— Ты совершенно уверен, Пьетро, что больше не хочешь меня?

Молодая дама с распущенными черными волосами, в которых сверкали алмазные нити, медленно поднимала край своего багряного плаща — так, что открывалась прелестная ножка в кружевном, туго натянутом белом чулке, обутая в бархатную алую туфельку. Спереди у туфельки красовался затейливый вырез, на чулке тоже был вырез, так что виднелись беленькие маленькие пальчики. Ногти же покрывал густой кармин, и когда пальчики шевелились, они напоминали каких-то необычайных красноголовых насекомых или тычинки росянки — того самого цветка, который пожирает мушку, неосторожно забравшуюся в его чашечку. А впрочем, в шевелении этих хорошеньких накрашенных пальчиков было что-то весьма волнующее, поэтому неудивительно, что мужчина, раскинувшийся в кресле напротив дамы, взирал на ее ножку с любопытством.

Дама между тем подтянула свой багряный плащ так высоко, что над расшитой золотыми узорами подвязкой показалось тонкое белое колено и даже часть бедра, и бросила выжидательный взгляд на мужчину. Тот поощрительно улыбнулся, но не двинулся с места. Тогда дама проворно сбросила туфельку и вытянула ногу над полом.

Повертела ею, словно любуясь стройностью лодыжки, округлостью икры и высоким подъемом, а потом, чуть подвинувшись в кресле, коснулась шаловливыми пальчиками складок ткани, которые прикрывали заветное место мужчины, сидевшего напротив нее.

Тот вопросительно вскинул брови, но не отстранился от будоражащего прикосновения, а только шире раздвинул ноги.

— Мать Цецилия! О господи, о святая мадонна! Ваше преосвященство, да проснитесь же!

Цецилия открыла глаза. Пухлощекое лицо сестры-экономки расплывалось в предрассветном полумраке и казалось еще толще.

— Что, пожар? — сердито пробормотала Цецилия, успев, впрочем, порадоваться, что и при пожаре ее не забывают титуловать как следует. Что значит выучка! Если так пойдет и дальше… Однако расширившиеся от страха глаза сестры-экономки не располагали к дальнейшим приятным размышлениям, а потому Цецилия сделала над собой усилие и попыталась обратить свой ум к делам земным: — Так скажешь ты наконец, что произошло?

Сестра-экономка кивнула и даже приоткрыла рот, но не смогла издать ни звука. Белесые глаза ее вдруг задрожали и как бы вытекли на щеки, и Цецилия с изумлением поняла, что зловредная сестра Катарина, последний оплот истинно монастырского начала в Верхнем монастыре, плачет! И Цецилии показалось, что она содрогнувшимся сердцем прозрела ответ за мгновение до того, как сестра Катарина наконец-то смогла выдавить из себя ужасные слова:

— Сестра Дария… повесилась!

Ну и, разумеется, все это было обставлено еще множеством охов, ахов, и рыданий, и причитаний, и проклятий врагу рода человеческого, который… ну и так далее, и в конце концов Цецилия преисполнилась уверенности, что нет ничего более унылого на свете, нежели совращение девственницы. Кое-как угомонив Дарию приказом лечь поспать (нет, разумеется, в другой келье, в другой постели, как же иначе!), она стремглав убежала к себе — и дала волю слезам. Мало того, что Аретино бросил ее ради этой недалекой ломаки, так она еще и должна была устраивать их новые встречи! Больше всего ей хотелось сейчас плюнуть на Дарию, на Аретино, а заодно на все монастырские дела, которые требовали ее неотложного вмешательства. Но слишком многое могло рухнуть, посмей она не угодить Аретино, а потому несчастная аббатиса собралась с силами и открыла свой секретер, где лежали перья и бумага. Вскоре с нарочным в палаццо на Canal Grande было отправлено достаточно пространное послание. Ответ пришел незамедлительно. Цецилия, прочитав и подумав, написала снова. Пьетро снова ответил… Словом, до времени «Ave Maria» Цецилия только и делала, что получала и отправляла письма, и к урочному часу дурное настроение ее достигло своей вершины.

Вдобавок за обедом в трапезной много шумели, а во время дневного сна две послушницы тайком распевали серенаду, которой их научил некий баркайоло. Более того! Цецилия узнала, что парня с завязанными глазами приводили в монастырь, где он тешил пятерых «невест Христовых» всю прошлую ночь, а потом был, также с завязанными глазами, выведен за монастырские стены. Ну и ночка выдалась! Не монастырь, а… а… Цецилия не могла подобрать сравнения, но больше всего она злилась на то, что, оказывается, проспала еще одно замечательное приключение. Девчонки, конечно, поступили чересчур неосторожно: простолюдины болтливы, а вдруг тот баркайоло оказался приметлив? Но главное — это было просто греховное наслаждение плоти без малейших признаков выгоды для монастыря! Ночь с воспитанницей Цецилии Феррари стоила недешево: до пятидесяти дукатов, и очень многие состоятельные люди не колеблясь платили огромные деньги, особенно если за это им дозволялось распутничать в любом уголке монастыря.

Скажем, находились любители переодеться в сутану и изображать священника, принимающего исповедь. Молоденькая монашенка красочно расписывала свои мнимые и действительные грехи, распаляя «священника» до тех пор, пока он не врывался в исповедальню, которая тут же начинала ходить ходуном.

Многие предпочитали предаваться страсти на колокольне (правда, трезвонить среди ночи Цецилия строго запрещала, но на Рождество, Пасху и прочие праздники, требующие ночного колокольного звона, заранее составлялся список желающих заниматься любовью под музыку), в трапезной, в подвалах для наказаний, даже на алтаре! Правда, подобное случалось довольно редко и стоило вчетверо дороже. На памяти Цецилии такое произошло всего однажды, причем участницей действа была сама мать аббатиса. И до сих пор при воспоминании об этом кощунстве у нее мурашки бежали по коже. Все-таки неистовое служение Эросу сочеталось в монастыре со служением Христу, и Цецилии так и не удалось избавиться от некоторых «предрассудков».

Словом, наказания сыпались в тот злосчастный день на монашек как из рога изобилия. И не одной послушнице пришлось отменить ночное свидание, ибо ей предписывалось ночное бдение в непрестанной молитве, а то и с «жестким бичеванием». Возмущения, однако, не последовало — Цецилия держала девиц железной рукою, и многим еще памятна была смерть ослепительно красивой сестры Терезы. Родом она была с Бурано, и ее продала обнищавшая семья. Кружевница она была искуснейшая, что весьма ценилось в монастыре, почти так же, как искусство любви (продажа кружева приносила Цецилии до пяти сот дукатов в неделю!), однако наотрез отказывалась нарушить обет целомудрия и принимать мужчин, которые на ее красоту слетались как мухи на мед.

Шепот, легкий, как вздох, коснулся слуха Троянды, и она вновь содрогнулась в сладостной, почти мучительной истоме.

Она и впрямь была распростерта на груди и животе Аретино, а ноги ее еще сжимали его бедра, и тела их были соединены. Стояла жара, нестерпимая жара, да к тому же любовники не размыкали объятий целую ночь, и тела их были мокры от пота. Но Троянде казалось, что это из сердца ее, сквозь все поры тела, сочится бесконечная любовь и нежность, которая переполняла ее и порою становилась почти нестерпимой. Любовь к этому человеку, бедра которого она все еще стискивала коленями так. что сладостная ломота отзывалась во всем теле…

Троянда чуть повернула голову и коснулась губами черной курчавой поросли на груди Пьетро. Волоски были соленые, и Троянда улыбнулась, медленно, сонно бродя пальцами в густых завитках. Тело Аретино так густо покрывала шерсть, что иногда распаленной Троянде чудилось, будто с нею любодействует не совсем человек, а не то зверь, не то божество. Пожалуй, и то, и другое, и третье, потому что Аретино явился ей всем сразу. Троянда прежде и вообразить не могла, что такое бывает на свете…

Да что, собственно, она вообще знала?! Теперь Троянде казалось, что вся ее прошлая жизнь имела смысл лишь постольку, поскольку она выучила в монастыре классическую латынь и древнегреческий язык — как выяснилось, для того, чтобы запоем читать книги из роскошной библиотеки Аретино. Это было очередным открытием (да вся ее жизнь теперь состояла из открытий!) — узнать, что книги могут описывать не только жизнь святых, но и каких-то других мужчин и женщин, чье призвание заключалось в служении не богу, а любви.

Кто знает, может быть, Троянда так бы и пролежала до вечера, а то и до глубокой ночи в садике, но, по счастью, слуги услышали ее истошный вопль и не поленились забраться на стену и поглядеть, что стряслось. Хозяин отсутствовал; однако дома оказался Луиджи Веньер, который всем и распорядился. Троянду уложили в постель; мертвую, прикрыв, унесли; Луиджи оказался до того расторопен и заботлив, что велел отмыть дочиста траву, на которой лежала Молла. Траву-то отмыли, однако кровь уже успела глубоко впитаться в землю и превратиться в зловещее бурое пятно.

Но Троянда ничего этого не видела. Проведя день в глубоком беспамятстве, она очнулась лишь за полночь и тут же впала в такое отчаяние, разразилась такими горькими рыданиями, что Аретино не знал, как ее успокоить. Всюду чудился ей призрак Моллы; отовсюду слышалось медленное шлепанье ее босых ног, из-за каждой портьеры сверкали мученически выкаченные, слишком яркие белки.

Аретино едва сдерживал ярость. Всякое случалось в его доме, этом многоликом мире: драки, поножовщина, разнузданные оргии, даже покушение было, когда кондотьер Пьетро Строцци за одну сатирическую песенку возненавидел Аретино и послал bravi заколоть его в постели, — но смерть при родах… Сам дьявол не смог бы придумать ничего подобного.

Ему, разумеется, не было жаль Моллу — сама виновата! — но состояние Троянды пугало и раздражало его. Он еще не насытился этой покорной, всепоглощающей любовью, его еще возбуждали постоянное смиренное ожидание любовницы, ее готовность жить им одним, лишь для него, ему нравилась женщина, не обремененная лишними знаниями и ревнивыми подозрениями… «Меньше знаешь — лучше спишь, — философски размышлял он, — а то, чего не знаешь, вообще не существует». Но теперь все изменилось. Теперь Троянда плачет, и кричит, и уверяет, что призраки одолевают ее, и называет три свои Великолепные комнаты тюрьмой похуже монастырской…

Она не в себе, это понятно, поэтому Аретино не обижается. Добродушный по натуре, он не мог не быть великодушным по отношению к одной из лучших своих Аретинок. Троянде необходимо развеяться, сменить обстановку.