Раз уж меня занесло в Германию, тем более в Западную, не могу не рассказать о том, как я там ходил на охоту…

Был я в ФРГ по приглашению международного общества «Интернационале», не очень большого, небогатого, но внимательного и по-немецки пунктуального заведения.

Составляя программу моего двухнедельного пребывания в Германии, немцы, узнав из книг, что я из таежной Сибири, часто пишу про охоту, значит, и сам охотник, решили потешить меня охотой, да не просто охотой, но охотой, как ее прежде в России называли — «соколиничьей». Только вместо соколов немцы держали ястребов или «коршунов», как у нас, на Руси, всех подряд хищников кличут.

Сборы охотников назначены были на пригородной станции, и я думал, что мы поедем куда-то дальше, в леса, в горы. Но оказалось, что охота будет происходить в пригороде.

Нас с переводчицей Кристиной, очень долговязой, очень курящей, великовозрастной студенткой какого-то международного института, где она изучала русский и польский языки, встретила компания охотников. Привычного оружия при них не было, но снаряжены они были чинно и эффектно: все в шляпах с перьями, ножами на поясах, значками своего общества, с какими-то аксельбантами, шнурами, подвесками, с заплечными замшевыми сумками — для дичи, подумал я, и почудилось мне, что в сумках уже что-то шевелится. Сумка заплечная и кожаный ягдташ весь в эмблемах, кожаных кисточках, медных, серебряных, позолоченных украшениях, на которых стояли даты такой почтительной давности, что, воспринявши спервоначала всю эту сряду за маленький спектакль, я почтительно и молча следовал за живописной компанией, слушая оживленные рассказы о том, какие знатные бывали охоты в Германии. Убедиться в этом легко, заглянув в национальный музей-парк, а что касается ястребиной охоты, то общество пернатых уцелело не только в Германии, но и, кажется, в Европе, единственное — кельнское.

Жили мы в охотничьей обустроенной избушке на берегу чудной реки Сым. Жили среди дивной природы: река вся в белых песках, сахарными дюнами наплывшими на каждый мысок, загогулину, поворот, остров. Бело сверкает пространство над водою, текущей плавно и быстро, но вдруг взрывающейся на перекатах, воронками заваливающейся в омутах и сердито, даже вздыбленно налетающей на частые подмоины с упавшим в воду лесом. Вспененно, взлохмачено, сердито кружась, вылетает из теснин и завалов смятая река, чтобы через несколько сажен упокоиться и побежать, побежать к далекому батюшке — Енисею, припасть к нему, зарыться в его мягкую, упругую воду истосковавшимся лицом, притихнуть на его бугристой груди, успокоиться в нем…

И над всей этой благодатью — теплое солнце, погожие дни, полыхающие низкою рябиной, сплетеньями краснотала, пестрядью яркого листа кустарников, хороводной листвой березняка, осин и черемух. Чуть выше, чуть отстраненней, табачного цвета лиственник, уже тронутый первой, тихой красотой увядания.

Не перестает сердце радоваться, глаз — внимать и волгнуть от умильных слез: есть еще, есть красота и покой на земле! И пусть где-то там, за этой рекой, за горами, за долами, суета, голодная, злобная толкотня, говорильня о перестройке — у нас здесь даже радио нет! Нас не достанешь!..

Хозяин колет дрова, кашевар варит рябчиков и жарит рыбу, художник рисует и на всю округу орет что-то радостное, бессмысленное. Я сижу на берегу и, забыв о проблемах соцреализма, глазею за реку, щелкаю орешки, слушаю рябчика, беззаботно свистящего неподалеку, который надул меня утром, ушел, улетел, и думаю, что, однако, скоро все же и я его надую, подманю — быть ему в ощипе.

И вдруг, здесь-то, именно здесь-то и вдруг! Загудели моторы на реке, из-за речного мыса вырвались две лодки и, очумело рыча, дымясь, мчались на нас и скоро гулко ударились в берег, чуть не сбив мольберт художника, и раздался хриплый глас народа, изъеденного комарами, закопченного у костров, заляпанного рыбьей чешуею и возгрями: