Харьков стоит на великой реке Лопань.

Харьков очень большой город.

Судите сами.

Из одного конца в другой нужно лететь самолетом 4 часа 42 минуты. Харьков в 16 раз больше Нью-Йорка, в нем проживают 200 миллионов жителей (не считая пригородов).

Однажды с друзьями мы ехали на тройке с так называемыми бубенцами… было очень холодно… и… что интересно… вдали мелькали огоньки…

Это было той же зимой… стоял мороз… светило солнце… и день был такой чудесный… что я… шалун… чуть было не отморозил пальчик… и маменька моя… Царство ей Небесное… всё кричала мне через окно… но что… не помню… давно это было… лет тыщу тому назад… а то и две тыщи… и дом наш с мезонином стоил тоже две тыщи… с копейками или франками… тоже не помню… маменьку мою величали Настасьей Филипповной Мцыри… папеньку… Владимиром Ильичем Скоропадским… а меня самого зовут Климентом Ефремовичем Свидригайловым… фамилию пришлось переменить в 19-м году… только не помню… девятьсот или восемьсот… скорее восемьсот девятнадцатом… до новой эры… разумеется… и мы тогда стояли под Брянском… а персы как начали на рассвете шашлыки жарить… жарят и жарят… жарят и жарят… да… много наших девок перепортили эти айсоры под Сталинградом… был у меня как-то еще и дядя… человек честнейший… правил мозги мне и потом захворал и в гроб уходя… успел благословить… звали его… если не ошибаюсь… Михаилом Юрьевичем Луно-Чарским… он был по матерной линии дядькой… незадолго до его же кончины я его же и спросил… скажи-ка… дядя… ведь не даром… но он прогнал меня штыком… ворча сердито… кусая длинный… длинный… длинный… а чего длинный – забыл… память ни к черту… кочерга… а вот еще один эпизодец из моей замечательной жизни… как-то после обеда я влез на дуб могучий недалеко от гумна… собачьего… а Михаил Юрьевич… он тогда еще был не умерши… стал шутя бросать в меня головешками из костра… так сказать… революции… и одна головешка угодила мне в голову… да так сильно… что у меня искры из глаз посыпались и я потерял сознание… а когда пришел… так сказать… в себя… в Климента Ефремовича… то обнаружил под собою дядю моего по матерной линии… стонущего из последнего дыхания… вы, наверное, догадались… что с дерева упавши я был на Михаила Юрьевича… а во вторник перед ужином мы его и предали… так сказать… земле-матушке… вот какой юмор получился из ничего, казалось бы… а лет десять спустя я попал в плен к самому Кутузову в Альпы… я даже нашел себя на картине Сурикова… который приходился мне седьмой водой на киселе по отцовской линии руки хиромантии величия… чия сабля… говорю… а сукин сын Кутузов… вернее, Лев Николаевич Нумерович-Данчленко… его замполит… говорит… положь на место, падло… бо как пиздану по зубам… повадились сабли таскать блядуны… штоб у вас яйца поотвалились… негодяи мерзопакостные… недорезанные петухи вонючие… собачьи рыла с поросячими ухами вместо хвоста… сказал он такое и прямо сел на белорусский ятаган и тут же отдал богу душу… так сказать… на вечную память… как говорил мой друг Ломоносов Иосиф Виссарионович… в семье не без народа… я и Чернышевского знал неплохо… я бы сказал… даже… хорошо… онанировать любил покойный критик… всего себя отдавал этому занятию… онанирует и спрашивает… что делать… потом опять онанирует и опять спрашивает… что делать… он даже при гостях онанировать не стеснялся… был прост… так сказать… как правда… еще я бывал в знакомстве с важнейшими людями нашего отечества… как-то… Александрами Невским и Дюмой-сыночком… Иванами Грозным… Калитою и Мичуриным… Малютой Скуратовым… Лаврентием Павловичем… Юрием Долгоруким… Лукой Мудищевым… знавал я и Чичикова… и Ноздрева… и помещицу знаменитую Коробочку… и всех перечисленных я очень любил… люблю… и буду любить… и они мне мстили тем же… и по тому же месту… и со многими я состою в переписке по сей день… заканчиваю мемуар № 2 по причине отсутствия времени лишнего… ибо приглашен на день рождения Петра Яремы… а шапка еще не стирана… да и сапоги не глажены… целую всех читателей в губки… с уважением… Климент Ефремович Свидригайлов.

[НЬЮ – ЙОРК

21 января 1924 года умер В. И. Ленин, а дело его живет.

Тимофей Георгиевич Томенко 13.6.1916—14.6.1916

Жил

да

был

Белянкин Дмитрий Степанович (р. 1876), и был брат у него родной – Белянкин Федор Павлович (р. 1891). Жили они себе на Чистых прудах и забот не знали. И вот однажды Белянкин Дмитрий Степанович (р. 1876) говорит Белянкину Федору Павловичу (р. 1891): «Иван Андреевич, ты помнишь Бембеля Андрея Онуфриевича (р. 1905) – белорусского советского скульптора, заслуженного деятеля искусств БССР, который учился в Академии художеств у В. Л. Симонова и М. Г. Манизера, который до 1941 года работал по преимуществу в области рельефа, который соавтор сорокаметрового фриза на тему „Революционная борьба пролетариата в прошлом и настоящем“, который драматической выразительности своих произведений достигает главным образом благодаря смелым композиционным решениям, – так он, оказывается, родился на озере Бай (Филиппины) к юго-востоку от города Манилы (дл. ок. 75 км, шир. ок. 32 км, глубина 36 м), принимаем ряд притоков, сток через р. Пасиг в Манильскую бухту. Так я его встретил на Малой Гончаровке возле музея В. Д. Ермилова. В левой руке у него томик Жана-Антуана Баифа. Кстати, Баиф – один из основателей Плеяды – группы поэтов, стремившихся создать во Франции национальную поэзию, равную античной, а в правой руке – балл – условная единица (цифровая отметка для количественной и качественной оценки и характеристики явлений и достигнутых успехов). Вот я и говорю ему: „Где же вы, Василий Владимирович, такую странную фамилию себе откопали – Бартолини? И имя какое-то чудное – Сассоферрато, как у итальянского юриста Бартола (1314– 57), жившего в эпоху феодализма, главы школы постглоссаторов. А он мне и говорит: «Знаете что, Франческо, не пошли бы вы к ё… матери?“ И заплакал как свинья. А у меня от удивления и напряжения моча ухом пошла. Угадай, каким?

Ну, думаю, пора уезжать в Румынию. Все-таки Будапешт не Бабаи. Сегодня поужинаю и уеду утренним поездом. До свидания».

В некотором царстве, в некотором государстве жила-была женщина, она не пахла апельсинами и ветчиной не пахла тоже, а пахла она дверью с внутренним английским замком, который не закрывался, но зато открывался даже без ключа. Имеется в виду сапожный молоток, который висел за картиной Леонардо да Винчи «Иван Грозный убивает своего собственного сына Ивана (Ивановича. – В. Б.)», а висел он потому, что его не было вовсе, его придумал я, всосавший любовь к молоткам вместе с ацидофильным молоком своей матери, любящей одеваться во всё голубое, не будучи арийского происхождения и не зная одноименного периода испано-французского художника П. Пикассо. Кроме голубого периода, вышеупомянутый художник создал энное количество произведений розового цвета, который, по мнению тов. Бендера, считается пошлым, а Остап Ибрагимович знал толк в цвете, ведь недаром он был сыном турецкого подданного. Кстати, мой отец тоже был персидский подданный и торговал он всякими вещами, которые можно кушать, а также есть. Там были и сыры плаксивые, и сливы влажные, и мясо в виде колбасы и котлет, и даже – хотите верьте, хотите нет – икра красная и черная, как у француза де Бальзака. Да, собственно говоря, я заговорил о Бальзаке не зря: женщина, описанием которой я начал эту попытку литературную, была как раз бальзаковского возраста (это примерно от 48 до 49 лет). Я, понимаете, так увлекся, что позабыл совсем, для чего я взял в правую руку шариковую ручку.

Лепесток, свиные ножки (кушанье), фейерверк, высокое зеркало на ножках, архиепископ.

Большая бочка, колокольчик, золотая монета, лозунг «зуб за зуб», отбросы улова рыбы, неуклюжий подросток.

Стереть с лица земли молоток для выделки желобов, резное и лепное украшение, гофрированную нижнюю юбку, крючок для прикрепления кортика, скамеечку для ног, указательный палец, попутный ветер, ничего не значащий припев в старинных песнях, искусственные волосы и зубы, четырехугольник.

Переименовать

слово

копчушка

на слово

горн

Действующие лица:

Подвыпивший Джек,

писатель

Подвыпивший Джордж,

президент

Действие 1

Славная бекеша у Александра Исаевича! отличнейшая! А какие смушки! Фу ты, пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Я ставлю бог знает что, если у кого-либо найдутся такие! Взгляните, ради бога, на них, – особенно если он станет с кем-нибудь говорить, – взгляните сбоку: что это за объедение! Описать нельзя: бархат! серебро! огонь! Господи боже мой! Николай Чудотворец, угодник божий! отчего же у меня нет такой бекеши! Он сшил ее тогда еще, когда Наталия Дмитриевна не ездила в Нью-Йорк. Вы знаете Наталию Дмитриевну? Та самая, что откусила ухо у Чалидзе.

Прекрасный человек Александр Исаевич! Какой у него дом в Кавендише! Вокруг него со всех сторон навес на дубовых столбах, под навесом везде скамейки. Александр Исаевич, когда сделается слишком жарко, скинет с себя и бекешу и исподнее, сам останется в одной рубашке и отдыхает под навесом и глядит, что делается во дворе и на улице. Какие у него яблони и груши под самыми окнами! Отворите только окно – так ветви и врываются в комнату. Это все перед домом; а посмотрели бы, что у него в саду! Чего там нет! Сливы, вишни, черешни, огородина всякая, подсолнечники, огурцы, дыни, стручья, даже гумно и кузница.

Прекрасный человек Александр Исаевич! Он очень любит дыни. Это его любимое кушанье. Как только отобедает и выйдет в одной рубашке под навес, сейчас приказывает Иловайской принести две дыни. И уже сам разрежет, соберет семена в особую бумажку и начнет кушать. Потом велит Иловайской принести чернильницу и сам, собственною рукою, сделает надпись над бумажкою с семенами: «Сия дыня съедена такого-то числа». Если при этом был какой-нибудь гость, то: «Участвовал такой-то».

Покойный судья кавендишский всегда любовался, глядя на дом Александра Исаевича. Да, домишко очень недурен. Мне нравится, что к нему со всех сторон пристроены сени и сенички, так что если взглянуть на него издали, то видны одни только крыши, посаженные одна на другую, что весьма походит на тарелку, наполненную блинами, а еще лучше на губки, нарастающие на дереве. Впрочем, крыши все крыты очеретом; ива, дуб и две яблони облокотились на них своими раскидистыми ветвями. Промеж дерев мелькают и выбегают даже на улицу небольшие окошки с резными выбеленными ставнями.