Государь император Николай Павлович шел по набережной Невы, гордо держа свою скульптурно-красивую голову и делая вид, будто ему нипочем порывы осеннего ветра. Впрочем, может статься, что никакого вида он не делал, а и ветра действительно не замечал, ибо до крайности был озабочен делами семейными. Семейными, но и отчасти государственными! Ведь касалась озабоченность не какой-нибудь там левретки Молли или кошки Лотты, которых так любят его жена и дочери, а прежде всего Александра, сына Николая Павловича, а значит, наследника престола, цесаревича, будущего государя императора. Причем дела имели такое свойство, что о них ни с кем особенно не посоветуешься: ни с давним, верным другом Адальбергом, ни с еще более верным наперсником и хранителем самых интимных государевых секретов Клейнмихелем и, что самое печальное, даже милой Александрине, жене и императрице, не доверишься. Слишком уж она нежное и возвышенное существо, всегда такой была и осталось, несмотря на то что родила семерых детей. Небесное, небесное создание…

Николай не мог забыть, как Александрина (тогда он никак не мог привыкнуть к этому новому имени и звал ее Шарлоттой, как в те дни, когда они встретились и влюбились друг в друга) лишилась чувств в церкви. Ее унесли, на полу остались лепестки роз из букета, и это произвело сильное впечатление на придворных дам и на самого Николая. Это было первым явным признаком ее первой беременности… так дал знать о себе будущий наследник. Ну как, скажите на милость, можно посоветоваться с этой феей насчет того, что мальчик вырос и ему, пардон, срочно нужен человек, который разъяснил бы, чем, собственно, женщина отличается от мужчины?! Разъяснил и продемонстрировал, так сказать, par expйrience!

[1]

В полном и буквальном смысле – cherchez la femme!

Надобно сказать, что цесаревич, несмотря на младые лета (в описываемое время ему не было и двадцати), уже прославился как волокита, хотя и с платонической пока еще окраской. Нарастающая чувственность сына беспокоила Николая Павловича. Беспокоила, но не изумляла. В этом смысле Сашка – всего лишь сын своего отца, которого не зря называли первым кавалером империи (Николай Павлович лихо подкрутил ус), внук своего деда, Павла Петровича, правнук своей прабабки Екатерины Алексеевны и достойный потомок великого Петра. В общем, начал он рано.

В ту минуту казалось, что личность на роль шпионки за принцем подобрана просто идеальная. Княгиня Ливен Дарья Христофоровна была сестрой Александра Бенкендорфа, верного друга и конфидента царей Александра и Николая, а также женой Христофора фон Ливена, бывшего посла России в Лондоне, а главное, сына поразительной женщины, Шарлотты фон Ливен, некогда воспитывавшей великих князей Александра, Николая, Константина и Михаила, сыновей императора Павла. Она была для них воистину второй матерью, и на ее невестку, младшую княгиню, Николай смотрел именно как на наследницу великолепной педагогической методы, безупречных манер, выдержанности и деликатности, которые были свойственны Шарлотте Карловне.

Княгиня Дарья чувствовала врожденное призвание к изящнейшему и авантюрному занятию – шпионажу. Вообще-то, в обязанности посланника, самого Христофора фон Ливена, входило как можно чаще посылать шифрованные донесения обо всем, что кажется ему заслуживающим внимания. Однако Христофор Андреевич считал ниже своего достоинства запоминать что-либо, кроме вполне официальных заявлений, прислушиваться к неофициальным разговорам, вернее, разговорчикам, улавливать подводные течения, собирать сплетни («Фи, бабье занятие!»). Его донесения грешили сухостью и малым количеством любопытных сведений. А жена чувствовала себя в этом закулисном мире как рыба в воде. Кроме того, она отнюдь не страдала от переизбытка нравственности, поскольку не являлась родной дочерью Шарлотты Карловны.

Обворожительная Дороти находилась в курсе всех политических новостей и смутных слухов, настроений лиц, стоявших во главе правления, обращала внимание на ничтожные факты, беглые фразы, намеки, делала заключения и сообщала о них мужу.

Кроме того, Дарья Христофоровна обладала феноменальной памятью в отличие от своего брата Александра Бенкендорфа, который был столь же феноменально забывчив. О его рассеянности даже ходили анекдоты: он забывал свою фамилию и не мог ее вспомнить без визитной карточки. Впрочем, сие не помешало ему прославиться. Во время Отечественной войны 1812 года с отрядом из восьмидесяти казаков он пробрался по французским тылам от Тарутина к Полоцку, пересек всю Белоруссию, захваченную неприятелем, прибыл в ставку генерала Витгенштейна и установил благодаря этому связь главной армии и корпуса, который прикрывал направление на Петербург. Недоброжелатели императора Николая считали Бенкендорфа душителем свободной мысли. Оный душитель был, между прочим, сторонником освобождения крестьян и в отчете возглавляемого им ведомства (он являлся шефом жандармов) писал о том, что крепостное состояние есть «пороховой погреб под государством», тем более опасный, что войско «составлено из крестьян же».

Но сейчас речь не об Александре Христофоровиче, а о его сестре.

Император Николай Павлович похвалил себя за предусмотрительность и еще раз мысленно возблагодарил княгиню Дарью. Однако, кажется, только он да императрица испытывали к ней глубокую признательность. Наследник же престола, этот самый принц, внезапно и резко повзрослевший, поугрюмевший и затаившийся, откровенно сторонился княгини Ливен, и заметно было, что он с трудом сдерживает неприязнь и страх.

«Эх, – подумал Николай с досадой, – видимо, Дарья Христофоровна обделала дельце сие без необходимой тонкости. Слежка ее оказалась замечена Сашкою. Ну что ж, утратила наша интриганка былую хватку».

Положение складывалось неловкое. Княгиня Ливен сослужила немалую службу трону и вообще России. Ее бы почествовать, а как тут почествуешь, коли Сашка в ее сторону ну сущим волком смотрит?!

Однако нельзя позволить, чтобы отношения отца и сына, государя и наследника осложнились из-за чрезмерной ретивости какой-то l’espion!

[3]

Сама виновата княгиня Дарья, коли была примечена и уличена. Что с того, что она трудилась во благо государства? Благими намерениями известно, куда тропа вымощена! Следовало попросить ее съездить куда-нибудь… хм, хм… на воды. Но как можно обидеть Христофора Андреевича, ее мужа, который ни в каких интригах не замешан?

Той же весной в течение месяца умерли один за другим два младших сына Дарьи Христофоровны.

– Коля тонет! Смотрите! Колька Муравьев тонет!

Соня отмахнулась. Вася, брат ее, вечно шутил, да так глупо! То залезет на дерево и орет, что боится спуститься. Сидит на суку и заливается слезами. Приходится бежать в дом за работниками: мол, Василия Львовича (отец велел для людей называть друг друга только по имени-отчеству) надобно снять с дерева. Те переглянутся, пожмут плечами, а что делать? Не станешь же детишкам вице-губернатора перечить! Себе дороже. Отец-то, Лев Николаевич, крут нравом. Да и вообще… нынче они еще маленькие баричи, но все же господа.

Придут работники, принесут лестницу, а Васьки на дереве нету. Работники, конечно, косо на Соню поглядывают – обманщица, мол, – а ей стыдно за брата, который опять всех в дураках оставил, а сам легко спустился с дерева – он же ловкий, как обезьяна! – и сидит где-нибудь в кустах, хихикает.

Но больше она ему не верила. Какой бы крик ни поднимал. Колька Муравьев тонет, ну надо же! Глупости. Вранье. Соня и головы не повернула. И вдруг раздался насмерть перепуганный голос Маши, сестры:

– Ой, правда! Тонет Колечка! Спасите! Гертруда Людвиговна, скорее спасите его!

Они выросли вместе – Мари Трубецкая и Леонилла Барятинская. Говорят, две красавицы и два крючкотвора дружить не станут. Ну, про крючкотворов ничего доподлинно неизвестно, однако эти две прелестные барышни относились друг к другу с удивительной нежностью и бережностью. Они были слишком разные, чтобы завидовать друг другу, и, хоть юные девы пересчитывают своих поклонников с той же тщательностью, как правоверные четки перебирают, Мари спокойно отступала в сторону, предоставляя Леонилле, с ее соболиными бровями и черными волосами, первенствовать в сердцах сначала мальчиков, а потом и юношей. Нет, Мари не была такая добренькая, просто ей никто из них не был нужен, кроме брата Леониллы – Александра Барятинского. Лишь бы он смотрел на нее благосклонно… лишь бы хоть как-нибудь смотрел! Каждый его поступок, даже осуждаемый другими, она встречала с восхищением. Но добиться от него благосклонного взгляда было не так-то легко, причем не только Мари Трубецкой.

Отец его, страстный англоман и педант, составил для сына особенное расписание воспитания, а в завещании сделал его главой семьи. И с шестнадцати лет Александр перестал кого бы то ни было слушаться, в том числе и маменьки, которую любил и почитал. Но отнюдь не ставил выше себя! Он считал себя действительным главою, и рано и искусственно развитая фамильная гордость навсегда наложила отпечаток на отношения молодого князя с друзьями и родственниками. Нет, он не задирал вроде бы носа, был со всеми вежлив, прост и любезен, но не терпел фамильярности и развязности, даже обычной материнской снисходительности в обращении с собой, и, даря кого-то вниманием, никогда не переступал в обращении с ним ему одной известной черты. Александр был уверен, что ему все дозволено, он лучше других знает, как жить, каким надо быть. Лишь только ему исполнилось шестнадцать, и мать, давшая сыну прекрасное домашнее образование, собралась определить его в университет, Александр категорически отказался от жизни статской и объявил, что желает посвятить себя военной службе.

Когда Мари узнала об этом от заплаканной Леониллы, которая чуть не заболела от учинившихся в их спокойном доме скандалов (Александр и его матушка схватились не на шутку!), она пришла в восторг. Теперь ей казалось, что именно так должен поступать настоящий мужчина! Братья ее, Сергей и Александр, пока еще колебались в выборе – она начала презирать их за это. И подстерегала шестнадцатилетнего князя Барятинского где только могла, чтобы пролепетать что-нибудь восхищенное или хотя бы взглянуть восторженно. Он едва ли замечал двенадцатилетнюю барышню и был занят своими делами.

Странные существа женщины! Мари всем сердцем желала Александру удачи. Однако стоило ей узнать, что его намерения поддерживает императрица Александра Федоровна, как она почувствовала себя очень несчастной. Так она впервые узнала, что такое ревность… Ревность станет позднее ее постоянной спутницей на всю жизнь. Ревность, тем более злая, что Барятинскому на нее будет совершенно наплевать, даже если бы он о ней знал. И вообще, он забывал о существовании Мари в ту же минуту, как она исчезала с его глаз.

Императрица, хоть и прославилась своей супружеской верностью, все же весьма благоволила к красивым юношам, особенно офицерам. А Александр Барятинский был невероятно красив! Высокий, с великолепным станом (плечи широкие, талия тонкая), с прекрасными голубыми глазами и вьющимися белокурыми волосами. Неудивительно, что императрица предложила зачислить его в кавалергардский полк, шефом которого состояла она лично, и вот в августе 1831 года Барятинский поступил в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.

Когда принцесса Мария впервые вошла в Зимний дворец, которому суждено было стать ее домом, она была настолько ошеломлена его роскошью и великолепием, что даже не все заметила: некая пелена восторга, смешанного с ужасом, застилала ей глаза. Когда она думала о тех часах и днях, то вспоминала себя в легком батистовом платьице с белым вышитым воротничком, в соломенной шляпке с лентами палевого, в цвет соломы, оттенка, а поверх – коричневую вуаль, коричневый зонтик, коричневые шведские перчатки и коричневое манто.

Все благопристойное и сдержанное до унылости. Практичное и немаркое. Сшито для принцессы из маленького герцогства, где считается каждый шиллинг и принцесс воспитывают в такой же строгой экономии, как дочерей крестьян. И вдруг эта титулованная Золушка попадает в пещеру из сказок «Тысячи и одной ночи»!

Эти залы… роскошь на каждом шагу… покои императрицы с полотнами Рафаэля де Санти…

Марихен знала, какая эта ценность. И увидеть «Мадонну Констабиле» или «Святое семейство» в будуаре – это стало для нее подлинным потрясением.

Вскоре выяснилось, что Александра Федоровна страстно любила итальянскую живопись, поэтому был отдан приказ приносить для нее полотна из Эрмитажа. Однако, что называется, картин не наносишься, а потому император заказал для покоев жены несколько копий с ее любимых картин.

– Долгорукая, отвечайте вы!

Катя встрепенулась. Она так задумалась, что ничего не слышала, совершенно забыла, где находится.

– Вы не выучили урока? – В голосе преподавателя прозвучали нотки гнева.

Сидевшая в уголке классная дама, мадемуазель Базяева, только что бойко стучавшая спицами (она вязала бесконечные чулки, на каждом уроке), встревоженно вскинула голову.

– Извольте выйти и прочесть стихотворение!

Все же Соня ушла из дому не сразу. У матери немедленно начинались сердечные припадки, лишь только она заговаривала об этом. Почему-то отец решил, будто строптивая дочка переменилась. И вот однажды Варвара Степановна завела разговор о том, что пора бы Сонечке перестать бунтовать, повзрослеть и найти себе милого друга по сердцу.

Соня сразу поняла, что матушка поет с чужого голоса. И легко было догадаться с чьего. Она страшно вспыхнула, разгорячилась.

– Сонечка, – робко сказала Варвара Степановна, – тебе бы, деточка, научиться властвовать собою, как Пушкин говорил. Ты такая у меня миленькая, нежненькая, хорошенькая, а как начинаешь злиться, ну… совсем наоборот!

Соня сама за собой такое знала. Чуть разойдется – лицо покрывается красными пятнами, на лбу вспухает некрасивая жила, на скулах – какие-то бугры, да еще слюной брызжет вгорячах… Ужасно, что и говорить. Конечно, куда приятнее и милее она, когда чирикает что-нибудь женственно-глупое, но себя такую Соня презирает и ненавидит, от себя такой хочет избавиться как можно скорее, потому что это лицемерие.

Ей противно лицемерить с мужчинами, которых она видит в доме отца. Она хочет других – тех, которые полюбят ее и некрасивую, полюбят за пылкую натуру и светлый ум, а также за радостную готовность идти на жертвы ради борьбы с сатрапами и самодержцами. Мелькнувшую мысль, что сама она желает любить только красивых и сильных мужчин (больше к хилякам вроде Александра Романова она даже не притронется!), Соня немедленно спрятала даже от самой себя.

– Вава, у меня к вам приватный разговор.

Государь император Александр Николаевич порой захаживал во фрейлинские комнаты, а порой даже оставался там надолго. Всем памятен его бурный, хоть и скоропалительный роман с Александрой Долгорукой – по-мужски умной, насмешливой, некрасивой, ехидной, но неотразимо-обаятельной. За этот свой удивительный ум она носила при дворе прозвище Великая Мадемуазель, как Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье, одна из предводительниц французской Фронды.

Связь с Александрой была недолгой и происходила практически у всех на глазах. Вскоре императорскую любовницу выдали за генерала Альбединского, которого срочно назначили губернатором Варшавы. Чтобы отставная мадемуазель не мозолила глаза и не мечтала о возрождении былых чувств.

Когда государь Александр Николаевич появлялся на фрейлинской половине, у многих девиц начинали дрожать колени. Девицы с горечью размышляли, что в поединке между преданностью императрице и преданностью императору, между чувством долга и желанием любви первое, конечно, уступит второму, уж больно неотразимым мужчиной был государь.

В описываемое время ему было около пятьдесяти, но он выглядел очень хорошо, унаследовав счастливую внешность от отца, который, в свою очередь, походил на брата, а они не зря считались красивейшими государями Европы. И женолюбие Александр тоже унаследовал от них… да и вообще, оно было в крови у всех потомков Петра.

Итак, Екатерина часто гуляла в Летнем саду с Вавой Шебеко и с удовольствием слушала ее веселые рассказы – ведь Вава была прирожденная сплетница, а значит, у нее был хорошо подвешен язык! – о придворных похождениях. Иногда, впрочем, тон ее рассказов менялся, Вава резко грустнела. Происходило это, когда она заводила речь об отношениях императора и его жены. Слушать об этом было особенно интересно, потому что эта семейная жизнь зарождалась на ее глазах, а сейчас рушилась.

Раньше Александр считал свой брак очень удачным, однако вскоре понял, что для семейного счастья родовитости жены и соблюдения государственных интересов мало, рассказывала Вава интимным шепотом. Он пошел в своего отца, который был страстным, сильным мужчиной. Марья же Александровна ничем не отличалась по темпераменту от всех незначительных немецких принцесс, которых издавна брали за себя русские государи. А впрочем, нет, бывали исключения и среди них: Софья Августа Екатерина, Вильгельмина Наталья

[17]

да и Луиза – Елизавета Алексеевна переполошили в свое время Зимний дворец. Однако Марья Александровна, Максимилиана Вильгельмина Агуста София Мария, принцесса Гессен-Дармштадтская, была скромной женщиной.

Несмотря на свою яркую внешность, унаследованную от отца, смуглую кожу и огненные глаза, жена императора Александра отнюдь не отличалась страстным темпераментом. Покорно принимала пылкость мужа, покорно родила ему семерых детей. И вздохнула почти с облегчением, когда врачи вынесли традиционный вердикт: больше рожать нельзя. Но это означало, что нельзя спать с мужем…

Вава прекрасно понимала, что Екатерина по природе своей не злодейка-разлучница из народных песен. Она может уступить императору, только если будет уверена, что его сердце свободно. Именно поэтому она так упирала на то, что между ним и женой уже ничего нет, кроме формального чисто внешнего исполнения государственных обязанностей, а смерть сына, цесаревича Николая, окончательно отдалила их друг от друга. Они чужие! Мария Александровна замкнулась в своем горе, увлеклась столоверчением, мечтая вызвать дух любимого сына, а в это время на плечи Александра Николаевича свалился груз государственных забот.

Она рассчитала правильно жалость была именно тем, чего недоставало Екатерине, чтобы совершенно влюбиться в того, кого она обожала как некий бесплотный дух.