне не потонули в этом финском море и куда девались все эти финские племена? Как могли славяне не только поддержать свое политическое преобладание, но и сохранить свой язык, свой быт, и выступить историческими деятелями, как новгородцы, суздальцы, москвичи, как народ славяно-русский? Для объяснения этого факта, следует прежде всего принять во внимание, что и южные славяно-русские племена, расселяясь по Днепру и за Днепр, должны были, судя по хорографической номенклатуре, заселить места, где ранее их сидели племена тюркские. Что касается специально полян (и древлян), то известно, что они постоянно должны были бороться с тюркскими племенами, с черными клобуками, торками, берендеями и печенегами, которые позже, с появлением половцев, входят даже в состав княжества, образуют пограничные поселения по Роси и Суле, как передовой оплот против половцев, причем и последние входят потом в более близкие сношения с киевлянами, роднятся с ними и т. д. Вообще, уже в то отдаленное время славянское население Киевской земли стало ассимилироваться с соседними тюркскими элементами, а позже, в эпоху казачества и Запорожья, южнорусское население восприняло в себя еще более разного инородческого элемента. И тем не менее, кроме некоторой лексической примеси, малоруссы сохранили чистым свой славянский, русский язык, хотя, может быть, и видоизменив его в выговоре, под влиянием позднейших колонистов с запада, из Прикарпатья. Таким образом, если южноруссы, несмотря на тюркскую и иную примесь, могли сохранить свой язык и народность, это было возможно и для тех русских племен, которые двинулись на север и северо-восток, тем более, что им пришлось здесь иметь дело с более мирными и слабыми племенами финскими.