Как повествует старая хроника, в городишко Найсе, что лежит на берегу одноименной реки в Силезии, когда-то давно приехал один старый музыкант со своей волынкой. Кое-как перебиваясь, он играл сначала только для себя, но вскоре нашел благодарных слушателей, которые собирались тихими ночами под его окном, чтобы послушать его игру, и так он обзавелся знакомствами среди стариков и молодежи и завоевал их расположение, так что стало хватать не только на хлеб, но и на вино. Юные щеголи, которые поначалу лишь сидели под его окном, вели его теперь под окна своих возлюбленных и просили исполнять нежные серенады, что он и делал под аккомпанемент их вздохов и галантностей. Отцы семейств звали его на свои пирушки, и редкая свадьба в городке обходилась без того, чтобы мастер Виллибальд не выдал по этому поводу весь свадебный репертуар. Именно для таких случаев им была найдена настолько глубокая и проникновенная манера игры, в которой, словно в прелюдии к супружеской жизни, сменяли друг друга и чередовались серьезное и смешное, радостное и грустное, так что от старинного, дедовского немецкого танца, без которого немыслима была любая свадьба, не осталось и следа. Когда он начинал играть таким образом, ни одна самая чопорная красотка не могла устоять на месте, и у самой почтенной матроны ноги сами пускались в пляс, а седовласые старики кружились в танце со своими цветущими внучками, поэтому и стали называть этот танец, за то что он возвращал старикам молодость, сначала в шутку, а потом и по привычке «дедушкиным».

У мастера Виллибальда жил один молодой человек, художник, которого все считали настоящим или приемным сыном старого волынщика. Но на него веселое искусство старика никак не действовало. Он был невесел даже во время самой веселой музыки, а на пирушках, куда его часто приглашали, почти никогда не танцевал и чаще забивался в угол и неотрывно смотрел оттуда на самую привлекательную танцовщицу, не решаясь, однако, ни заговорить с ней, ни пригласить на танец, так как городской фогт, ее отец, был суровым и упрямым человеком, который счел бы униженным свое достоинство, если бы простой художник посватался к его дочери. Однако юная прекрасная Эмма думала по этому поводу совсем не так, как ее отец: ей нравился молодой художник, и, к его удовольствию, ее легкомысленная головка часто застывала в неподвижности, когда она замечала, как Видо втайне любуется чертами её лица. Правда, когда она угадывала в его взгляде немую благодарность, она краснела и отворачивалась, но краска румянца на ее щеках разжигала еще больше огонь любви и надежды в сердце художника Видо.

Волынщик Виллибальд давно пообещал свою помощь больному от любви юноше. То он хотел, как второй Оберон из Папагена, довести фогта своей танцевальной музыкой до такого изнеможения, что тот пообещал бы ему самое дорогое, а именно дочь в жены Видо. То предлагал он, как новый Орфей, вывести силой своей музыки невесту из преисподней отцовского надзора; но Видо всегда возражал, что не хочет причинять горя отцу своей любимой и что он полагается в большей степени на свое терпение и обходительность с ним:

«Ты простофиля, — сказал тогда Виллибальд, — если надеешься привлечь внимание богатого чванливого дурака настоящим человеческим чувством, каким является твоя любовь; он не пойдет на это, вот увидишь, без кое-каких „египетских испытаний

Тем временем художник Видо был не единственный человек в городке, которому фогт был как бельмо на глазу. Все бюргерство не питало особой симпатии к своему главе и неоднократно, в шутку или всерьез, пыталось подстроить ему какую-нибудь каверзу, потому что он часто беспощадно наказывал горожан по малейшему подозрению, если они не могли откупиться большим штрафом, и после ежегодной винной ярмарки в Йеннере им приходилось обычно относить за кратковременное удовольствие всю выручку в ратушу или фогту.