…Яркий свет на мгновение ослепил меня, а когда я снова обрела способность видеть, мне показалось, это другая Земля. Или не Земля. Другая планета. Я не чувствовала себя человеком… вернее, я была человеком, но не таким, как *они*.

Внезапно и стремительно я осознала, кто такие *они*, и мне стало страшно, ибо *они* были людьми, такими же, как я, но я для них была богиней. Одной из многих богинь и богов, Вернувшихся со Знаниями.

Нет, нет! Опять не то… Я, подобно моим далеким предкам, родилась уже здесь, на этой планете. Как отец и мать. Я вспомнила их имена и собственное имя. Информация об этом удивительном воплощении просыпалась во мне, я уже знала, кто я и кто та величественная женщина, которая стоит рядом и неотрывно взирает на солнце.

Его, солнца, свет и ослепил меня вначале. Как я могла смотреть на солнце? И зачем мне это?

— Аммон дарит любовь, — тихо молвила она, не отрывая взгляд от солнечного диска. — Только любовь. И Аммону ничего не нужно от нас взамен. Ни от нас, ни от *них*. А *они* боятся любви Аммона.

Часы идут куда-то по стене и ведут меня за собой. Я знаю куда и чувствую — мы все ближе и ближе.

Удар спички о край коробка и я прикуриваю. И успеваю скурить сигарету, пока спичка горит. Или я курю слишком быстро, или секунда тянется слишком долго. От огня пальцы начинают желтеть, от дыма покраснели глаза. Бросаю и спичку, и окурок.

Удар выросших из чьих-то пальцев когтей заставляет взвизгнуть стекло окна за моей спиной. С надеждой оборачиваюсь, вспышка молнии видимостью света разочаровывает: всего лишь ветер играет веткой дерева. А на ветке листья мокрые — идет дождь, а на ветке цвета красный и желтый — осень. А на дереве листьев мало — скоро зима.

Бой капель в окна и в крышу — дождь. А в дверь бьет ливень. Или нет, это кто-то хочет войти. Я иду открывать. Впускаю кого-то, но в прихожей темно, и я различаю только, что это девушка.

— Дайте закурить, — просит она. Я подаю ей сигарету и спички.

— Дьевка, хдье папа? Дьевка! Гаварьи, или пух-пух! — худой фриц нависал над Верой, махая перед ее лицом пистолетом и источая приторный запах мужского лосьона.

Вера все плотнее вжималась в угол сарая. Единственной ее мечтой было это исчезнуть, испариться. Казалось, этот кошмар не кончится никогда. А фриц орал и орал, пока Вера сама не закричала от беспомощности и страха, и…

И проснулась. Но проснулась уже Вера Степановна, женщина, разменявшая шестой десяток лет. Она еще немного полежала, вглядываясь сквозь полумрак в темный ковер на противоположной стене — такой, до боли, родной и домашний. Глубоко вздохнула, сбрасывая с себя остатки кошмарного сна, и села, стараясь ногой нащупать тапочки. Более сорока лет мучал ее этот сон с завидным постоянством, возвращаясь вновь и вновь.

Ее муж, Ефим Викторович, развалясь на другой стороне кровати, во всю мощь своего горла, раскатисто храпел. Духота в комнате стояла неимоверная. Потому-то и снится всякая гадость.

— Фим, а Фим! Повернись набок-то! Грохочешь на всю квартиру! Да повернись же! Внука разбудишь! Зайковский, ты меня слышишь? По-вер-нись! Вера Степановна тормошила мужа, пока тот, мыча что-то нечленораздельное, не подчинился. Хрюкнув на прощание, он уткнулся носом в стенку и стало тихо. Только древние ходики мирно щелкали на стене.

Он сидел в машине уже рано утром, еще даже не рассвело. Утренний зимний мороз, как маленькое назойливое насекомое, забирался за воротник куртки, лез в рукава, казалось, он специально ищет малейшую возможность добраться до голого тела, достать его и укусить побольнее. Было уже часов восемь утра, но ночь даже и не собиралась сдавать своих позиций. По земле шустрой змейкой бежала поземка, — ветер хватал куски сугробов вдоль дороги, разбивал их на крохотные снежинки и заставлял вертеться в затейливом танце. Было слишком зябко, слишком хотелось спать, но одна только мысль о том, что уже ничего нельзя изменить, что все кончено, разбивала последние осколки сна. Впереди светофор зажег красный свет. Он остановился, поежился, попытался потеплее укутаться в куртку, но это не помогало. Каждое движение давало холоду новые возможности забраться поглубже в одежду. Печка работала неважно. Он достал из кармана пачку «Ротманса», вытащил сигарету и долго искал зажигалку. Зажегся зеленый свет. Он поехал дальше по пустынному шоссе, продолжая искать зажигалку. Наконец, он нашел ее и прикурил. Впереди зажегся красный. Он остановился у светофора и сидел, глядя в одну точку перед собой. В темноте ярко светился оранжевый конец сигареты. "Это последнее напоминание о солнце, которое больше никогда не взойдет, — подумал он, — По крайней мере, для меня точно". Загорелся зеленый свет, но он, не замечая его, продолжал стоять, мрачно глядя на горящий конец сигареты. "Люди, вы еще не знаете, солнце больше никогда не взойдет", — кричал он про себя. В кармане затрезвонил телефон, это было слишком неожиданно, как звонок будильника. Он словно проснулся, посмотрел по сторонам и не мог понять, где он, почему так темно, почему не включены габариты, почему он стоит, когда горит зеленый свет. Его машина со стороны выглядела более чем странно: черная, без огней, словно призрачное видение в темноте, образ "Летучего голландца" на колесах. Телефон продолжал настырно звонить. Он включил габариты, собрался тронуться, но загорелся красный свет. Он медленно нашел телефон в кармане, достал его. Телефон продолжал звонить. Он неуверенно посмотрел на него, потом открыл и приложил к уху.

В телефоне была тишина, только шумы, как обычно. Он немного подождал. В телефоне было тихо. Он решил выключить его, нерешительно опустил руку, но потом быстро приложил трубку к уху.

— Алло! Алло! Говорите, я вас слушаю!

После продолжительной паузы, раздался громкий скрипучий, до безобразия неприятный голос:

— Ты никого не слушаешь! Ты никогда никого не слушаешь!

Только что вспомнил, что у меня в сумке есть блокнот, а в кармане ручка. Хоть воздух (или что это такое) и свистит в ушах, и иногда меня переворачивает вверх ногами, писать можно. Страх, с которым я жил первое время, не ушел окончательно, но я хотя бы могу думать и шевелить руками.

Было так — я шел по дороге, по Реутовской улице, я засмотрелся на двух скандалящих теток — и провалился в канализационный — или какой там — люк. Я больно ударился плечом о крышку люка — она лежала с краю — и бедром о стенку какую-то.

Господи!

С тех пор я падаю.