Шел июль сорок первого года – война с Россией была в полном разгаре…

Михель Эрик Аксель терпеливо ждал назначения. Каждое утро он приходил на Тирпицуфер, в главный штаб абвера, и прежде всего направлялся в протокольный отдел – приказа все не было. Аксель – достаточно зарекомендовавший себя офицер абвера, чтобы не нервничать и знать, что впереди его ждет достойное дело. Временно он работал в отделе систематизации разведданных. Это тоже было приятное занятие – ежедневно, ежечасно, хотя бы по донесениям, наблюдать, как немецкие войска стальными клиньями вламываются в страну большевиков, берут их города, сея там ужас и панику. С несколько ревнивым чувством он читал информацию, поступавшую из разведывательно-диверсионного центра «Сатурн», который вместе с центральной группой войск был нацелен на Москву. Перед началом кампании он ожидал, что «Сатурн» будет поручен ему. Он очень хотел этого и был поражен, когда начальником «Сатурна» назначили Зомбаха – одного из «серых полковников» абвера; эти полковники только тем и славились, что у них безупречные биографии.

Аксель в военной разведке всего пять лет, но в его послужном списке уже немало серьезных дел… Главное, конечно, Мадрид. Его послали туда в 1936 году, когда генерал Франко поднял мятеж против Испанской республики. В Мадридском университете тогда появился молодой немецкий ученый – долговязый, с приятным интеллигентным лицом. Его интересовали документы и свидетельства о распаде Византии в результате четвертого крестового похода, в бесконечно далеком XIII веке. До того как стать работником абвера, Аксель три с половиной года учился во Франкфурте, в университете имени Гёте, на историческом факультете, так что в обличье неразговорчивого мужа науки ему было не так уж трудно вводить в заблуждение даже образованных людей и оправдывать приставку «д-р» на своей визитной карточке. Впрочем, всем известно, как легко получить в Германии докторское звание.

Аксель исправно ходил в архив Мадридского университета и работал с древними рукописями и документами. Там он трудился до полудня, а во второй половине дня занимался разведкой – вербовал агентов, изучал настроение республиканской столицы.

Войска Франко, поддержанные Германией и Италией, готовились к решающему наступлению. В эти дни Аксель получил приказ выехать через Португалию в порт Кадис и в определенный день и час подняться там на борт аргентинского парохода «Анхела»…

Приезжая в абвер, Аксель заходил в оперативный зал, где в этот утренний час у карты собирались офицеры. С первого дня войны адмирал Канарис завел у себя на Тирпицуфер атмосферу подчеркнутой сдержанности. Однажды – это было значительно раньше, когда немецкие войска гнали англичан к обрывистому берегу Дюнкерка, – Канарис застал у карты офицеров, которые говорили о ходе войны с восторженной экзальтацией. Адмирал властно поднял руку, и в наступившей мгновенно тишине отчетливо прозвучал его негромкий, чуть гортанный голос.

– Так можно вести себя лишь на скачках. На полях войны гибнут немцы, которые в отличие от вас не наблюдают ее из окна…

Он вышел, ступая на каблуки сапог, – так он ходил, когда очень сердился…

С тех пор в оперативном зале абвера всегда стояла чинная тишина, и эти утренние собрания у карты шутники прозвали «утренней молитвой»…

Сегодня на «утренней молитве» Канарис сделал Акселю знак подойти. Адмирал, который был на две головы ниже Акселя, неловко взял его за локоть и повел в глубь зала.

15 августа 1941 года немцы заняли Новгород.

Над городом клубился черный дым. Он медленно таял в ясном голубом небе. Еще слышалась стрельба на восточной окраине города. На базарную площадь только что согнали пленных, взятых в бою за город. Над старинными церквами, пронизывая дым, с тревожным криком летали тучи галок. Улицы, по которым несколько минут назад пронеслись серо-зеленые автомобили и гремучие мотоциклы, точно вымерли – ни единой живой души, куда ни посмотри.

Командующему группой армий «Север» генерал-фельдмаршалу фон Леебу не терпелось посмотреть на первый взятый им большой русский город.

Фельдмаршал ехал в огромном открытом «майбахе» с далеко выдвинутым вперед мощным мотором и скошенным задом. Когда автомобиль передними скатами начинал осторожно сползать в дорожную яму, тяжелое тело фельдмаршала тоже сползало с кожаного сиденья, и тогда он сердито подбирал ноги и снова садился очень прямо, высоко держа массивную голову.

Фельдмаршал настороженно, с каким-то жгучим интересом смотрел на деревянные дома, которые казались ему бедными и некрасивыми. На длинные дощатые заборы. На незнакомые цветы, глядевшие из маленьких окон. На визгливо лаявшего щенка, бежавшего за машинами. На голубей, сидевших на коньке крыши.

Русские агенты подразделения «ФАК-104» собрались в доме, которому было присвоено название «оперативный зал». Дом этот совсем недавно был жилым, и в нем еще ничего не было сделано для превращения его в служебное помещение. Судя по всему, его обитатели бежали в последний момент, вещи нетронутыми остались на своих местах, и казалось, что вот сейчас кто-то войдет с улицы или выйдет из другой комнаты, что агенты абвера пришли в гости и ждут, когда придут хозяева.

Участники совещания сидели в просторной, высокой комнате на стареньких, затертых венских стульях за овальным дубовым столом. Суровая скатерть, аккуратно сложенная, лежала на буфете.

Аксель сидел в плетеном кресле, удобно облокотившись на гнутые ручки, и, улыбаясь, рассматривал поверхность стола – вся она была в рубцах и пятнах. Он оглянулся назад, где по бокам громадного буфета висели два портрета: чопорной дамы в белой кофточке со сложной конусообразной прической и усатого мужчины в каком-то мундире.

– Ну что же, вот вам русский дом, пожалуйста… – сказал Аксель. – Дом еще полон русского духа, но мы чувствуем себя здесь прекрасно и начинаем заниматься своими делами. Такие же русские дома и там, в Ленинграде. И мы сейчас на практике убеждаемся в правильности гениальной мысли нашего фюрера о том, что в пору больших потрясений государства слепнут и глохнут. Раньше я наблюдал это в Мадриде…

Аксель начал рассказывать о своей работе в Испании.

Попал в Ленинград по северной дороге, через Тихвин и Мгу

[1]

. Прямая дорога уже перерезана врагом. Ехали долго, часто останавливались. Тревожные отрывистые гудки паровоза, вопли «Во-о-здух!». Почти все бежали в поле.

Очередная остановка в лесу – появились самолеты. Черные кресты на крыльях. Я уже видел их в Риге, но на этот раз самолеты были видны как-то особенно ясно – горбатые, спереди блестят стекла и струятся круги от винтов, на крыльях – кресты. Они летели низко, наверняка видели наш поезд, но почему-то не бомбили и не обстреливали. Мы стояли и смотрели на них. Поражала мысль, что там, в кабинах самолетов, – люди, что они сейчас смотрят оттуда на нас и что у них сейчас одна мысль – как поскорее нас убить. А ведь они знают нашего Пушкина, а мы – их Гёте. И наконец, поразительно, невероятно, что все это происходит в XX веке, когда мы по радио можем услышать Бетховена с той стороны земли…

Уже под самым Ленинградом немецкий самолет на бреющем полете пронесся над поездом, стреляя из пулеметов. В нашем вагоне пуля распорола потолок в коридоре и ушла в пол.

Ленинград еще ни разу не бомбили, но город к этому уже приготовился. У витрин построены и строятся щиты, которые заваливают мешками с песком. Люди заклеивают окна бумажными полосками – что это даст? По ночам на крышах дежурят посты ПВО.

Ездил на передовую. Дальше штаба армии не пустили. Сказали, что посторонним там нечего делать. С каких это пор военные корреспонденты стали посторонними? Объяснили, что сейчас происходит перестроение, некоторые части отводятся в резерв, а свежие заступают на их места, проехать по дорогам невозможно… Ясно – мы отступаем.

Стратегический план войны против СССР под кодовым названием

«Барбаросса»

придавал особое значение взятию Ленинграда. Гитлер шел даже на то, чтобы снять часть войск с московского направления и послать их против Ленинграда. В «Барбароссе» об этом было сказано: «…Севернее припятских болот группа армий

«Центр»

(генерал-фельдмаршал фон Бок) вводом крупных подвижных сил из района Варшавы и Сувалок использует достигнутый прорыв в направлении Смоленска

для поворота крупных подвижных сил на север

, чтобы во взаимодействии с группой войск

«Север»

(генерал-полковник фон Лееб), действующей из Восточной Пруссии,

выступить в общем направлении на Ленинград, уничтожить действующие в Прибалтике войска противника

и в дальнейшем, соединившись с финскими и при благоприятных условиях с немецкими войсками, переброшенными сюда из Норвегии, окончательно ликвидировать последнюю возможность сопротивления вражеских войск в северной части России и тем самым обеспечить свободу маневра для решения последующих задач по взаимодействию с немецкими войсками, действующими на юге России. При

внезапном

и полном провале вражеских попыток оказать сопротивление на севере России встанет вопрос о замене поворота войск на север немедленным ударом в направлении Москвы…»

Однако ничего внезапного не случилось, и еще в самом начале осени трезвомыслящие военные специалисты из гитлеровского генштаба уже понимали, что «Барбаросса» буксует, что русское Сопротивление оказалось гораздо сильнее, чем рассчитывали авторы директивы. К началу зимы это стало ясно не только специалистам. В главной гитлеровской газете «Фолькишер беобахтер» появилась статья о скептиках, написанная руководителем всей прессы Германии доктором Дитрихом.

«Смешны скептики, смешны их кислые рожи на фоне стратегических карт, на которых каждый солдат видит, что наши войска стучат в двери Ленинграда и Москвы. Смешны скептики в принципе, смешны их кислые рожи на фоне общенациональной гордости и уверенности. Я бы предложил скептикам полезную воспитательную работу: помочь нашим тыловым организациям подсчитать русских пленных – службы эти не так уж сильны в математике, чтобы быстро оперировать шестизначными цифрами, в результате эта работа до сих пор не завершена…»

Прочитав статью, Аксель задумался. Первая мысль – дело плохо, если стали писать такое. А может, наоборот – это как раз признак силы, что мы обо всем говорим открыто? Перед ним лежала полученная утром радиограмма, содержавшая краткое резюме совещания у Канариса. В радиограмме ничего тревожного. Аксель снова взял радиограмму и не торопясь стал ее перечитывать с того места, где речь шла о группе войск «Север».

«Наша главная цель здесь по своему значению может быть сравнима с Москвой. Полная изоляция цели позволяет одновременно радиальное проникновение, не позволяющее противнику концентрировать свои контрсилы на определенных направлениях. Отсутствие в настоящее время прямых военных действий упрощает технику проникновения. Мы продолжаем дело армии свойственными нам средствами. Успешное решение этой тактической задачи требует решительно увеличить количество посылаемой агентуры. Требование удлиненных сроков для подготовки агентов будет рассматриваться как сопротивление решению задачи. Организация хотя бы одного диверсионного акта не требует особой подготовки, а сотни таких актов – это уже война, перенесенная внутрь объекта. В обстановке этой войны наши специальные подразделения смогут успешно выполнить в городе свои особые задачи, что завершит сражение достойной победой…»

Ровно год назад, во время военного конфликта с Финляндией, я тоже находился в Ленинграде и тоже был корреспондентом Московского радио. Тогда и написал корреспонденцию о работе Путиловского завода, она называлась «Ленинград спокоен». Завод работал вовсю, земля под ногами дрожала. Только заводской двор был немного затемнен. В литейном во время плавки слепили искры. А если и сейчас написать об этом?

Они сидели друг против друга за грубым тесаным столом и молча ели давно остывшие сосиски, макая их в блюдце с желтой безвкусной горчицей. В тесной комнатке под низкими сводчатыми потолками замка было душно, а единственное окошко в толстой каменной стене было заложено дощатым щитом. На подоконнике стояла керосиновая лампа, бедно освещавшая комнату, – в ней кончался керосин, и уже прогоркло пахло тлеющим фитилем.

Есипову и его проводнику Сеньковскому предстояло вместе идти через фронт, рисковать жизнью, но знали они друг о друге очень мало. Только сейчас, за ужином, выяснилось, что Сеньковский – из уголовников, и Есипов не знал, радоваться этому или огорчаться. Пожалуй, важнее всего было, что на счету проводника уже несколько благополучных рейдов через фронт.

Сеньковскому лет тридцать или около того. Реденькие рыжеватые волосы, посередине аккуратный пробор. Лицо красивое, живое, особенно глаза – серые, стремительные. Он минуты не сидел спокойно, точно его мучал какой-то зуд – все время подергивался, поеживался, трогал лицо, волосы, очень торопился есть. Есипов – медлительный, скупой на движения, со строгим бесстрастным лицом и пристальными, немигающими глазами – жевал медленно, был задумчив.

– В ленинградских музеях вы бывали? – спросил Есипов.

Красивое, желтое в свете керосиновой лампы лицо Сеньковского скривилось в ухмылке:

Немецкие документы. Читать их очень интересно. Даже просто в руках держать: это же их документы, с ними они жили, воевали, пришли сюда нас убивать. Что ж у них там, в документах, в письмах? Вот недописанное письмо домой, очевидно отцу, Гюнтера Чакена: «Холод, проникающий до костей, и насекомые в белье, которые жрут тебя, как звери, – одного этого вполне достаточно, чтобы доброе настроение, которое ты от меня ждешь, испарилось безвозвратно. Твоя война была совсем другой, и, наверно, всегда войны отцов их сыновьям кажутся до смешного легкими. Нашу войну не дай бог никому еще. И тяжелее вряд ли может быть…»

Из дневника капрала Михеля Арнима (выписываю не все, очень много в дневнике похабщины и самолюбования): «19 сентября. Остались считанные километры, и скоро мы будем в Ленинграде, или Петербурге. Уже несколько дней наши „штуки“ висят над городом, и мы видим на горизонте дымные следы и зарева по ночам. Как хорошо, что наш батальон в первом эшелоне, мы войдем в город первыми. Не буду таким дураком, кок в Риге… 28 сентября. Стоим на месте. Сильный артиллерийский огонь, офицеры говорят, что это стреляет русский флот. Нам от этого не легче. Обидно выбыть из строя на пороге добычи… 12 октября. Русская артиллерия может довести до сумасшествия. Бьет днем и ночью. А когда затихает обстрел, в атаку кидаются русские. Они атакуют тоже и днем и ночью. Мы несем потери. Неужели мы остановились прочно? Офицеры запрещают об этом спрашивать. Теперь я точно знаю, что такое собачий холод… 10 ноября. Черт знает что! Если вы у меня спросите сейчас, хочу ли я в этот чертов город? Будь он проклят! И вообще, зачем мы туда лезем, если фюрер велел этот город уничтожить. Наш милый берлинский, никогда не унывыющий рундфунк

[4]

говорил вчера, что настоящая война легкой никогда не бывает и что только плохой солдат киснет от первой трудности. На одну бы ночь ко мне на фронт этого радиооратора!.. 21 ноября. Офицеры говорят: одна зима и для вас и для русских. Но почему-то у разбитых русских на каждом солдате шуба из меха овцы, а у нас драка за каждую такую шубу. Между прочим, взятый вчера в плен русский санитар сказал, что в Москве в их государственную дату был военный парад, а здесь, на фронте, каждый получил полбутылки водки. Что-то непонятно мне все… 1 января. Ну и рождество! Ну и Новый год! Обнаружил сегодня, что из первого состава нашей роты в живых остался один я. Воспримем это как драгоценный новогодний подарок…»

А вот любопытная страница, вырезанная из немецкого иллюстрированного журнала «Сигнал» за 1940 год. На одной стороне снимок: над Парижем висят «юнкерсы». Подпись: «Всегда над всем». На другой стороне – цветное фото: пляж Французской Ривьеры. На переднем плане – шеренга сапог и кучек одежды. На втором плане – в море стоят, обнявшись, шестеро. Наискось надпись от руки: «Незабываемому Клайду в память о незабываемых райских днях, о чем ярко говорят и наши физиономии. Аминь. Вальтер Крюгге».

Смотрю, смотрю на этих шестерых и злорадно выбираю, кто из них «незабываемый Клайд», сгоревший в русском аду. И все мне одинаково нравятся в данной роли. Все.

Стояла тихая морозная ночь. Все было неподвижно. Даже подвешенная в стоячем воздухе снежная пыль. Ее можно было тронуть рукой, как полог, и тогда она искрилась. Недвижно вмерзла в небо над Литейным бледно-зеленая луна, и все вокруг замерло под ее мертвенным светом.

На каждом перекрестке Дмитрий Гладышев останавливался и, пораженный, смотрел вокруг – никогда он не видел свой город таким красивым и таким страшным. Строгие, насквозь промерзшие ленинградские дома покрылись снаружи инеем, и он таинственно поблескивал. Одна сторона Литейного, освещенная луной, точно северное сияние, излучала какой-то нереальный свет, который вздрагивал, шевелился и постепенно гас в синей глубине проспекта. Крахмальный скрежет каждого шага слышался так громко, что Дмитрий старался не вжимать в плотный снег подкованные каблуки тяжелых кирзовых сапог.

Сегодня после дежурства его отпустили домой – не часто теперь выпадала ему такая возможность, да и дома-то никого не было. Дмитрий жил на казарменном положении. В управлении, в подвальном этаже, в просторной комнате стояли койки, там в любое время суток всегда кто-нибудь спал, а по ночам половина коек пустовала. В центре комнаты потрескивала «буржуйка», за ней следил дежурный по топке – печка прогорала быстро и так же быстро остывала, пока ее разогреешь заново, все досыта наглотаются горького дыма. Но никто не сетует – на войне как на войне. А родной дом нет-нет да и вспомнится, и заноет душа…

Сестры Гладышева давно эвакуировались и живут в Сибири, там у них по вечерам светятся окна и есть еда – невозможно в это поверить. Мать осталась в Ленинграде, работает няней в госпитале и живет там. Отец тоже ночует на своем заводе, у них общежитие в теплой котельной. Но сегодня они придут домой – сегодня матери исполнилось пятьдесят лет.

Дмитрий уговаривал мать уехать в Сибирь с сестрами, но она рассердилась, сказала, чтобы он не лез не в свое дело.