В один из сентябрьских дней 1854 года, ближе к закату, когда небо над Невой уже заливалось тускловатым красно-золотистым светом, волшебно преображавшим плоские перистые облака, шедшие с моря и предвещавшие на завтра дождь и ветер, небольшая карета остановилась около двухэтажного дома в самом конце Гороховой улицы Санкт-Петербурга. Ближе к Неве она была оживленной, многолюдной настолько, что острословами газетчиками звалась «Невский проспект для простого люда», а здесь, близ Загородного проспекта и неподалеку от Семеновского плаца, стала тихой, почти деревенской, словно окраинная.

Кучер слез с козел и подошел к воротам. На них была, как и предписывалось властями, небольшая табличка с адресом: «Московская часть, улица Гороховая, нумер 50, собственный купца 2-й гильдии Касьянова дом».

Прочитав сие, кучер повернулся к карете и удовлетворенно кивнул, а потом кинулся было отворить дверцу, однако был остановлен негромким окликом и замер, не доходя и являя собой картину почтительного ожидания.

Похоже было, что человек, сидящий в карете, внимательно разглядывает дом. Ну, это был самый обычный купеческий дом – на каменном фундаменте и с деревянными этажами, добротный, однако ничем не выделяющийся из ряда своих соседей. Здесь жили по большей части купцы средней руки, щеголявшие друг перед другом не столько роскошеством, сколько добротностью и основательностью построек и величиной садов и огородов. Из-за заборов доносился собачий перебрех и даже мычание коров.

Кучер, услышав это, презрительно скривился, подумав: «Куда заехали?! Ну прямо какая-то Охта!» (охтинские бабы по всему городу торговали молоком от своих коров, держа на дворах немалое число голов) – однако, само собой, ни словом не обмолвился, а продолжал терпеливо ждать, поглядывая то на карету – не пропустить бы знака! – то на забор, над которым поднимались вершины яблонь и груш, уже тронутых осенью и не только пожелтевших, но и изрядно поредевших. Порой налетал ветер и грубо трепал вершины, срывая с них листья и расшвыривая вдоль улицы.

М

эри спряталась за портьерой и подождала, пока лакей пройдет. Вообще-то она была уверена, что ни на кого не наткнется здесь, в этом уединенном закутке первого этажа, где устроил себе кабинет папа́. Собственно, он расположился именно здесь, потому что в этой части Зимнего можно было рассчитывать на тишину. Дети редко здесь появлялись, им запрещалось бегать по дворцу без дела. У них были свои комнаты, но если бы только кто-нибудь знал, как надоело сидеть Мэри рядом с плаксивой Олли! Плаксивой и такой прилежной! Ну как ей только удается готовить все уроки в срок и правильно? И мисс англичанка ею довольна, и мадам Баранова, воспитательница великих княжон, да вообще все! А на Мэри вечно ворчат. Сесиль Фредерикс, фрейлина и подруга мама́, знай твердит: «Мэри, что могло бы из вас получиться, если бы вы только хотели!»

Но она совсем не хочет, чтобы из нее получилось подобие Олли. Хорошие отметки? Хорошие отметки – это все чепуха. Например, Он – ну да, был один человек, которого Мэри с тайным вздохом называла Он, – тоже учился в своей школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров так плохо, что даже не смог выйти из школы по первому разряду и не был зачислен в Кавалергардский полк, а вынужден был в 1833 году поступить корнетом в Гатчинский кирасирский полк. И лишь потом его зачислили в кавалергарды. Но это не помешало ему стать самым обворожительным кавалером при дворе. Вот и мама́ к нему благоволит, так же, как к его другу Александру Трубецкому. Вот кого хорошими и послушными не назовешь, несмотря на то, что они соблюдают все приличия и очень светские люди – иначе их не держали бы рядом с императрицей. Но Мэри чувствует, что в глубине души они совсем другие. Они, конечно, понимают, что только хорошим быть скучно.

«Скучно, но полезно, – словно шепнул Мэри кто-то на ухо. – Например, хорошая Олли ездила в оперу, а дурная Мэри оставалась дома… Одна!»

Недавно в Петербург приехала певица Генриетта Зонтаг. Она была очаровательна! Как-то ее пригласили к мама́. Она пела по-немецки и аккомпанировала себе. Девочки слушали тоже и теперь хотели только одного: увидеть и услышать прекрасную Зонтаг в оперном спектакле.

Им пообещали посещение театра в одно из воскресений, если в течение недели все их отметки будут хороши. Наступила суббота, отметки Олли были хорошими, а у Мэри ужасными. Александра Федоровна решила, что ни одна, ни другая в театр не пойдут, чтоб не срамить Мэри, старшую. Олли при мама́ смолчала, но в глубине души была возмущена.