Это пальто, или, как выразился обрадованный неожиданным подарком Павел Петрович, «пальтецо» я нашел за насыпью. Кто-то выбросил.

Сперва я подумал, что это труп, лежащий ничком, носом в землю. Руки раскинуты в сторону, одна подвернулась немного, плечи сгорблены… «А ноги, мол, оттяпали и отдельно где-нибудь, в мусорный бак… В багажник-то с ногами трудно упаковать…» — таков был ход первой моей мысли, основанной на обстоятельствах нашего теперешнего бытия. Я хотел сразу уйти, не подходя близко. А потом все-таки любопытство верх взяло. Огляделся я — никого поблизости. Подошел, палкой сперва в горб-то потыкал — мягко, пусто… Помнится, усмехнулся про себя — мол, даже если это и труп, то не человечий. Труп пальто, так сказать… Но ладно, шутки в сторону.

Общупал я его, обмял, карманы проверил… То есть оно, разумеется, изношено было порядочно, прожжено кое-где, запятнано, в карманах прорехи, а так носи да носи. В прежнее время такое пальто никто бы не выбросил, а еще, может быть, и сыну завещал. А нынче что? Ветер дунул, мода переменилась — и пожалуйста, хорошую, добротную вещь — на свалку.

У меня есть теплый полушубок, поэтому пальто я взял для Павла Петровича. А чтоб не нести в руках (скажут «украл!» — и словят), я надел его поверх полушубка и отправился прямиком к Павлу Петровичу.

Павел Петрович живет на самой верхотуре. Пока к нему взберешься, тем более в таком неповоротливом виде… Но я люблю слушать, как он рассказывает историю своей прошлой жизни, когда еще был женат, материально обеспечен и всем доволен.

Тотчас же после выборов негодяй воздвиг себе в центре города особняк из красного кирпича. На народные средства. Вокруг забор — высоченный, чугунный, каслинского литья. Внутри — баня с бассейном семь на восемь. Молдаване рыли.

Пока по поводу бассейна роптали, он на площади имени Воровского, в здании Народного театра, игорный дом устроил с однорукими бандитами. Пока обсуждали это, он под шумок бывший Дом пионеров на жену оформил. Со всеми кружками и секциями. Теперь — платно.

Много чего успел, всего не перечислишь. Ну, погоди же. Терпели, терпели, да не век же терпеть, как говорится. Ропщи не ропщи, а и дело делать надо.

К убийству готовились заблаговременно.

Готовились всю ночь, сосредоточенно и тщательно, стараясь учесть и предусмотреть каждую мелочь. Но поскольку профессионалов среди них не было, то между соучастниками то и дело вспыхивали споры, которые тут же перерастали в ругань и размолвки.

По-видимому, отсчет этих событий следует начать с того мгновения, когда, возвращаясь в свое жилище, Зайцев увидел безмятежно спящего человека под стеной десятиэтажного дома.

Это было в конце марта. После морозной ночи вдруг выдался славный денек, солнечный, безветренный и жаркий. Такой день всегда случается весной, и всегда бывает так, что застигнутые врасплох люди мучаются на городских улицах в отяжелевших зимних одеждах… Сам Зайцев шел в тот день со службы в дубленке нараспашку, в сдвинутой на затылок ушанке, все время вертя головой и вытягивая мокрую вспотевшую шею, пытаясь освободить ее от ставшего вдруг неприятно колючим мохерового шарфа.

Человек лежал на боку, подложив под щеку ладонь, подтянув одну ногу к животу и выпрямив другую, и вся фигура его напоминала позу бегуна, которого изображали когда-то на значке ГТО.

Само собою разумеется, что по всем законам человеческого общежития, Зайцеву следовало немедленно остановиться, растолкать бедолагу, расспросить о жизни, привести домой, обогреть и накормить, выделить из своего скромного гардероба что-нибудь подходящее — ту же рубашку, к примеру, или брюки, а затем, снабдив гостя толковым житейским советом, проводить его, куда тому нужно… Или же, на худой конец, коли не было охоты долго возиться, просто дать сто рублей и уйти с успокоенной совестью. Ничего не сделал Зайцев.

И только уже пройдя мимо, он вдруг остановился, пронзенный внезапной мыслью: «А вдруг и со мной что-нибудь случится, что тогда?»

В восемь часов вечера объявили посадку. Народ на платформе зашевелился, потянулся к своим вагонам.

Военный патруль, лейтенант и два сержанта, медленно шли сквозь толпу и внимательно поглядывали на отъезжающих.

У выхода из вокзала, прямо под щитом «Их разыскивает милиция», заложив руки за спину, стоял милиционер, покачивался с носка на пятку и неодобрительно наблюдал за людской толкотней. У стены неподалеку от него сидел на корточках худой человек в буром бушлате и с железной фиксой во рту, докуривал папироску и, поглядывая на милиционера, время от времени сквозь зубы цвыркал слюной в его сторону.

Отъезжающего народа было немного, едва ли набиралось на половину поезда. И основная масса этого народа бодро двинулась в конец состава, к плацкартным вагонам, так что у входов в купейные суеты вообще не наблюдалось.

Первыми в купе номер семь вошли два человека восточного обличья. На них были одинаковые серые плащи нараспашку, из-под которых выглядывали такие же одинаковые темные костюмы. Вообще, они были очень похожи — оба плотные, небольшого роста, с обветренными лицами, на ногах обоих посверкивали новые лакированные ботинки, а из рукавов торчали грубые, красные руки. Казалось, это два передовика-тракториста, которых срочно сняли с уборочной, побрили-постригли на скорую руку, смахнули полевую пыль, причесали и отправили в область за почетными грамотами.