Эта удивительная история, господа, произошла на самом краю цивилизованного мира, то есть буквально в десяти-двенадцати лигах от Харонуса, на противоположном берегу которого, как вам известно, начинается зловещее царство Тартар. Да уже и сами те места, о которых я собираюсь вам рассказать, тоже трудно назвать подходящими для нормальной жизни, ибо там все покрыто густым девственным лесом, растущим прямо на непроходимом болоте. Тамошние жители лес свой именуют пущей, а болото — дрыгвой. Жителей в тех местах очень мало. Как правило, они сконцентрированы в небольших лесных поселках и промышляют дарами леса, как-то: собирают грибы, ягоды, мед диких пчел и все это потом обменивают в ближайшем городе на муку и соль. Охотиться им позволено только на мелкую дичь. Однако и этой мелкой дичи в той пуще такое великое множество, что недостатка в мясе они не испытывают. Также не испытывают они никакой необходимости приобретать в городе одежду или обувь — все это они шьют из шкур вышеупомянутой мелкой дичи либо ткут из волокон дикого льна, которого там произрастает предостаточно. Болеть там никто не болеет. Там человек или здоров, или, чем-либо заразившись, быстро умирает. Если, конечно, ему не поможет колдун, по-местному ведьмак. Ведьмаков в том краю очень много, они весьма искусны в своем черном ремесле, и уж если который из них задумает кого извести, то это ему очень быстро удается.

Как относится тамошний люд к иностранцам? Да никак! Потому что никакой здравомыслящий человек туда ни за что не поедет. Так что, не испытывая никакого стороннего влияния, тамошняя жизнь течет, ничуть не изменяясь, едва ли не с самого Дня Творения. Так же со Дня Творения растет и густеет, становясь все более и более непроходимым, тамошний лес, иначе — пуща. Не только мелкого, но и крупного зверя там столько, что пусть даже все наше имперское войско охотится там десять лет подряд, особого ущерба звериному поголовью от этого не случится. Тем не менее бить крупного зверя в пуще строжайше запрещено. За неукоснительным соблюдением этого запрета следят специально поставленные для этого егеря, по-местному полесовщики.

Вот об одном таком полесовщике по имени Цимох и пойдет мой рассказ. Когда случилось интересующее нас событие, этот Цимох был уже довольно стар, но в то же время еще достаточно крепок для того, чтобы местные поселяне боялись его как огня. Властью, поставившей его на это место, Цимох имел право лишить жизни всякого, кто не только уличался, но лишь подозревался в нарушении правил охоты. Такой там обычай.

Каков же собой был этот всемогущий егерь? Росту он был небольшого, в плечах тоже не очень широк, зато кисти рук у него были на редкость большие, пальцы же не то чтобы очень длинные, но чрезвычайно цепкие, а ногти на них до того крепкие, что они при необходимости легко прорывали волчью шкуру. Волосы у Цимоха были седые и длинные, на макушке сбитые в колтун, а борода, также седая, — жидкая, короткая. Черты лица Цимох имел простые, грубые, а выражение глаз обычно безразличное — то есть до той поры, пока дело не касалось его прямых егерских обязанностей. Тогда этот дикарь мгновенно преображался, становился быстрым и решительным, даже как будто выше ростом и шире в плечах. Кстати сказать, свое ремесло он знал в совершенстве, но никогда никто не упрекал его в бахвальстве умениями, либо в алчности, либо в излишней, по тамошним, конечно, меркам, строгости к пойманным им нарушителям порядка. Что же касается его характера, то об этом предмете судить очень трудно, ибо сей егерь был весьма сдержан в проявлении своих чувств и молчалив, что, впрочем, совсем не редкость в тех глухих малолюдных местах. Ну а уж если Цимох порой и заговаривал, то тут его не всегда понимала даже его супруга, старая Цимошиха, по тамошнему разумению женщина весьма умная и проницательная. Однако это непонимание — не поймите меня превратно — случалось не от того, что Цимох не мог ясно выражать свои мысли, нет, просто он зачастую не считал нужным высказывать их до конца и тогда сам обрывал себя на полуслове. Были у Цимоха и другие странности, однако они нас пока не интересуют. И вообще, по правде сказать, вряд ли нас когда-нибудь заинтересовал бы этот темный необразованный егерь, прозябавший в своей убогой лачуге на самом краю цивилизованного мира, если бы однажды, ровно пять лет тому назад, в самом конце лета к нему не явился пан Михал.

Пан Михал был сыном тамошнего владетельного князя, которому тогда принадлежали и, я надеюсь, по сей день принадлежат описываемая нами пуща со всеми живущими там людьми, а также близлежащий город, тоже со всеми людьми, и все прочие пригодные и непригодные к хозяйству угодья вплоть до самого Харонуса. Иными словами, старый князь был весьма уважаемым человеком в тех диких местах.

— Отправишься в горы завтра, — равнодушно произнес князь, глядя, по своему обыкновению, слегка в сторону. Тому, кто не знал об этой его манере, казалось, что он косит. — На конюшне тебе выдадут двух лошадей. На одной повезешь подарки, на другой поедешь сам. «Отправишься завтра в пасть крокодилу», — мысленно передразнил князя Лэн. Вслух он сказал:

— На перевале снег, благородный князь, лошади не пройдут…

— Возьми ослов, — благосклонно кивнул Замурру и вдруг рассмеялся. Вслед за ним рассмеялись и другие — Великий Визирь, Хранитель Печати, Начальник Писцов и Командир Телохранителей. Какая тонкая шутка, подумал Лэн, заставить мага покинуть столицу верхом на осле.

— Боюсь, правитель Снежной Твердыни удивится, увидев, что посланник князя Замурру путешествует на нечистом животном, мой мудрый господин.

Крепость эта, как говорили, стояла в лесном краю всегда. Во всяком случае, раньше, чем здесь возникли первые деревни. И никто не помнил, кто ее построил. А также зачем. Больших поселений здесь не было, а за рекой владения людей и вовсе кончались. И — дивное диво — сколь ни стояла крепость пустой, она не разрушалась. Немудрено, что ее считали дурным местом. Разбойники не занимали ее, потому что она была слишком велика — или так они говорили. Прочие, обитающие в здешних лесах, также не приходили селиться в каменных стенах. Они не любят камень, это всем известно. Может, они и погубили тех, кто жил в фортеции раньше. А может, и нет. Давно это было, никто не помнил. И было так до тех пор, пока в крепость не пришел боевой дукс со своими «красными куртками». Это тоже было давно, но об этом помнили. У отца Тевено только начинала расти борода, когда пришел дукс. Нынешний дукс был уже другим, и в деревнях не знали, был ли он в родстве с прежним. Впрочем, деревенским было без разницы. Дукса все равно никто не видел. Пограничных стражников, в обиходе называемых «красными куртками», тех видели, да. Еще как.

Отец говорил, что, когда они пришли, крестьяне обрадовались. Теперь, мол, будет власть, которая оборонит простых людей от разбойников и оборотней. Но жить при власти оказалось совсем не так хорошо, как думалось. И теперь говорили иное — что пограничники сами ничуть не лучше разбойников, а даже хуже, оборотней же люди видят так редко, что смысла нет держать от них оборону.

И в самом деле — с появлением в лесном краю проезжих дорог, на этих дорогах появились купцы. И лихие люди, ранее донимавшие деревни, теперь занялись караванами и возникавшими на перекрестках торговыми городками. А пограничники дороги и городки защищали.

Разбойники — так слышал Тевено — поначалу смеялись. Красная куртка — готовая мишень, кто ее на себя цепляет, почитай, покойник. Но вскоре смяться перестали. Ибо те, кто из лихости или по каким другим причинам надевал куртки, в которые так удобно было целиться, очень редко позволяли незаметно приблизится к себе на расстояние выстрела. Обычно они приближались сами, и гораздо ближе. А в рукопашном бою грабителям, которых никто не учил обращаться с длинными мечами, было с пограничниками не сравниться. Поэтому из года в год вокруг крепости стучали топоры, уходили в небо черные дымы смолокурен, и тянулись, тянулись дороги.

В этом все и дело. Кто-то должен был рубить лес, мостить мосты, строить частоколы. Перегонять рабочих на окраины населенных земель было невыгодно. И дукс потребовал, чтоб людей для работ поставляли деревни. Но деревни подчинялись неохотно. Здешние жители привыкли трудиться, и трудиться тяжело, но для себя, а не по принуждению. Хуже принуждения был страх перед изменением привычного уклада жизни. Необходимость углубиться в лес, а тем паче — выйти из него. Лес пугал, и он же был единственно возможным местом для жизни. Если бы кто-нибудь из здешних оказался в городе, на равнине или в горах, то умер бы от тоски. И люди не откликались на призыв дукса. Тогда приходили пограничные стражники, угоняли тех, на кого пал жребий, а в крепости их распределяли на разные работы. А когда они возвращались — если возвращались, они были вроде как не свои. Не любили в деревнях тех, кто побывал в чужих местах. Поэтому и разбойники стали теперь представляться героями, а не душегубцами. Купцы, которых они грабили, тоже ведь были не свои.

— На сходку пойду, — сказал домовой дедушка Мартын Фомич. — Слышь, Тришка? Тришка! Куда ты подевался?

И в очередной раз помянул Мартын Фомич внука Трифона ядреным, крепкого засола словцом, от какого иному мужику бы и не поздоровилось, однако домовые выносливы, их мало чем проймешь.

Тришка обитал на книжных полках.

Дом был старый, население в нем — почтенное и постоянное. Домовой дедушка Мартын Фомич сперва радовался, глядя, как в хозяйстве прибавляется книг. Ему нравилось, когда глава семейства не шастал вне дома, а сидел чинненько в кабинете, книжки читал, записи делал. Однако настал день, когда, глядя на эти сокровища, Мартын Фомич крепко поскреб в затылке. Они громоздились уже и на полу — не то что на шкафах и подоконниках. Сам он был немолод, за хозяйством досматривать привык, но эти залежи освоить и содержать в порядке уже не мог. Пришлось искать помощника.

Младшая из дочек была отдана замуж в хороший дом, но далеко, так что раз в год, может, и присылала весточку. Мартын Фомич получил от нее словесный привет — живы-де, здоровы, только старшего сынка пристраивать пора, он же уродился неудачный, за порядком смотреть не хочет, а все в хозяйских книжках пасется. Мартын Фомич сдуру и обрадовался.

Это замечательное четверостишие сложил высокий и тощий человек по имени Кей Римти, выйдя из березовой рощи. Стихи рождались у него в голове часто, слишком часто, чтобы все их упомнить, а записать, как всегда, оказалось не на чем. Вздохнув, Кей еще раз прошептал вдохновенные строки, а потом выкинул их из памяти навсегда и продолжил путь.

Два дня назад Кей Римти покинул грязные пригороды города Сатиса-у-Намерона, где провел последние полтора года жизни — всего их в ней, кстати сказать, было уже тридцать три. Обитать в Сатисе-у-Намерона ему стало неуютно по целому ряду причин, однако решающей была, пожалуй, одна: подозрение в убийстве. Конечно же, Кей никого не убивал — по крайней мере в Сатисе-у-Намерена, но каждое серьезное преступление в этом городе обязательно раскрывалось, а виновник потом три дня висел аккурат напротив магистрата. Отчего-то Римти показалось, что подошла его очередь, и поскольку слух о грядущем аресте немного обогнал приставов, то Сатис-у-Намерона потерял не только душу, но и тело поэта.

— Сатис-у-Намерона… — Римти не спеша поднимался на холм. Он с удовольствием вдыхал запах трав и цветов, что помогало забыть о пустом желудке. Погода стояла изумительно тихая, даже повешенный висел неподвижно. — Злой город Сатис-у-Намерона, зачем тебе моя корона? Точнее, просто голова… Ее получишь черта с два! А я иду уже дня два… И мне бежать еще всю ночь, к Ульшану ноги б доволочь.

Сжимая в одной руке надкушенный бутерброд, а в другой — бутылку кефира, черт озирался по сторонам. Выглядел он вполне заурядно: мятый старомодный костюм, шелковая рубашка, тупоносые туфли, галстук лопатой. Все черное, только на галстуке — алые языки пламени. Если бы не рожки, проглядывающие сквозь аккуратную прическу, и свешивающийся сзади хвост, черт походил бы на человека.

Толик отрешенно подумал, что в зале истории средних веков городского музея черт в костюме и при галстуке выглядит даже излишне модерново. Ему больше пошел бы сюртук или фрак.

— Что за напасть… — выплевывая непрожеванный бутерброд, изрек черт. Аккуратно поставил бутылку с кефиром на пол, покосился на Анатолия и попробовал длинным желтым ногтем меловую линию пентаграммы. В ноготь ударила искра. Черт пискнул и засунул палец в рот.

— Я думал, хвост будет длиннее, — сказал Толик.

Черт вздохнул, достал из кармана безупречно чистый носовой платок, постелил на пол. Положил на платок бутерброд. Легко подпрыгнул и коснулся свободной рукой потолка — высокого музейного потолка, до которого было метра четыре.

Дыра в низких осенних облаках еще не успела затянуться — полет на вертокрыле к месту происшествия занял не более минуты. Благо лететь от мэрии было недалеко, а само происшествие ожидалось.

Туша мертвого дракона напрочь перегораживала широкую улицу: обрубок шеи упирался в стену продуктового магазина, залитую черной вязкой кровью, а тяжелый хвост, неприлично задранный, лежал на промятой крыше сапожной будки, что располагалась напротив магазина. Вывернутое ударом крыло возвышалось яхтенным парусом и лениво покачивалось на сыром ветерке — казалось, что дракон делает всем ручкой, прощаясь с жестоким миром навсегда.

Пара дорожных полицейских, установив в нескольких шагах перед драконьей тушей предупреждающий знак, деловито растягивала желтую оградительную ленту; еще двое, громко свистя в уставные свистки и размахивая уставными дубинками, пытались справиться с транспортной пробкой. Получалось у них неважно: самоходные кареты стояли плотно, чуть ли не впритирку, и свисти — не свисти, а пока не уберутся задние, то и передним ходу не будет. Поняв это, полицейские трусцой направились в конец затора, грубо расталкивая зевак на тротуаре и зло стуча дубинками по кабинам ближних самоходок. Зеваки обиженно улюлюкали и свистели вослед полицейским; водители самоходок, запертые в кабинах, возмущенно надавили на клаксоны — от пронзительных сигналов у Ройда неприятно заныло в левом, когда-то покалеченном ухе. По другую сторону дракона, судя по крикам и гудкам, полицейские тоже решили проявить разумную инициативу.

— А почему они, собственно, поставили знак «Идут дорожные работы»? — на секунду оторвав взгляд от золотых часов-луковицы, удивился мэр. — Какие здесь, к черту, дорожные работы! Оно на старом кладбище уместнее, мы через него трассу прокладываем. А тут-то зачем?

— Думаю, потому, что у полицейских не был припасен нужный. — Ройд прикурил от спички, щелчком отправил ее в нарисованного человечка-землекопа. — Что-то типа: «Идет драконоуборка» или что другое, похожее… Не каждый день, поди, драконы к вам на улицы падают! Вот и не подсуетились вовремя нарисовать.