Эх, море, море… Золотое и зеленое, оно лежало в моем чемодане, умещаясь в ракушке с куриное яйцо. Я сам достал эту ракушку накануне отъезда в Москву. Нырнул со стенки причала и достал… Раньше я не нырял так глубоко. Когда вода сомкнулась над головой, в ушах раздалось потрескивание, похожее на шум радиоприемника. И я подумал, что ракушку можно было купить на базаре. Не выпить кружку пива и купить… Однако эта соблазнительная идея бесславно была отвергнута.

Руки, словно клешни краба, загребали воду, но впечатления погружения не было. Наоборот, казалось, дно — огромная рыжая медуза — всплывает, слегка покачиваясь. И по мере приближения становится темнее…

Потрескивания усиливаются, будто кто-то невидимый вращает ручку приемника. Дыхание! Его хватит ненадолго. Дно уже близко. Один энергичный взмах, и тусклая бархатка песка коснется моей щеки. Но я знаю, не следует менять ритм движения. Хищно ощупываю сантиметр за сантиметром. Вот она, ракушка. Она выглядит большой. В воде всегда так. Я поджимаю ноги, потом по-лягушачьи выбрасываю их в стороны. Скольжу по-над дном. Пальцы обхватывают гладкую твердость ракушки. Теперь втиснуть ступни в песок. И стрелой вверх… Секунда, когда можно вновь увидеть солнце и набрать полную грудь воздуха, близка.

Ух!.. Хорошо полежать на спине. Смешно, как это многие не умеют. Нужно протянуть ноги и руки и ложиться смело, словно в постель. Главное — забыть, что под тобой вода. Тело легче воды. Страх тянет на дно. Он самый тяжелый, проклятый.

Раннее солнце щекочет мне лицо. Я смотрю в перепаханное облаками небо. И оно кружится надо мной медленно и лениво, как долгоиграющая пластинка. Речка впадает в море совсем рядом. Она будет вертеть меня до тех пор, пока не прибьет к молу… Но это долго ждать. Нужно иметь терпение. Качество, о котором я могу рассказать, но не продемонстрировать.

Нас было много. Мы жили в двухэтажном особняке, где при финнах размещался публичный дом.

В шесть часов нас будил голос дневального. Мы поднимались раньше солнца и выбегали в морозное утро. Наши исподние рубашки, белые как снег, сливались со снегом, и в темноте казалось, что бегут только ноги и головы.

Иногда вместо физзарядки мы надевали шинели и брали лопаты. Мы шли чистить дорогу и посыпать ее желтым, как золото, песком. Песок откапывали в кювете и носили на дорогу пожарными ведрами. В темноте, как светляки в мае, мигали огоньки папирос.

После завтрака мы отправлялись на плац. Проходили курс, именуемый курсом молодого солдата. Было холодно. Время от времени сержанты командовали:

— Бегом марш!

Мы часто собирались в курилке, где стоял вместительный ящик с махоркой. И рассказывали разные истории из «гражданки». Истории выдавались такие, что порою трудно было отличить правду от вымысла, да мы и не пытались это делать и были благодарны рассказчикам, как дети за сказку.

Если приходилось говорить мне, то я всегда начинал с экзаменов в МГУ, со злосчастного компаса и непослушной стрелки — с печального события, когда старик поставил мне тройку.

Двадцать три балла оказались не проходными. На Сретенке мне попался военкомат. Я пришел к начальнику 2-й части и сказал, что хочу в армию. Это была правда. Святая. Домой я не хотел!

Симпатичный капитан, разглядывая меня, понимающе спросил:

— Куда поступал?

В каждом городе есть лестницы. Лестницы не прихоть архитектора, они нужны людям. Одесская лестница знаменита на весь мир. Кто видел ее, тот знает, что одесситы в долгу перед ее строителями.

У нас в казарме тоже есть лестница. Деревянная, с коричневыми перилами. Называют ее лестницей мудрости. Я не уверен, что на эти перила опускалась рука ученого мужа, что Аристотель читал здесь свою «Поэтику», а седовласый Галилей, спасаясь от козней инквизиции, провозгласил отсюда:

— А все-таки она вертится!

Я не уверен в этом.

Все проще, а главное — прозаичней. К концу недели в роте обычно набиралось семь, шесть человек, получивших наряды за разные провинности. После обеда старшина Радионов строил «молодчиков» вдоль стены, под плакатом, где был нарисован бравый пожарный с огнетушителем в руках. Пожарный стоял на отпечатанном жирными красными буквами призыве: «УДАРЬ ОБ ПОЛ!»

Ветер покинул нас. И все вдруг изменилось, точно нам развязали глаза. Вверху лежало изборожденное облаками небо: местами голубое, местами розовое. Фиолетовые вороны тяжело покачивались в воздухе и каркали громко, нудно…

Лентой, цепочкой, ручьем батальон скользил по белому широкому склону и скрывался в густом лесу. И я вдруг вспомнил, что очень давно, мне было не больше девяти, я приобрел «Атлас СССР».

Карты географические были для меня тогда вещью загадочной и непонятной. Я быстро перелистывал их, удивляясь человеческой премудрости. Мое внимание привлек разворот, где яркими маленькими картинками были представлены климатические зоны нашей страны.

Самой привлекательной показалась мне тайга. Я завидовал охотнику на широких, как банановые листья, лыжах. Перед ним, свесив заснеженные ветви, в поклоне припадала ель. Теперь я тоже шел на лыжах. Но гораздо хуже, чем охотник. На Черном море зима не баловала нас…

Желтые блески на снегу, пушистые, как цыплята, напоминали, что солнце впереди, за деревьями. А деревья в этот предвечерний час были необыкновенными. Высокая разлапистая елка казалась убранной для праздника. Ее узкая вершина блестела, точно обернутая фольгой. Несколько ниже, где обычно проходит первый круг праздничных флажков, ее лапы были вытканы ледяными маками. Конечно, все это игра света. И мое воображение, видимо, не отличалось оригинальностью. Однако я смею утверждать, что у самого снега елка была фантастически голубой, с зеленым отливом, точь-в-точь море в погожие дни апреля.

Мне опять приснился наш тральщик. И боцман Шипка, склонившийся над рундуком. И глаза боцмана — невеселые, как у обиженного юнги.

— Нет. Вы, может, и дождетесь, когда я уволюсь в запас. Но запомните: порядок в запас не увольняется. — Голос боцмана был тверд, словно корабельная обшивка.

Потом плыли огни справа по борту. Волны окатывали палубу и, шипя и пенясь, сползали за борт. А вверху, на капитанском мостике, кто-то большой, в мокром реглане громко кричал:

— Эхо… пеленг… дистанция!

Я проснулся и сел, вытянув ноги под просторным, но тяжелым одеялом. Шторы на окне не были задвинуты. И хорошо был виден угол комнаты и магнитофон, стоявший на столе. На спинке стула висели мой новый пиджак и гражданские брюки. Туфли стояли под стулом. И пахло сапожным кремом.

— Вы не заблуждайтесь и не настраивайте себя на то, что в жизни вас будет оберегать штиль и сопровождать попутный ветер. Море еще потреплет вас, и ветры будут разные, в том числе и встречные, — боцман Шипка прятал за спину свои большие, просоленные руки. И продолжал: — Каждый день, каждый час у всякого нормального человека есть проблема номер один. И когда он решит мучившую его проблему, первой становится другая, та, что была проблемой номер два. Так бесконечно…

Это я говорю вам к тому, что настоящий моряк не должен дружить с покоем и, словно тюлень, обрастать жиром.

А Стас оброс… Он, конечно, никогда не был моряком, потому что из-за плоскостопия не служил ни в армии, ни на флоте. Но он был моим другом. Самым близким, самым лучшим. И я привез ему в подарок тельняшку. И повторил слова боцмана Шипки, под которыми готов был подписаться:

— Не могу равнодушно относиться к человеку, если увижу на нем тельняшку.

— Спасибо, Максим, — сказал Стас. — Я буду хранить ее, как реликвию.

Об Андрее Чивикове я рассказываю подробно только потому, что совершенно неожиданно и для Стаса и тем более для меня он сыграет роль в разрешении моей «проблемы номер один». Ничего не придумав и не приукрасив, я излагаю события так, как мне поведал их сам Андрей.

В июле месяце он приехал в Москву из Армавира с мечтой стать атомным физиком. Папа его — важный человек, постоянно занятый на службе. Мама вообще никогда не работала. И сам Андрюшка дома не заколотил гвоздя в доску.

Он приехал в Москву. Завалился на математике, в которой, по словам мамы, «был так силен». Домой возвращаться постеснялся. Зашпилил аттестат зрелости булавкой, сдал чемодан в камеру хранения и решил начать самостоятельную жизнь. Настоящую.

Нужно идти работать. Токарем, слесарем, чернорабочим. Будущему атомному физику это тоже не вредно. Мосгорсправка пестрела объявлениями о найме рабочей силы. Однако без московской прописки не брали даже учеником. Деньги кончились. Из общежития двоечников выселяли тотчас же, как только поступали сведения из приемной комиссии. Ночевать пришлось на вокзале.

В тот день Андрей с утра патрулировал около МГУ в надежде перехватить небольшую сумму у своих вчерашних знакомых абитуриентов, которым посчастливилось получить студенческие билеты. Нужно было совсем немного денег. Выкупить чемодан из камеры хранения. Содержимое оного Андрей решил снести в скупочный магазин. Но не зря говорят, что если не везет, то во всем сразу. Ребята на радостях поиздержались и сами сидели на мели. Сомневаться в искренности их слов было бессмысленно.

На корабле, особенно в канун демобилизации, я часто размышлял о своей будущей гражданской жизни. И очень многое в моих размышлениях носило расплывчатый, а порою просто зыбкий характер. Смерть матери застала меня в походе. Когда мы вернулись в порт, телеграмма из Москвы уже седьмые сутки лежала в штабе, и было ясно, что хлопотать об отпуске нет смысла. Письма от Еремея приходили сумбурные. И Елена Николаевна и он, видимо, здорово намучились, потому что последние три месяца мать вообще не поднималась с постели. А им никак не удавалось найти постоянную сиделку. И они дежурили возле матери по очереди. Спасибо, что рабочий день у Елены Николаевны — она преподавала в Институте кинематографии историю кино — был не нормирован. Но трудностей хватало.

Еремей в своих письмах никогда не заглядывал в будущее. А без всякой системы описывал, чем они с женой живы. Он работал главным инженером в строительном управлении и с русской словесностью был не в ладах.

Однако со дня моего возвращения прошло всего три недели, а я уже был обладателем десятиметровой комнаты в новой двухкомнатной квартире на третьем этаже. Соседкой моей была женщина-пенсионерка, благородного вида, с седыми пышными волосами. Она целыми днями читала книги, а завтракать, обедать, ужинать ходила в столовую. Я тоже редко пользовался кухней, поэтому воздух в квартире был свежий и хорошо пахло краской.

Пригодилась и флотская специальность. Еремей устроил меня электриком на стройку. Это было в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома.

Район новый. И строят много. Сложенные один на другой поддоны с кирпичом — внушительное зрелище. Белой, неровной стенкой они поднимаются над дорогой, топорщатся выступами, виляют и обрываются припыленные землей, словно раскопки древнего города. Рядом котлован, который готовят для дома. За ним, совсем близко, стоит дом, построенный наполовину. Пока там еще три этажа. Но он будет девятиэтажным. Таким как следующий — на него уже возводят крышу.

Время клонилось к вечеру, когда дождь загнал меня в подворотню. Я поднял воротник пальто, уныло опустил голову. Вдруг впорхнули три девчонки. Лет по пятнадцати. И сразу посветлело. Девчонки в нейлоновых плащах. Размахивают школьными сумками. Смеются и что-то лопочут по-своему. Ни черта не разберешь.

А у меня лицо каменное. И я смотрю на мокрый тротуар, точно старый боцман на палубу, словно ищу, к чему придраться.

Девчонка в розовом плаще выглядывает из подворотни, потом резко поворачивается к подругам и, радостно зажмурив глаза, сообщает:

— Бежит!

Через секунду вбегает подросток в школьной форме. Ручка портфеля оторвана, он сжимает его под мышкой. Задиристо рассматривает девчонок. Девчонки переглядываются, улыбаются. И та, что в розовом плаще, говорит: