Трудное это дело – продавать соседу свою последнюю кровать. Еще того хуже – если твое единственное дитя цепляется за ее раму, как обезьянка‑паук, а попробуй отцепить – вопит так, будто ты ей ручонки отрубаешь топором.

Нетерпеливо переминались четверо алаканцев, голодные и радостные, что заработают своими мышцами пару‑тройку медяков. Недовольно стояла Лизка Шарма, сверкая бриллиантовой роскошью юбок. Она пришла лично проследить, чтобы четырехстолбовую кровать вынесли осторожно, не повредив.

А кровать‑то массивная! Что смешно – для ребенка. Ручкам и ножкам Джайалы нет никакой необходимости раскидываться на таком просторе. Но рама изукрашена изображениями парящих дворцов Джандпары, облачные драконы древних времен обвивают опорные столбы до самого балдахина, где деревянные когти держат свернутые сетки и раскрываются с медным щелчком искусно сделанные зажимы, выпуская в часы жары разворачивающиеся вниз москитные сетки. Красивая кровать, роскошное ложе. Пронизанная жизненной силой утраченной славы Джандпары. Антикварная вещь, сделанная из мелкозернистой красной древесины – соколиного дерева, давным‑давно изведенного терновником, – и потому ценная втройне.

Ее продажа будет нас кормить целый месяц.

После того как я продал кровать, Джайала несколько дней меня сторонилась. Выходила и пропадала где‑то часами. Дулась, ко мне не подходила и, казалось, согласна была дать мне выкупить у нее прощение печеньем с сиропом из Сахарного переулка. Она пропадала на мощеных улицах Каима, и я использовал это спокойное время для работы.

Денег от продажи кровати, пусть даже она была баснословно редким произведением искусства, пусть даже сделали ее из соколиного дерева, которое уже больше пятидесяти лет невозможно добыть, потому что поросль терновника поглотила этот мачтовый лес, хватило все же на столько времени, на сколько хватило. И когда они кончились, вариантов у меня не осталось.

Ощущение было такое, будто меня заперли в знаменитой комнате пыток магистра Хализака, который любил с помощью магии заточать жертв в замкнутую камеру, без двери или окна, и медленно читать заклинания, сжимающие комнату размером со слона до размеров мыши. Говорят, что Хализаку невероятное удовольствие доставляли крики жертв. И когда тюрьма сжималась так, что человек не мог больше этого вынести, Хализак под эту каменную коробочку подставлял кубок, собирал сок погибающего врага и пил за свое здоровье и долголетие.

Я был к этому близок. Ловушка Хализака смыкалась вокруг меня, но я, в отличие от жертв Хализака, высмотрел дверь. Щель в стене сжимающейся тюрьмы. Мы не окажемся без дома! Нам с Джайалой не придется перебираться за реку в Малый Каим и жить с беженцами от терновой напасти.

Конечно, ничего не происходит так просто, как хотелось бы.

После этого первого небывалого успеха я выдал потрясающую серию неудач, едва не взорвав дом. И плюс к моим волнениям – хотя Джайала выжила после встречи с терновником, кашель у нее стал намного хуже. Его усугубила зимняя сырость, и сейчас девочка целый день кашляла и тряслась, будто маленькие легкие хотели схлопнуться совсем.

Она слишком маленькая, чтобы помнить, как нехорош был кашель раньше – как он меня беспокоил. Но после отравления терновником кровь начала выступать у нее на губах – краснота легких выталкивалась тем злом, что сотворила над ее телом отрава, стараясь погрузить девочку в вечный сон.

Я, сколько мог, избегал применения магии, но кашель у Джайалы усиливался, становился глубже. И магия требовалась очень небольшая, только чтобы сохранить ей жизнь. Закрыть очаги у нее в легких и прекратить появление крови на губах. Может быть, в результате на поле какого‑нибудь крестьянина вылезет побег терновника, оплодотворенный силой, выпущенной в эфир, однако же – крохотное магическое усилие, и слишком велика нужда Джайалы, чтобы оставить ее без внимания.

На следующее утро, несмотря на позднее бодрствование накануне, все мы поднялись на ноги с первыми петухами. Я засмеялся, обнаружив в лаборатории заранее пришедших Пайлу и Джайалу: они топтались у ставень, ожидая, когда же можно будет разглядеть результат нашей вылазки.

Едва солнце выглянуло из‑за горизонта, мы снова были в полях, шагали по рыхлым бороздам к терновой стене. Первые терновые бригады уже вышли на работу, с топорами и длинными обрубочными ножами, в кожаных передниках для защиты от усыпительных шипов. Дым сжигаемого кустарника поднимался в воздух, извиваясь черными маслянистыми змеями. Ровными рядами шли грязные детишки с лопатами и мотыгами, выпалывая новые очаги. В лучах рассвета всеобщая суета возле стены смотрелась как сцена недавней битвы. Дым и лица, лишенные надежды. Но там, где горел мой балантхаст, собралась небольшая кучка рабочих.

Мы подобрались поближе.

– Вы это видели? – спросили они.

На следующий день мэр снова пригласил меня в свой большой дом на холме – демонстрировать действие балантхаста.

Пайла опять помогала мне надеть парадную одежду, но сейчас наклонялась ближе, улыбалась при этом, и мы почти соприкасались щеками, у меня усы дрожали от близости этой женщины, которую я вдруг заметил.

Как будто мы вглядывались с противоположных сторон в матовое стекло – и вдруг отполировали его до прозрачности. Сталкиваясь пальцами на пуговицах моего жилета, мы смеялись, голова шла кругом от радости узнавания, и Джайала смотрела на нас, улыбаясь потаенной детской улыбкой, – той, которая всегда освещала ее лицо, когда она считала, что обладает каким‑нибудь тайным знанием, но эта тайна отражалась в ее глазах ярко, как знаменитые фейерверки Джандпары на фоне звезд.

У самых дверей я обнял на прощание Джайалу, потом повернулся к Пайле. Сделал к ней шаг – и остановился, засмущавшись собственной стремительности, застрявший между прежними жизнями и новыми обстоятельствами. При виде моей неуверенности Пайла улыбнулась, потом засмеялась, подошла ко мне, покачивая головой, и мы неловко обнялись. Новый ритуал. Осознание, что теперь все между нами будет иначе и эти новые обычаи сменят собой старые привычки.

Ван Цзюнь стоял на скользких от дождя улицах старого города Чэнду и всматривался сквозь морось туда, где строилось здание Хуоцзяньчжу.

Оно поднималось в вечерней мгле, массивное ядро города, подавляющее даже небоскребы Чэнду. На его вздыбившемся скелете висели строительные рабочие, качаясь между сооружаемыми секциями на длинных альпинистских тросах. Другие рабочие карабкались без страховки, цепляясь пальцами за сотовые структуры, ползали по стойкам, беспечно пренебрегая опасностью. В недалеком будущем строящемуся ядру предстояло возвыситься над мокрыми черепичными крышами города. И тогда Хуоцзяньчжу, Живая Архитектура, полность сольется с Чэнду.

Здание росло на минеральной решетке, формируя себе скелет и покрывая его целлюлозной кожей. Сильная, широкая, возвышающаяся и ветвящаяся инфраструктура запустила корни глубоко в плодородную почву бассейна Сычуань. Она черпала питательные вещества и минеральные соли из почвы и солнца, воду из протухшей Бин Цзян; поглощала все загрязнения с тем же аппетитом, что и солнечные лучи, просачивающиеся через обволакивающий туман копоти.

Внутри здания прорастали вены и артерии трубопроводов для отходов, пищи и данных, которые будут производиться и поглощаться его обитателями. Оно было живым вертикальным городом, возникшим когда‑то в плодовитых умах Биотектов и врастающим теперь в реальность. По воздвигающейся конструкции бродили потоки энергии. Завершенная, она займет километр в высоту и пять в ширину. Огромный биологический город, занятый лишь собственным жизнеобеспечением, а человечество, живущее своей жизнью, будет бродить по его гулким артериям, карабкаться по венам и на шкуре вести записи.

Девочка‑флейта съежилась в темноте, сжимая в маленьких бледных руках прощальный подарок Стивена. Мадам Белари будет ее искать. Слуги станут рыскать по замку, словно одичавшие псы, станут заглядывать под кровати, в чуланы, за винные стеллажи, вынюхивая ее. Белари не знала потайных убежищ девочки‑флейты. Ее всегда находили слуги. Белари просто бродила по залам, а слуги отправлялись на поиски. Слуги думали, будто разнюхали все ее укрытия.

Девочка‑флейта пошевелилась. Неудобная поза отзывалась болью в хрупком скелете. Девочка‑флейта потянулась, насколько позволяла теснота, и вновь свернулась в клубок, воображая себя кроликом, вроде тех, что Белари держала в клетках на кухне: маленькие и мягкие, с теплыми влажными глазами, они умели часами сидеть и ждать. Не обращая внимания на болезненные протесты скорченного тела, девочка‑флейта приготовилась ждать.

Вскоре придется вылезти, иначе мадам Белари потеряет терпение и пошлет за Бурсоном, начальником охраны. Бурсон приведет своих шакалов, а те начнут охоту, проверяя каждую комнату, разбрызгивая по полу феромоны, пока не пройдут по ее неоновым следам до самого убежища. Придется вылезти прежде, чем появится Бурсон. Мадам Белари наказывала ее, когда слугам приходилось тратить время на отмывание феромонов.

Девочка‑флейта снова пошевелилась. Начали болеть ноги. Интересно, могут ли они сломаться просто от напряжения? Иногда ее тело ломалось по самым неожиданным причинам. Легкий удар о стол – и готово, а Белари бушует, потому что с ее имуществом неосторожно обращаются.

– Недружественное движение! Проникновение в периметр! Проникновение в периметр!

Адреналин загудел в крови, я содрал с себя очки «Реакции погружения». Городской пейзаж, который я собрался было снести, исчез, сменившись множеством экранов мониторного зала, отражающих места горных работ компании «СесКо». На одном из экранов тянулся красный фосфоресцирующий след нарушителя – горячая отметка, как след крови, расплесканной на пути к «Карьеру‑8».

Яак уже выбежал из зала, я тоже поспешил за снаряжением.

Яака я догнал в кладовой, где он брал «ТС‑101» со слэшбэнгами и натягивал на татуированное тело экзоскелет. Он перехлестнул могучие плечи патронташами хирургических пакетов и побежал к внешним люкам. Я застегнул собственный экзоскелет, взял из оружейной стойки «сто первый», проверил заряд и направился следом.

Сухой ветер далеко разносил едкий запах горящего навоза. Рафель Ка’ Корум сделал глубокий вдох, пробудивший воспоминания, потом завязал лицо электростатическим шарфом и повернулся, чтобы забрать свой багаж у оставшихся на толстом колесе пассажиров.

Дул сильный ветер. Шарфы разматывались и бешено хлопали в колючем воздухе, коричневые руки ловили потрепанные развевающиеся знамена, искрящиеся и трескучие, и укрывали ими пропыленные носы и рты. Какой‑то мужчина, судя по распятию – кай, передал Рафелю кожаную сумку, потом сложил ладони и склонил голову в ритуальном безликом прощании. Рафель сделал то же самое. Остальные пассажиры, пестрое собрание людей пустыни, плотно набившихся в ложе толстого колеса, повторили жест, добросовестно вежливые к его одеждам и отметкам мудрости

пашо

.

Толстое колесо медленно покатилось прочь, скрипя выпуклыми студенистыми шинами по грунту Сухой Чаши. Рафель смотрел вслед разбитому транспортному средству. Пассажиры тоже смотрели на Рафеля, в их глазах плескались вопросы: зачем

пашо

  из Кели высадился в центре пустыни? Рафель повернулся к своей деревне.

Круглые хаси джаи сгрудились в бесплодной чаше, словно небольшая толпа беглецов в конических шляпах, плотно сдвинувших головы, их глинобитные робы украшали белые геометрические джайские узоры. Вокруг раскинулись комковатые глиняные поля, возделанные и спокойные; по ним гулял ветер, вздымая в воздух пыльных дьяволов и заставляя их плясать по бледной равнине. На горизонте возвышались кости старого города, причудливые джунгли из стали и бетона, молчаливые, покинутые много поколений назад, – больше, чем помнили джаи.

Нет мамочки и папочки у маленького ублюдка! Деньги? Дай монетку!

Уличный мальчишка сделал колесо, потом сальто, и вокруг его обнаженного тела заклубилась желтая пыль с тротуара.

Лалджи остановился и уставился на грязного светловолосого попрошайку, который приземлился прямо перед ним. Его внимание, похоже, подогрело бродяжку, тот сделал еще одно сальто, улыбнулся, продолжая сидеть на корточках, и на его потной чумазой физиономии появилось хитрое и одновременно нетерпеливое выражение.

– Деньги? Дай денег!