— Судья, время! — орали болельщики, переживавшие за команду гостей.

Этот второй тайм казался нескончаемым. Но вот наконец истекает 45-я минута, и приезжие выигрывают со счетом 2:1.

— Черта с два — время! — заволновался Джанни, болевший за хозяев поля, и перевел стрелки своих часов на пятнадцать минут назад.

Тотчас стрелки на всех других часах тоже переместились ровно на пятнадцать минут вспять. Зрители решили, что ошиблись: до конца матча оставалась еще четверть часа — ведь сейчас 16.15.

В Италии наименования дней недели связаны, как известно, с какой-нибудь планетой, а те в большинстве своем носят имена античных богов и богинь.

Так, понедельник в итальянском календаре назван днем Луны — лунеди, вторник — днем Марса, мартеди, среда — день Меркурия, мерколеди, четверг — день Зевса, джоведи. Пятницу древние римляне посвятили Венере — венерди, а субботу Сатурну — сабато. Воскресенье стало для всех итальянских христиан днем Бога — доменика, а во многих других странах — это день Солнца, например, в Германии — зонтаг, что так и переводится — день Солнца, а в Англии — санди, и это означает то же самое.

Так было заведено испокон веков, и никогда не возникало никаких проблем. Но однажды Плутон, который тоже вертится вокруг Солнца, возмутился:

— Разве я виноват, что меня обнаружили так поздно — всего лишь в 1930 году? На самом деле я такой же древний, как и остальные планеты, и тоже ношу имя античного бога. А значит, как и все, имею полное право на то, чтобы один день в неделе назывался в мою честь.

По правде говоря, точно в таком же положении находились и две другие планеты — Уран и Нептун. Но никто из них не предъявлял никаких претензий к календарю: попробуй поспорь с днями недели — они не шли ни на какие уступки, твердые, словно гранит.

После многих лет примерной работы часы все-таки заболели. Их колесики стерлись, маятник стал двигаться лениво — качался теперь еле-еле, глухо, словно хромой астматик, нашептывая: «тик-так, тик-так».

Часы перестали показывать точное время, и хозяин, сняв их с руки, упрятал в комод, а себе купил новые.

Для заслуженных часов все это крайне унизительно. Коллеги по-прежнему служили исправно, а те, что помоложе, даже посмеивались. И только весьма пожилые часы советовали как-то держаться и ни в коем случае не отставать.

Но именно это нашим часам как раз и не удавалось — уж слишком они были старыми. И чувствовали себя все хуже и хуже. Что поделаешь, они окончательно выбились из ритма здоровых часов, какой необходим людям. Теперь они существовали в другом ритме — в своем собственном — и жили в своем особом измерении.

Поскольку наши часы не считались теперь ни с секундами, ни с минутами, и не существовало для них ни суток, ни месяцев, ни даже лет, то и земля перестала за сутки оборачиваться вокруг своей оси, а за год — вокруг Солнца. Оказавшись на солнечном луче, наша планета перемещалась по нему теперь только прямо, свободно паря в космических просторах Вселенной.

Самые тягостные в жизни часы, это когда вам бывает скучно. Ведь скучать — это все равно что бессмысленно растрачивать свою жизнь.

Джина не сомневалась, что так поступать нельзя, и потому придумала свой собственный способ не тратить время впустую.

Способ очень простой — она откладывала часы про запас, чтобы использовать их потом, когда вдруг станет скучно. Разумеется, она припрятывала только те часы, которые наверняка бывали радостными и веселыми.

Это оказывались, как правило, часы, использованные самым наилучшим образом, проведенные, например, за чтением хорошей книги или за каким-нибудь полезным делом, скажем, когда она мастерила модель самолета или собирала барометр или же делала еще что-нибудь более занимательное, вроде самоката или маскарадного костюма.

А случалось, ей хотелось поиграть с кем-нибудь, тогда она обзванивала друзей и находила товарищей для веселой игры. Именно эти часы, потраченные на разные увлекательные дела, Джина и откладывала в конверт, на котором записывала для памяти:

«Два часа читала чудесную книгу про Робинзона Крузо», «Час играла в шахматы с Серджо», «Полтора часа занималась с коллекцией марок»

ну, и так далее.

— В сущности, мы выполняем большую общественную работу, — решили они, — и потому тоже имеем право на самые простые удобства.

И нельзя утверждать, что они не правы. Их персонажи и в самом деле жили отнюдь не в комфортных условиях. Возьмите хотя бы старую сказку про Мальчика-с-пальчик, оставшегося сиротой и отправившегося искать счастья. Целыми днями он все «шел, шел и шел», и в снежную пургу, и в проливной дождь, причем без зонта и галош.

А вспомните сказку про маленьких братьев, что заблудились в лесу и едва не умерли от голода. Или истории про разных рыцарей и знатных дам, про крестьян и охотников, которым много веков приходится доставать воду из колодца, стирать белье в речке и ужинать при слабом свете свечи.

Все эти герои с незапамятных времен жили в подобных условиях, но мир сейчас изменился, вот почему сказки и решили:

— Наши персонажи тоже имеют право на самые простые удобства! — и принялись писать петиции и запросы в министерства, предлагать рекомендации и даже угрожать забастовкой.

Да, она ни за что не хотела этого: слетала с языка и исчезала, скрывалась с книжных страниц, а уж про телевидение и говорить нечего — ее не могли заманить туда никакими коврижками.

Лишь бы только ее не рассказывали, сказка пряталась под кровать, запиралась в чулане, переодевалась до неузнаваемости, убегала в лес, а по пути, желая окончательно замести свои следы, даже пускала дымовую завесу.

А почему она не хотела, чтобы ее рассказывали? Потому ли, что оказалась очень робкой, застенчивой сказкой или, напротив, слишком самолюбивой? А может, она желала, чтобы ей больше платили?

Ничего подобного! Она просто стеснялась своего вида. Это была очень старая и некрасивая сказка, и она понимала это. Персонажи ее — совсем неинтересные, а события ужасно скучные. В ней ничего не происходило — никаких приключений, ничегошеньки смешного или страшного, вообще не случалось никогда ничего необыкновенного.

Каждое утро, поднявшись с постели, сказка смотрелась в зеркало и, снова увидев, как она некрасива, начинала плакать:

Существовала когда-то страна, где жители все поголовно спали прямо на земле, под открытым небом, потому что у них не было домов — ну совсем никаких.

Люди жили на улицах без названий, потому что не было и самих улиц. Обитатели этой страны никогда не посещали магазины и ничего не покупали, потому что в стране вообще не имелось ни одного магазина.

Они не ходили ни на работу, ни в кино, ни в кафе, потому что ни каких-либо учреждений, ни кинотеатров, ни кафе здесь тоже не было и в помине.

А в остальном жизнь протекала нормально: взрослые болтали о том о сем, гуляли, детишки играли, а молодые люди влюблялись.

Разумеется, все жители очень гордились, что обитают в единственной на свете стране, которая в действительности не существует. И в самом деле, страна эта не отмечена ни на одной географической карте, даже на самой подробной.

— А какое оно было?

— Необыкновенное!

Представь себе не что удивительно прекрасное, невероятно симпатичное и такое нежное, какое только сможешь вообразить. Такое что-то с чем-то невероятно красивым, с помощью чего можно…

— Что можно?

— Делать все, что захочешь, потому что это что-то превосходно делало что угодно с чем угодно. Не существовало другого такого чего-то или чего-нибудь, что могло бы соперничать с ним, не говоря уже о чем попало.

Я обнаружил однажды необычную сказку с совершенно необыкновенным персонажем, не похожим ни на кого из тех, что всем известны. Что сказка эта весьма необычная, видно сразу — уже по тому, как она начинается.

Все привычные сказки открываются обычно словами

«Жил-был однажды…»,

а эта начинается так:

«Не однажды жил-был, не сегодня живет и не будет жить завтра…»

Разве не удивительное начало? А сама сказка еще поразительней — с совершенно необыкновенным героем, про которого еще никто никогда ничего не слышал.

Сейчас расскажу вам ее:

«Не

однажды жила-была,

ни

сегодня ее нет и никогда

не

будет,

не

жила девочка, которая

не

была принцессой,

не

слыла

ни

красивой,

ни

уродливой,

ни

доброй,

ни

злой. Она нигде

не

жила, никого

не

знала,

ни

с кем

не

была знакома и никто о ней ничего

не

знал. И потому, что ее никто никогда

не

видел, никто и

не

мог сказать даже, девочка это или мальчик.

Он совсем одряхлел, перестал выходить из своей мастерской и работал теперь, разумеется, только по памяти. Но чем больше старел, тем быстрее слабела его память, и он все время что-то забывал. Собирался, к примеру, написать морской пейзаж и, замерев с кистью в руках, долго вспоминал, какого же цвета море.

— Кажется, оранжевое, с темными пятнами…

И рисовал море именно таким.

Писал зимний пейзаж и опять ломал голову:

— Никак не вспомню, какого цвета снег…

Он прославился как самый современный художник, потому что, создавая картины, не пользовался кистями и масляными красками, а употреблял только самые новые материалы: лак для ногтей и акриловые краски, которые распрыскивал с помощью баллончика с форсункой. Причем рисовал он не на бумаге или холсте, а на пластинах из нержавеющей стали или же на стенах, создавая огромные фрески.

Все время стараясь сочинить что-то новое, он решил придумать невиданные краски. Сначала он изобрел «задумчивый зеленый цвет», потом «нерешительный красный», «торопливый желтый», «трепетный фиолетовый» и множество других красок, еще необычнее, таких, например, как желто-красная, голубовато-черная, коричнево-фиолетово-зеленая… Но по-прежнему оставался недоволен, ему хотелось создать что-то еще более современное.

И тогда он начал изобретать совершенно невиданные краски, фантастические, каких и в помине не было в природе. Он придумал совершенно новые цвета — почтенный, мороженый, глобальный, колючий, межнациональный, корявый, капризный, грациозный.

— Прекрасно! — восклицал он, выдумав еще одну новую краску. — Это даже не научно-фантастический цвет, а поистине цвет будущего!

К несчастью, от подобных красок не оставалось и следа. Изобретатель не успевал даже порадоваться им: едва возникнув, они тотчас исчезали. Ведь таких красок на Земле не существовало, они принадлежали слишком далекому будущему, а скорее всего — его

воображению

и не годились даже для цветных научно-фантастических фильмов. И поскольку на Земле ими совершенно нечего было окрашивать, они просто-напросто улетали на какую-то другую планету, намного опередившую нас в своем развитии.

Только вот горы, луга, долины, дома он изображал замечательно, а небо… Небо у него никогда не получалось. Верхняя часть пейзажа всегда выглядела ужасно: просто какая-то мешанина красок. Из-за такого недостатка все его картины оказывались вконец испорченными. Ему никак не удавалось продать ни одну из них. А для художника это означает безвестность и нищету.

Чтоб избежать столь печальной судьбы, ему следовало, видимо, научиться по крайней мере сносно изображать небо. Но как он ни старался, ничего не получалось. И вдруг однажды…

— Идея! — воскликнул он. — Я знаю, как выйти из положения!

И тотчас принялся за работу. Выбрал красивый сельский пейзаж и нарисовал его до линии горизонта, над которым должно находиться небо. Изображение, как всегда, вышло безупречным. А небо… Он не стал писать его. Отложил краски, взял ножницы и отрезал верхнюю честь полотна, где должно находиться небо.

— Какая идея! — радовался он. — И в самом деле отличный выход из положения!

Многие художники, как известно, отличаются странностями и причудами, и не всегда их удается понять.

Но, наверное, самым странным и загадочным нужно считать одного великолепного художника, который не написал за свою жизнь ни одной картины, никогда не брал в руки кисти, не положил на полотно ни одного мазка и все же рисовал — по-своему, совершенно особым и оригинальным способом: он делал это с помощью

фантазии.

Выбрав сюжет — человека, пейзаж или натюрморт, — он рисовал его в своем

воображении,

чудеснейшим образом представляя все подробности, детали, краски и оттенки.

Потом, мысленно закончив работу, он запечатлевал ее в своей памяти, словно фотоаппарат — снимаемую картину.

Подобным образом он создавал все свои творения, присоединяя их к коллекции, которую хранил в памяти. Иногда он просматривал эту коллекцию с закрытыми глазами — полотно за полотном, — и как каждый настоящий художник, стремящийся к совершенству, всегда находил что поправить.

Холст для художника — то же, что экран в кинозале.

Художник смотрит на холст и с помощью

воображения

проецирует на него фильм, который видит только он один.

Он смотрит этот фильм, смотрит и останавливает проекцию, только отыскав самый прекрасный кадр. Холст белый, но художник отчетливо видит на нем яркое, красочное изображение. И начинает рисовать.