Помнится, в древней Шептуховке, это между Миллерово и Чертково в Ростовской области, за водой ходили к колодцу. Для меня, пятилетнего, это было далеко. Колодец располагался рядом с прудами, а недалеко от него стоял старый каменный полуразрушенный дом — помещичья усадьба. Даже название ее не забылось — Соламадьевка.

Почему именно так то место нарекли, сейчас уже не помню. А вот тетки родные, не намного меня старшие, несущие коромысла с ведрами, в которых плавают деревянные кресты — чтобы вода не расплескалась, — очень даже отчетливо в памяти остались. Дома, у бабушки с дедом, колодец был, но воду из него не пили. Жесткая. Сегодня тоже ту воду, которая у меня в квартире из крана два раза в сутки течет, пить не желательно. Хоть и не «жесткая» она…

И вот бегу я как-то во времена те давние за взрослыми «тетками», одной из которых 13, а другой 15 лет, и тоже ведерко тащу. Маленькое. Дед Гриша мне даже щепку дал, чтобы и у меня из ведерка вода не расплескалась. Бегу и на щепку смотрю. Держит воду или не держит? Щепка плавала правильно и вода не выливалась. Но оказалось, что смотреть надобно было на дорожку, которая, как и нынче у скважины, была покрыта льдом.

Упал… Вода и разлилась. Расплакался. Обратно идти далеко, да и рукавицы мокрые. А как без воды домой приду? Что дед скажет?

Морозы нынешней зимой как будто старые года вспомнили. Трескучие морозы. И снега привалило столько, что старики между собой никак к консенсусу прийти не могут, при Хрущеве подобное было в последний раз, или уже при Горбачеве.

Деду Федору подобная погода не нравилась, потому что вся его теория о скором конце света и грядущем антихристе рассыпалась в прах. Ведь главным аргументом в пользу «последнего времени» были, по мнению деда, изменившиеся климатические условия и глобальное всеобщее потепление. С придыханием вещал церковный сторож, что от отблесков огня адова и костров для грешников уже тают Арктика вкупе с Антарктикой. А молодежь-то, глядите-ка, не ведая про пекло да костры, почти голяком ходит, пупки наружу выставив! Все сходилось и подтверждалось у церковного оракула, но лишь до этой зимы. Со скорбным раздражением захлопнул дед Федор исчерканную карандашом книгу о скором втором пришествии, и, увидев, что уже совсем рассвело, влез в валенки и пошел расчищать дорожку к храму да врата церковные открывать.

Должно заметить, что храм, где готовился к Судному дню дед Федор, был старым, годы лихолетья пережившим и в силу музейного советского прошлого выстоявшим в сохранности. Даже колокольня уцелела вместе с капитальным кирпичным забором с колоннами и чугунными решетками-пролетами. Пережили всех и вся и литые ворота с вензелями, открывать и закрывать которые, наряду с другими послушаниями, должен был именно приходской сторож.

Снег, тихо падавший вечером, от жесткого ночного мороза сделался как пыль и убирался легко. Быстро расчистив путь к паперти, дед Федор увидел, что у ворот уже стоит Дарья, прикрывая руками в вязаных перчатках нос и щеки и выписывая ногами сложную композицию, так как современные «зимние» сапожки на подобный мороз никак не рассчитаны.

Каждое утро Саша слышал, как бабушка тихо читала молитвы. Слов было не разобрать, только «аминь», да «Господи, помилуй». Бабушка стояла перед темными иконами, раз за разом крестилась и кланялась, а на нее сверху, со старой, источенной насекомыми доски, смотрел Бог.

Утром Бог был обычным и спокойным, а к вечеру Он менялся, становился немного страшным и строгим.

За этой, самой большой иконой, внизу были еще маленькие. Там же лежали бабушкины документы и фронтовые письма деда, которого Саша не помнил, так как родился уже после его смерти. Прятались там и грозные бумажки с печатями, которые бабушка называла непонятным словом «налоги».

Днем Саша не раз подбегал к «красному углу» и смотрел вверх, на Бога. Узнавал, сердится Он на него или нет. Бог обычно не сердился и никогда не плакал, хотя бабушка не раз ему говорила, что Он плачет над нашими грехами.

Кабинет отца наместника располагался на втором этаже здания, восстановленного по сохранившимся архивным чертежам и рисункам. Поэтому и лестничный пролет в нем изготовили деревянный: «как раньше было».

Архимандрит, он же «отец наместник», в своей полувековой жизни столь много времени провел пред закрытыми дверьми начальственных кабинетов, что, переселившись в собственное присутственное место, благословил входную дверь не закрывать…

— У меня секретов нет, и скрывать в обители нечего.

В результате этого, для многих непонятного, распоряжения через некоторое время отец наместник по скрипу деревянных ступеней мог сказать, кто к нему поднимается, а спустя год уже точно определял и состояние духа очередного посетителя. В этот раз архимандрит даже из-за стола навстречу вышел. Ступеньки сообщили, что весть будет неожиданная, неприятная и несет ее не кто иной, как отец эконом. Так и оказалось.

Лето 1990 года. Июль. Ночь. Оптина.

Потихоньку топаю из издательского отдела в скит, к себе в келью. До ночной скитской службы еще пара часов, поэтому движений монахов и паломников не наблюдается.

Лес. Прохладно. Воздух — нектар, причем нектар, напоенный веками истории и молитвами старцев.

Недалеко от колодца догоняю монаха, бредущего в ту же сторону, к скиту. На нем фуфайка поверх подрясника: прохладно в оптинском лесу ночью, даже летом. Невольно думаю: «Ладно я, „приписанный“ к монастырю, без особых служебных послушаний и молитвенных правил… Но чего этот брат в час ночи тут бродит?»

Умерла Александровна. Преставилась. Проснулась утром, попросила у Степана (мужа своего, старосты нашего храма) просфорку и водички свяченой, скушала и, тихонько закашлявшись, — захрипев, — отошла ко Господу.

В прошлое воскресенье причащалась, в четверг соборовалась, и в субботу на службе была, подпевала на клиросе. Соседку просила:

— Ты ж, Ольга, готовься на Пасху артос печь. У меня уже сил не остается.

Я приехал утром на службу, а Степан Филиппович у паперти стоит и говорит:

Звонок в дверь.

— Отец Александр, мне молитва нужна.

Соседка, с крайне растрепанным и жалостливым лицом, этак вопросительно-просяще требует немедленного решения ее проблемы.

— Какая еще молитва?

Самый дальний хуторок моего прихода. Отпевание. Сухонькая старушка за девяносто лет тихонько отошла в мир иной, чем никого не удивила.

Родственники тихо переговариваются о судьбе старенького домика и усадьбы. Причем больше всего это интересует внуков и правнуков, так как сверстниц покойной в живых нет, а дети ее уже пенсионеры — им бы со своими усадьбами справляться Господь сил дал.

До начала отпевания поговорил с хуторянами о житье-бытье. Посочувствовал, что не заходит автобус в деревеньку, лежащую в стороне от трассы, и что до церкви добраться старикам никак не получается. Выслушал очередную историю о появившихся волках и непутевых мужиках-пьянчугах.

Тихо и мирно начали службу над покойной, пропели канон, дошли до «Плачу и рыдаю». Перед прокименом приподнял я погребальное покрывало и увидел, что крест, который должен быть в правой руке усопшей, опять вложили в левую. Поверье, против которого уже десяток лет борюсь и говорю проповеди, не изживаемо. Молча выслушивают, но делают по-своему. Логика же следующая: когда пред Богом предстанет, крест — в левой руке, а правой перекреститься необходимо.

На углу улочки, — а их всего три в этом селе, — стоит с закрытыми ставнями дом, пугающий меня сегодня. Когда в нем жила Харитоновна, все вокруг было старенькое, но живое и веселое. Даже собака с архаической кличкой «Шарик» обладала добрейшим характером и не брала пример с окрестных псов, которые, увидев меня в рясе, устраивали повальную брехаловку с завыванием и клацаньем цепей.

Отошла ко Господу Харитоновна весной, после Пасхи. Я, как всегда после причастия (последний год дома ее причащал), бодро сказал, чтобы до Троицы помирать не вздумала. Она, ранее в таких случаях всегда говорившая: «Как благословишь, отец Лександра», — теперь ответила: «На то Господь есть, сроки давать».

Не придал я большого значения словам бабули, а она возьми и помри до Троицы. Приехал отпевать, а по всей хате фотографии расставлены: как мы храм в начале 90-х строили. Харитоновна тогда каждый день за пять километров на стройку бегала.

На полиелее Харитоновна всегда стояла у окна, по правую руку и вместе с хором пела, вернее, подпевала. До дня нынешнего ее тихий мягкий голос слышен: «Молитвами Богородицы, Милостиве, очисти множество согрешений наших…»

Отец Стефан регулярно пребывал в детективном раздумье. Раздумье это приходило к нему один раз в год, всегда в начале лета. Батюшка не имел необходимого в данном случае навыка дедуктивного мышления, хотя томик с похождениями Шерлока Холмса не просто так пылился во втором ряду утрамбованного книжного шкафа. Любил о. Стефан иногда о знаменитом сыщике почитать, да и мисс Марпл с господином Мегрэ периодически удостаивались его внимания.

Впрочем, ни английская, ни французская метода расследования к проблеме о. Стефана никак не подходила, ибо восточно-украинская лесостепь мало имеет схожести с туманным Альбионом и Елисейскими полями. В родном приходе было все просто, откровенно, все на виду, но ответа на вопросы «почему?» и «отчего?» отец Стефан не находил.

Дело было в том, что на вверенном ему приходе подвизались две неразлучные подружки: баба Маня, Мария по-правильному, и баба Глаша — Гликерией, то есть, крещеная. Всё у них дружно выходило: и молитва, и исповедь (всегда друг за другом в очередь исповедовались). И за храмом они на пару любили ухаживать: лампадки промыть, подсвечники почистить или цветник приходской облагородить. На службах старушки тоже рядышком у иконы Серафима Саровского молились. «Где Маша, там и Глаша», — говорили на приходе. Но вот только в конце весны и начале лета, в аккурат от Пасхи до Троицы, между двумя подружками пробегала черная кошка, в которую они верить ну никак не должны были, ибо вопросам суеверий настоятель посвящал почти все свои проповеди.

Они и не верили: ни в кошку, ни в ведра пустые, ни в подсыпанную под порог «заговоренную» кладбищенскую землю, ни в прочие происки лукавого. Неподпадаемость под козни «врага рода человеческого» подкрепляли у Марии и Гликерии входные кресты, нарисованные мелом на дверных косяках, а также постоянно горящие лампадки на божницах. Существенную роль в крепости православных бастионов играли и ветки святой вербы, примощенные за иконами, и набор бутылей и бутылок со святой водой, как то: богоявленской, крещенской, сретенской и преображенской. Было и маслице от мощей святых, и земелька с Гроба Господня, и камушки с гор почаевских, афонских и иерусалимских. К этому необходимому набору естественно присовокуплялась толстая книжка «Щит православного христианина» с молитвами каноническими и не очень, а также черные общие тетради, от руки исписанные распевами «псальмов», оставшиеся со времен советского безцерковья.