Соглядатайство – лучшая подпитка для эротического воображения.

Ты видишь, тебя не видят; ты наблюдаешь за тем, кто не подозревает о наблюдении; ты заглядываешь, трепеща, за кромку тайны, готовый к рискованным открытиям.

В этот весенний день, шагая по мокрым манхэттенским улицам, Алексей Джисмонди размышлял о сходстве между шпионом и влюбленным. В юности он насмотрелся триллеров, и поэтому отражение собственной персоны в витринах дорогих магазинов не могло не вызвать у него легкую улыбку. Ради этого случая Алексей вырядился, как подобает шпиону: надвинутая на глаза шляпа, перетянутый поясом светлый плащ с намокшими от дождя плечами – одним словом, вылитый шпион.

На миг ирония ситуации даже развеяла мрачное настроение. Как вышло, что он, не шпион и не ищейка, уже четвертый день выслеживает эту женщину?

Алексею не слишком нравилось направление, которое приняли его мысли, – ведь он приехал в Нью-Йорк не для того, чтобы предаваться пылким мечтаниям.

Есть браки, порождаемые жизнью, и есть браки, порождаемые идеями. Прошло много лет, прежде чем Жакоб Жардин понял, что его семейный союз следует отнести ко второй категории. Подобно мадам Бовари, начитавшейся дешевых романов о любви простых девушек и богатых аристократов, Жакоб пал жертвой идей и образа мыслей, связанных с сюрреализмом. Именно этим влиянием, очевидно, и следует объяснить его увлечение Сильви Ковальской.

Что бы там ни писали в своих мемуарах художники и писатели, Франция тридцатых годов все еще оставалась обществом глубоко традиционным. Семья считалась священной ячейкой, родители, в особенности отцы, обладали непререкаемым авторитетом, дети обязаны были слушаться их беспрекословно. Девушки из «хороших семей» должны были выходить замуж «неоскверненными». Вот почему дело Виолетты Нозье, поразившее воображение французов осенью 1933 года, стало для многих настоящим шоком.

Вечером двадцать первого августа Виолетта Нозье, восемнадцатилетняя дочь железнодорожного служащего, отравила своих родителей ядом собственного изготовления. Ее отец, Батист Нозье, умер в тот же день; мать, Жермен Нозье, подозревавшая о намерениях дочери, выпила лишь часть отравы и осталась в живых. Как выяснилось впоследствии, Виолетта в течение долгого времени вела двойную жизнь. Дома она изображала из себя послушную, старательную и благонравную девицу. Однако, когда у Виолетты выдавалось свободное время, она накладывала на лицо толстый слой косметики, одевалась в вызывающие наряды и отправлялась гулять по Латинскому кварталу, подцепляя случайных любовников с легкостью профессиональной куртизанки. Именно так она познакомилась со студентом Жаном Дабеном. Виолетта влюбилась в него по уши, стала торговать телом за деньги, чтобы ублажить своего возлюбленного. Ради него она пошла и на воровство – украла перстень у отца.

Когда выяснилось, что Виолетта больна сифилисом, ей удалось убедить родителей, что ее недуг носит наследственный характер и виноваты в этом они сами. Виолетта начала их «лечить»: действуя якобы по предписанию врача, она каждый вечер сама готовила «лекарство». В тот вечер, когда она напоила родителей не «лекарством», а ядом, отец вдруг что-то заподозрил. Прежде чем выпить снадобье, он отправился в соседнюю аптеку, чтобы выяснить, чем именно «лечит» его дочь. Увы, Батисту не повезло – аптека уже была закрыта. Он вернулся домой и выпил роковое зелье.

В суде Виолетта утверждала, что и не собиралась убивать мать, а хотела лишь избавиться от ненавистного отца, насиловавшего ее на протяжении долгих месяцев. По ее словам, до знакомства с Жаном Дабеном, она была фригидна.

Жакоб Жардин был из породы людей, которые всегда доводят начатое дело до конца. Если конец оказывался горьким, Жакоб пожимал плечами и тщательно анализировал все, что на этот раз прочувствовал и пережил, и старался извлечь хоть крупицу истины из данного жизненного эпизода. Он не боялся экспериментировать. Отец однажды сказал о Жакобе, когда мальчику было пять лет: «Взгляни на нашего старшего, Мари. Он буквально жаждет истины. Либо он станет великим человеком, либо будет глубоко разочарован в жизни».

Событие, повлекшее за собой это высказывание, произошло летом, когда пятилетним Жакобом овладел страстный интерес к процессу полета. Обширное поместье в Приморских Альпах, где Жардины проводили летнее время, предоставляло массу возможностей для удовлетворения его любознательности. Он усаживался на нижнюю ветку древнего бука и бросал оттуда разные предметы – яблоко, куколку, листок бумаги, перышко. Только перышко и бумага – и то, если дул ветер, – немного кружились в воздухе, но потом все равно падали. Жакоб часами лежал на земле и наблюдал за полетом птиц. Без движения, напряженный, как натянутая струна, он пытался воспроизвести в себе самом ощущение полета. Однажды мальчик нашел в роще мертвую ласточку и принес домой. Повар позволил ему разложить птицу на большом кухонном столе. Жакоб измерил крылья, смастерил точно такие же из бумаги и каким-то образом прикрепил их к старой тряпке, которая, как ему казалось, весила так же немного, как хрупкое тельце птички. Потом он вскарабкался на дерево, уселся на свое обычное место и отпустил свою тряпичную «птицу». Когда она шлепнулась на землю, на лице мальчика было написано глубочайшее разочарование. Таким его и обнаружил отец, пришедший звать Жакоба на послеобеденную прогулку.

– Надо дождаться ветра, – твердил мальчик.

Мягко, терпеливо Робер Жардин постарался ему все объяснить. Он был потрясен наблюдательностью и изобретательностью своего маленького сынишки. С тех пор отец всегда разговаривал с Жакобом как со взрослым. Жена раздраженно ворчала: «Ты сведешь его с ума своими рассуждениями и логическими выводами». Но Робер Жардин упорно стоял на своем. Даже когда Жакоб совершал нечто, неизбежно влекшее за собой наказание, Робер всегда старался объяснить, почему наказание необходимо и почему на этот раз оно именно таково. Став подростком, Жакоб имел в своем распоряжении широкий набор причин и следствий, в которых разбирался даже слишком хорошо для своего возраста.

Жакоб, наверное, мог бы взбунтоваться, но, поскольку его более или менее продолжительные встречи с отцом случались лишь во время летних каникул, то эти беседы действовали на мальчика благотворно и только увеличивали уважение к отцу. В любом случае мать, с которой он общался несравненно чаще, являла собой разительный контраст с мужем, и в ее обществе опасность утонуть в пространных объяснениях никак не грозила. Она души не чаяла в своих троих детях, заботилась об их благополучии и содержала парижский дом и альпийское поместье в идеальном порядке. Она мало говорила и много смеялась. Пока дети были маленькие, мать или порывисто обнимала их, или столь же импульсивно шлепала. Кроме семьи, ее интересовало в жизни очень немногое: ее фарфоровые вещицы, ее музыка и ее религия.

Осенью 1929 года на лекциях профессора Гаэтана Гайтана де Клерамбо, главного врача Парижского специального госпиталя, стала появляться молодая темноволосая женщина, вызвавшая среди студентов-медиков не меньший ажиотаж, чем биржевой крах, случившийся примерно в это же время на Уолл-стрит. Во-первых, женщины среди будущих психиатров в те времена встречались редко; во-вторых, профессор де Клерамбо был известен как ярый женоненавистник; в-третьих, в его лекциях, посвященных классификации психических заболеваний, весьма существенное место занимали описания эротомании, а эта тема считалась неподходящей для слуха «приличной» дамы. Еще большее любопытство вызывало то обстоятельство, что загадочная женщина, внимательно слушавшая лекции и старательно конспектировавшая их, по окончании занятий всякий раз самым таинственным образом исчезала. Никто не знал, как ее зовут и где она живет, хотя многие предпринимали попытки раскрыть ее инкогнито.

К Рождеству возбуждение студентов дошло до предела. Существовало несколько версий. Сторонники одной из них утверждали, что таинственная особа – любовница профессора де Клерамбо, которого до сих пор считали лютым врагом слабого пола. В пользу этой гипотезы говорило то, что профессора несколько раз видели о чем-то шушукающимся с темноволосой дамой. Один из особо предприимчивых студентов пораньше выскользнул из лекционного зала и подкараулил странную слушательницу у выхода. На его глазах она уселась в длиннющий лимузин серебристого цвета и укатила. Всем было известно, что старый профессор происходит из аристократического рода и одним из его предков является сам Декарт. Стоит ли удивляться, что у де Клерамбо такая шикарная любовница?

Приверженцы другой партии утверждали, что невозможно представить профессора нарушившим свое прославленное целомудрие. Эти студенты разработали гораздо более сложную гипотезу. Загадочная особа – бывшая пациентка Клерамбо, которую тот, снедаемый страстью запереть все человечество в сумасшедший дом, упек в психиатрическую лечебницу. Произошло это несколько лет назад, когда профессор выполнял обязанности дежурного психиатра при полицейской префектуре, производя экспертизу задержанных. Эта женщина ударила на улице полицейского. Ее объяснения своего поступка прекрасным образом сочетались с теорией профессора о галлюцинаторной паранойе, и поэтому он с удовольствием засадил бедняжку в узилище. Но женщина не была сумасшедшей и говорила чистую правду – тут студенты приводили друг другу множество примеров, из которых явствовало, как трудно порой отличить «нормальное» поведение от аномального. Прошло несколько недель, и родственники молодой женщины вызволили ее из заточения. Теперь же она решила разоблачить учение своего обидчика и посещает его лекции именно с этой целью – собирает материал для будущего судебного процесса.

Нечего и говорить, что к разряду фантазеров, разработавших эту версию, относились бунтари, мечтавшие свергнуть своего наставника. Среди них был и Жакоб Жардин. Он тоже был заинтригован этой женщиной, носившей элегантные, но неброские серые костюмы, сосредоточенно записывавшей лекции и столь мало похожей на представительниц прекрасного пола, с которыми Жакобу доводилось встречаться прежде. Впрочем, надо сказать, что молодого Жардина в этот период его жизни заинтриговать чем-либо было проще простого. Пройдя курс общего медицинского образования, он решил специализироваться в психиатрии – в этой области пока сделано было очень немного, к тому же занятия психиатрией обещали удовлетворить жадное любопытство, которое вызывали в Жакобе люди и их идеи.

Жак Бреннер, закончивший философский факультет, поступил на работу – впрочем, не слишком обременяя себя служебными обязанностями, – в фирму отца.

– Мой отец перед смертью говорил очень странные вещи…

– Странные вещи? – переспросил принц Фредерик, отхлебнул из бокала ароматного вина, насладился букетом и лишь затем взглянул на жену.

Стояло раннее лето. Золотистые лучи заходящего солнца мягко освещали террасу особняка в Нейи. Дурманяще благоухали розы, обвивавшие кружево узорных перил.

– Да, – кивнула Матильда и замолчала, поглаживая по голове любимую борзую отца – собака следовала за ней повсюду. – Очень странные, – прошептала принцесса.

Старый князь умер месяц назад. Все это время Матильда хотела поговорить с мужем, рассказать ему о своих страхах, задать мучающие ее вопросы. Это желание превратилось в подобие навязчивой идеи. Но в суете приготовлений к похоронной церемонии, затеянной помпезно и с размахом, в толпе знатных родственников и официальных лиц, являвшихся с соболезнованиями, поговорить наедине не удавалось. Через два дня семья должна была вернуться в Данию, и Матильда знала, что там у нее тем более не будет такой возможности.

Теннисный мяч звонко отлетел от ракетки Сильви Ковальской и приземлился именно в той точке корта, где следовало. Жерар бросился туда со всех ног, но поскользнулся и чуть не упал. Сильви жизнерадостно захохотала.

– 30:0! Еще один гейм, и сет мой. Давай-ка, просыпайся!

Игрок из Жерара был неважный, в остальном же этот юноша с милым щенячьим лицом ей очень нравился.

Стояло раннее лето 1935 года. Над загородным домом Поля и Жюли Эзаров в Фонтенбло сияло яркое солнце. Оно освещало теннисные корты, яркие газоны, тенистые рощи, согревало душу многочисленных гостей, съехавшихся сюда на выходные. Небо на горизонте клубилось грозовыми облаками, но никто не обращал на них внимания. Вокруг корта собралась небольшая компания. Там была ближайшая подруга Сильви Ковальской Каролин, отец Жерара, пузатый Эмиль Талейран, известный газетный магнат, хозяйка дома – Жюли Эзар и госпожа Талейран. Взрослые оживленно обсуждали намерение госпожи Эзар переделать сад по-новому. Один лишь Жакоб Жардин сидел чуть поодаль и молча наблюдал за игрой.

Сильви изготовилась к подаче, нанесла удар, отбила, выбежала к сетке, ударила еще раз. Короткая белая юбка обвевалась вокруг ее стройных ног, распущенные волосы золотистым нимбом светились над головой. Сильви чувствовала взгляд Жакоба, но избегала смотреть в ту сторону. За последние несколько недель она стала особенно чувствительна к этим взглядам, но продолжала проявлять непреклонность. Он сам во всем виноват. Ведь она просила его не знакомиться с Эзарами. Теперь ей приходится расплачиваться за его нетерпение. Не надеется же он, что она будет приходить к нему в комнату прямо в доме крестных родителей? С той самой ночи, когда Жакоб вручил ей кольцо с изумрудом, Сильви почти перестала у него появляться. Кольцо и в самом деле было великолепно. Она спрятала его в ящике секретера и время от времени любовалась сиянием изумруда. Однако носить кольцо отказывалась – оно лишало ее чувства свободы.